Бабушкин В.Ф.
Великая страсть — охота. Кого она захватила, то уже не отпустит до самой смерти.
Вот что сказал об охоте великий русский писатель И. С. Тургенев: «Русские люди с незапамятных времен любили охоту. Это подтверждают наши песни, наши сказания, все предания наши. Да где же и охотиться, как не у нас: кажется есть где и есть на чем.
Охота свойственна русскому человеку. Дайте мужику ружье, хоть веревками связанное, да горстку пороху и пойдет он бродить в одних лаптишках по болотам да по лесам с утра до вечера. И не думайте, чтобы он стрелял из него одних уток; с этим же ружьем пойдет он караулить медведя на овсах, вобьет в дуло не пулю, а самодельный, кое-как сколоченный жеребий — и убьет медведя. А не убьет, так даст медведю себя поцарапать, отлежится, полуживой дотащится до дому и коли выздоровеет, опять пойдет на того же медведя с тем же ружьем. Правда, случится иногда, что медведь опять его поломает, но ведь русским же человеком сложена пословица, что зверя бояться — в лес не ходить».
Слух, зрение, хорошие ноги, выносливость, наблюдательность, сила, сноровка, храбрость, выдержка, любовь к природе, знание природы — вот основные качества охотника.
Скажи настоящему охотнику, что рядом лежит битая, никому не принадлежащая дичь и ее можно взять, он с презрением откажется. Но скажи этому охотнику, что ты видел за десять километров на озере плавающего чирка, — охотник пойдет туда и в слякоть и в дождь.
У меня был знакомый старый охотник, который не мог ходить из-за болезни ног; он часто со слезами на глазах упрашивал меня взять его на охоту. И мы его брали, оставляли повозку с больным стариком на опушке, а сами уходили в лес и пускали гончих. Старик слушал порсканье, гон собак и... плакал... На этом и кончалась вся его охота.
В детстве я часто ходил за город на охотничий стенд. Там был двор охотничьих собак. Я со страхом и удивлением смотрел в щелку забора, как грузный человек с седыми, большими усами и зычным голосом командовал собаками. Он с помощью доезжачих пробовал на камертоне их голоса. Собак взбудораживали криками и хлопаньем арапника, и они лаяли, а усатый человек, приложив к уху камертон, слушал. Это подбирали стаю гончих для охоты.
Тогда, в детстве, все это казалось мне таинственным колдовством...
Утро моего детства началось у деда Михеича, старого охотника-лесника. Жил я с отцом на краю города, у кладбища, в маленькой избушке с двумя слепыми окнами. Мать умерла, когда мне было два года. Отец с утра уходил на работу и возвращался поздно вечером усталый, угрюмый. Мы молча ели и ложились спать.
Скучно мне было весь день сидеть около избушки на завалинке, и только редкие похоронные процессии давали некоторое развлечение. Ни ребят, ни взрослых около меня не было.
По субботам отец уходил на охоту. Возвращался в воскресенье усталый: то с дичью, то со зверем. Я с трепетом трогал руками птиц и зверей и с восхищением смотрел на отца-охотника.
Когда мне было десять лет, я научился щипать дичь, но снимать шкуру со зверя не мог.
Однажды осенью отец пошел на охоту и не вернулся.
Два дня я просидел в избушке голодный и терпеливо ждал, а на третий день пришла соседка Ульяна, взяла меня за руку и повела в лес. Дорогой Ульяна спрашивала меня, помню ли я деда Михеича и знаю ли дорогу к нему в караулку.
Михеича я знал. Он приходил к нам, когда шел в город или возвращался домой, но где живет, я не знал. Михеич казался мне таинственным существом, вроде колдуна, и я его немного побаивался, хотя он был всегда ласков и дарил мне разные лесные «игрушки».
Лес стоял темный, мрачный, входить в него было боязно. Мы с Ульяной углубились в него немного и стали кричать:
— Михеич! Дедушка!
Лес сердито шумел, стряхивал с деревьев темные листья, небо темнело, а мы все кричали и боялись приближающейся ночи.
