В. Пухначев
В двенадцать лет я пристрастился к охоте и, по примеру отца, стал утятником. Озер вокруг нашего села было много, и на недостаток дичи жаловаться не приходилось.
Один из приятелей нашей семьи, председатель сельского совета Василий Тимофеевич Белоусов, стал заядлым охотником тоже с детства. Поэтому он с великой любовью брал меня во все охотничьи походы.
С большим терпением объяснял он мне способы добычи той или иной птицы. Но к уткам он относился с некоторым презрением.
— Вот гусь, братку ты мой, — это птица! Почему я свою фузею не меняю? Потому что калибр у нее подходящий для гуся. Такой теперь не найти, — при этом Василий Тимофеевич любовно поглаживал длинный ствол древнего шомпольного ружья восьмого калибра. — А кроме гуся, — продолжал охотник, — есть еще хорошая птица — тетерев... Из моего ружья на хорошем току зараз до десятка можно снять. Вот хочешь, в следующее воскресенье махнем с тобой на поля — тока я заприметил еще с прошлого года.
Я с радостью согласился.
Ранним воскресным утром мы были уже далеко от села, в полях, среди березовых колков. Мы взяли на току пять чернышей. Один достался на мою долю, четырех сбил Василий Тимофеевич, сделав два выстрела.
Пушечный грохот шомполки, видимо, так напугал тетеревов, что они в то утро поблизости даже и не пытались начинать любовные песни и драки.
Мне хотелось побродить по окрестным полям, поискать на полевых лывинах сторожких шилохвостей: они любят купаться в мелких весенних озерах. Пылкое мальчишеское воображение рисовало богатую добычу, тянуло в простор лесостепи.
Майское утро разгоралось все ярче, все выше поднималось солнце. Над полями струились волны испарений. Земля вдыхала живительное тепло. Последние побуревшие сугробы снега по густым кустарникам, по северным склонам овражков таяли на глазах. В небе неумолчно звенели колокольчики жаворонков. И откуда-то доносилась бесконечно волнующая, чуточку грустная (и все-таки радостная) песня пролетающих журавлей.
— Иди поброди, — сказал мне Василий Тимофеевич. — А я часок-другой вздремну.
Он устроился на охапке сена у бывшего остожья. Коня мы привязали к березе.
Я забрался довольно далеко от места стоянки. Шагая от лывины к лывине, я дважды неудачно пробовал подкрадываться к парным шилохвостям. Издали заметив меня, селезень вытягивал свою, похожую на березовый колышек длинную шею, предупредительно издавал сердитое «трррык» и первым снимался с лывины. Следом за ним улетала и утка. Только в одном из березовых колков я убил влет поздно поднявшегося «крякаша». Красавец-селезнь лежал у меня в сетке с подвернутой под крыло головой.
В приподнятом настроении я двинулся в обратный путь. И вдруг до моего слуха донесся необычный звук, похожий на громкий резкий смех: ав-ав-ав-ав!
— Куропат! — мелькнула у меня мысль, и я пошел на звук.
Петушок, затаившийся у корней березки, издали заметил меня, и, когда я начал приближаться к березе, куропат вскочил на ноги и не полетел, а быстро побежал к ближнему колку. Я пошел влево, окружая березняк. Куропат, снова увидевший меня, неторопливо побежал к вырубке. Припав к земле, я стал подкрадываться, прячась за кучами хвороста. Скоро я с удивлением увидел куропата сидящим на пеньке. Он напоминал глыбку снега. Быстро поднимая и опуская голову, он неотрывно следил за мной.
До птицы было метров пятьдесят. Я положил поудобнее стволы ружья на кучу хвороста и, тщательно прицелившись, выстрелил.
Куропата будто ветром сдуло с пенька. Уверенный в успехе, я со всех ног кинулся к добыче, на ходу разомкнув затвор ружья. Еще не успел я перезарядить свое ружье, как из-за пенька взметнулся белый комочек. Он стремительно, «свечкой», поднялся в воздух и, насмешливо и торжествующе захохотав, полетел вдаль.
Пока я закладывал патрон, куропат отлетел достаточно далеко. Но я все-таки выстрелил ему вдогонку. Куропат сел поодаль, в полыннике. «Подбил!» — снова мелькнула у меня мысль, и я бегом бросился к птице. На этот раз куропат не стал дожидаться нового выстрела. Он взлетел, не подпустив меня и на сто метров. Еще раз посмеявшись надо мной, он полукругом полетел к березовым колкам.
Я с недоумением оглядывался — куда завел меня заколдованный куропат? Почему я не мог все-таки убить его?
Наконец, разобравшись в местности, я направился к нашей стоянке.
— В кого палил, тезка? — спросил меня Василий Тимофеевич.
Выслушав мой рассказ, он вначале долго смеялся над моей неудачей. А потом сердито сказал:
— Эх, сынок, сынок, хорошо, что так кончилось! Белый куропат — один из редких самцов среди птиц. Приходит весна, и его подруга снесет штук десять яиц, устроит где-нибудь под кустиком гнездо, выстелит его своим пухом, сядет парить,
а куропат и кормит ее и оберегает. Вот и сегодня: увидел он, что человек к гнезду идет, и начал тебя обманывать. Это — хитрая птица, парень. К примеру, он на пенек забрался... Для чего? А для того, чтобы с пенька свалиться заранее и под дробь не попасть. Видел, как нырки на воде спасаются? Выстрелит охотник, а дробь по пустому месту ударит — нырок уже в глубине. Может, и не поверит иной человек в такую хитрость птицы, но это — сущая правда. Потом куропат завел тебя еще подальше от гнезда, посмеялся над тобой и полетел к подружке жив-невредим. И хорошо он сделал, что провел тебя. К осени здесь будет целый выводок, штук двенадцать. Вот тогда и стреляй. И запомни: весной бить белых куропаток нельзя!
Мне стало стыдно за то, что я не знал этого ранее. Тут же Василий Тимофеевич вернулся к уткам.
— Вот он, красивый и большой твой селезень, а дурак! Ежели селезень отыщет гнездо своей утки — все яички клювом раздолбит. Найдет маленьких утят — перебьет. Утка-то от него, бродяги, прячется. Сравни теперь: куропат вроде смеется, а делает все по-серьезному, а этот важный да надутый, а куропату и в подметки по родительской части не годится.
Когда мы проезжали через последние березняки, до нас донесся с поля дерзкий и веселый смех куропата: ав-ав-ав-ав!
— Привет тебе посылает, — сказал, улыбнувшись, Василий Тимофеевич.