Вдруг где-то недалеко от нас раздался ружейный выстрел. Я, пересиливая страх, бросился бежать по направлению выстрела. Бежал чащей, натыкаясь на деревья. Ветви молодняка больно били меня по лицу и рукам. Ульяна бежала за мной.
— Михеич! — кричали мы оба.
Выбежали на полянку и увидели Михеича: он стоял с ружьем в руках и смотрел на нас.
— Вы чего это по лесу-то на ночь глядя бегаете? — строго спросил старик.
Я заплакал.
Пошептавшись с Михеичем, Ульяна быстро пошла из леса, а Михеич подошел ко мне:
— Ты вот что, парень. Не плачь. Отец твой тово... уехал далеко... месяца этак на два... его послали за... материалом... А тебе отец велел пока у меня пожить... Вставай, пойдем-ка, горю слезами не поможешь.
Михеич взял меня за руку, вскинул ружье на плечо и повел лесом. Долго мы обходили болота, лезли чащей, шли лесистыми оврагами, и я со страхом думал: «Заплутался Михеич, не найдет своего дома, съедят нас волки». Но где-то близко залаяла собака, и Михеич сказал:
— Ну, вот и дома, пришли. Тебя Мишуткой звать-то?
— Мишкой.
— Так, Михайлой, значит?
Мы вышли на большую поляну, и я увидел маленькую избушку. К нам подбежал большой пес и бросился на грудь старику.
— Балуй, балуй, Звонок! Пусти, видишь, гостя веду.
Звонок пошел за нами, виляя хвостом.
В маленькой избушке Михеича было хорошо, уютно. Над окном висели три клетки; в них были щегол, синичка и чижик. На стене около кровати висела охотничья сумка и большие рога. На постели вместо одеяла лежал волчий мех.
Михеич вынул из печки горшок с похлебкой из дичи, и мы стали ужинать. Звонок сидел около стола и грыз кости. Когда поужинали, старик уложил меня на свою постель, а сам, закурив трубку, стал чинить чехол от ружья.
Тихо было в избушке. Слышно только, как Михеич скрипел иглой по коже, да где-то за печкой пел грустную песню сверчок. Звонок, наевшись, сладко спал, около ног старика. За окном шумели деревья. Пошел дождь, застучал в окно. Я долго боролся со сном, думал об отце и незаметно, пригретый волчьей шкурой, уснул.
* * *
...Прошло полгода, а о моем отце — ни слуху ни духу. Михеич сходил в город к нам в избушку, принес мои вещи, и я навсегда остался жить у старика-охотника.
За зиму Михеич набил много лис, зайцев, наловил капканами хорей, ласок, горностаев. Снял с них шкурки, высушил их и отнес в город.
Из города старик пришел усталый, но веселый, с покупками и новым ружьем. Сели пить чай. Михеич рассказывал о городских новостях, об охотничьих собаках и ружьях, которые он видел на базаре.
— Вот и тебе ружьишко справил, — закончил Михеич.
— Как, мне? Михеич!
— Тебе, тебе, Михайла, один я не управлюсь, будешь ты помогать мне охотничать.
Я вскочил на колени к Михеичу, крепко обнял его и расцеловал. Вечером Михеич учил меня обращаться с ружьем и с патронами. Разложили мы на столе порох, дробь, пистоны, пыжи, барклай. Михеич меня учил:
— Возьми патрон, положи его в барклай, нажми ручкой. Так! Вынимай. Сыпь пороху. Видишь на мерке написано 4 1/2? Так! Насыпал? Забивай пыж в патрон. Готово? Так! Сыпь дробь. Насыпал? Закладывай картонный пыж, чтобы дробь не высыпалась. Готово? Молодец! Завтра пойдем стрелять в цель.
Рано утром я дрожащими руками держал тяжелое ружье и наводил его на дерево, где Михеич прилепил лист белой бумаги.
— Левый глаз закрой! — кричал мне старик. — Тверже стой, крепче приклад ружья упирай в плечо. Мушку веди на лист бумаги снизу. Доведешь до цели, плавно спускай курок, дыхание затаи. Стреляй!
Я нажал спуск, грянул выстрел, что-то сильно толкнуло меня в плечо и бросило на землю.
— Эх, ты, недотепа, — засмеялся Михеич. — Говорил, крепко приклад прижимай, отдачи не будет. Стреляй еще раз!
Я крепко прижал приклад к плечу и, затаив дыхание, нажал на курок. Грянул выстрел, но я не почувствовал толчка. Побежал к листу бумаги. Весь лист пробит дробью. Сидя на корточках, Михеич считал:
— Раз, два, три, четыре... Сто пятьдесят дробин попало в цель, хорошо. Дробь какой номер?
— Шестой, Михеич!
— Правильно. Расскажи, какой дробью волка бить нужно? — экзаменовал меня старик.
— По волку — картечью.
— Дальше. Про всех зверей и птиц сразу! — кричал Михеич.
— Нолевкой можно бить лису, гуся, — отвечал я, — первым и вторым номером — зайца, четвертым номером весной и осенью — утку, пятым и шестым летом — утку и куропатку, тетерева, восьмым номером — вальдшнепа, девятым и десятым — бекаса, гаршнепа, куликов, коростеля, перепела.
— Правильно. Молодец! Идем чай пить.
Мы трое — Михеич, я и Звонок — довольные шли в избушку. Сердце у меня радостно билось. Звонок прыгал около меня, лаял; я кувыркался, а Звонок ловил меня за ноги и нечаянно когтем царапнул меня по голове. Я закричал от боли, а Звонок еще громче залаял, стал бегать вокруг меня.
Смеялся Михеич, смеялось, глядя на нас, весеннее солнце.
Я — охотник. У меня ружье, патронташ, сумка. Сегодня первый раз в жизни пойду на охоту. Весь день я не находил себе места, все ждал, когда солнце начнет клониться к заходу.
Наконец, пришел долгожданный вечер, и мы пошли на охоту.
Тихо в лесу, темно. Идем проталинами, обходим снег.
Михеич поставил меня на краю просеки:
— Ну, Михайло, не зевай. Смотри зорко. Увидишь вальдшнепа, целься хорошенько, не торопись, веди за ним стволами и стреляй, как увидишь на ружье вальдшнепа. Но делай это проворно, а то, пока будешь целиться, улетит птица.
Михеич ушел в овраг, я остался один. Зорко всматривался в алое небо над деревьями, но ничего не видел. Вечерний холодок залез под бушлат, застучали зубы.
Вдруг что-то быстро промелькнуло над головой. Не успев вскинуть ружье, я подумал: «Вальдшнеп», — и даже вспотел от волнения.
— Хрр!.. Хрр!.. Цит!.. Цит!.. — летели где-то вальдшнепы, а я не видел их.
Распластав крылья, вдруг надо мной протянул красавец-вальдшнеп. Я вскинул ружье и поймал птицу на мушку, но выстрелить не успел. Вот показался второй вальдшнеп, выстрелил, не целясь: птица, побочив в сторону, пролетела мимо.
Я стрелял и стрелял, руки тряслись от волнения, а вальдшнепы пролетали мимо.
Ухнуло дублетом в овраге. «Двух, небось, сбил Михеич, а у меня на десять выстрелов — ни одного».
Вот еще один налетел: «Хрр!.. хрр!..» Прицелился, выстрелил, но снова неудача. Сел на пенек, свесил голову и чуть не заплакал, а вальдшнепы — один за одним!
Ветерок чуть слышно пробежал по верхушкам деревьев; небо потемнело. Вот-вот надвинется ночь, значит, и тяге конец.
В конце поляны показался еще один вальдшнеп. Я вскинул ружье, закрыл птицу стволами, нажал спуск.
Выстрела своего не слыхал, но увидел, как комом упала птица.
— Убил! Убил! — закричал я и подбежал к вальдшнепу. Трясущимися руками схватил его, огладил перышки.
Из оврага вылез Михеич: у него в тороках пять вальдшнепов.
— С полем, Михайла. Поздравляю с первым вальдшнепом!
От радости я готов был перекричать лес. Захлебываясь, рассказал о счастливом выстреле: получалось, что все пять вальдшнепов Михеича никуда не годились против моего одного...
Шли дни. Весна гнала зиму из лесу. По оврагам со звоном побежали ручьи. Солнышко облупило мне нос. У Звонка стала вылезать зимняя шерсть.
В один из таких дней Звонок спал на дворе, а сорока бегала по поляне и собирала материал для гнезда. Увидав Звонка, она прыгнула к нему на спину и вырвала клок шерсти. С визгом проснулся Звонок, кинулся в сени, по дороге сшиб ведро с водой, испугался еще больше, метнулся в сторону и сбил с ног Михеича.
— Что ты сбесился, дьявол! — закричал старик.
Я долго смеялся. А сорока трещала, устраивая на дереве гнездо.
Вечером я стоял в лесистом овраге, недалеко от нашей избушки. Около меня на высоком дереве цикал дрозд-рябинник. Я загляделся на него и прозевал вальдшнепа.
Спустилась ночь. Нужно было вылезать из оврага на дорогу, но я захотел ближе пройти лощиной оврага. Брел осторожно, чтобы не выколоть глаза о кусты. Дошел до большого дуба, повернул направо и... полетел в какую-то яму.
«Колодец!» — с ужасом подумал я.
На дне колодца холодная вода доставала до коленей. От холода и испуга у меня застучали зубы, и я закричал:
— Михеич! Помоги!
Долго кричал я, охрип, но никто не шел. Михеич, наверное, сидел в избушке и пил чай, а я вот... погибаю.
Со дна колодца я видел звездное небо и слышал, как шумят деревья. Нащупал ногой ружье. Хотел выстрелить, но в стволы набился снег. Открыл ружье, стал дуть в стволы. Вложил патроны и выстрелил два раза. Едкий пороховой дым стал душить меня. С отчаянием выстрелил еще два раза, стало еще хуже: в дыму скрылись звезды на небе, в ушах зашумело.
«Умираю, — подумал я, — вот так и отец, наверное, где-нибудь пропал».
Закрыл глаза и стал ждать смерти. Вдруг какой-то зверь, мягко ступая ногами, начал подкрадываться к колодцу. «Волк, — подумал я, — но ты меня не съешь, не достанешь, я умру от холода в колодце. А вдруг волк прыгнет сюда?»
Я открыл глаза и взглянул вверх: сверху на меня смотрели два зеленых светящихся глаза. Я задрожал:
— Михеич, спаси-и! Погибаю!
Вдруг зверь залаял.
— Звонок, Звонок! — радостно закричал я.
Звонок заглянул в колодец, громко залаял и стал бегать вокруг колодца. Затем его лай послышался вдали, и мне стало ясно, что наступил конец.
Я уперся руками в сруб колодца и держался за выступ. Ледяная вода прибывала, она поднялась выше коленей, залила сапоги. Сколько я так простоял, не помню.
Очнулся от громкого лая Звонка и возгласа Михеича:
— Михайла, живой ты здесь! Ах, ешь тебя с комарами, как тебя занесло туда?
Михеич снял с себя пояс, подвязал его погоном от ружья и спустил конец в колодец. Два раза я срывался и падал вниз и только после окрика Михеича: «Конец на руку намотай!» — я вылез из колодца.
Бегом бежал до избушки. Дома старик раздел меня, натер тело пареной травой, напоил липовым настоем и уложил в постель. Затем начал выговаривать:
— Я тебе говорил, чтобы ночью по оврагам не ходить? Говорил, а ты не послушал и вот чуть не погиб. Благодари Звонка — он тебя спас. Прибежал, дверь стал царапать, лает, ну я сразу догадался, что случилось несчастье. Выскочил на улицу, а Звонок лает на меня и вперед бежит, так вот и довел до колодца... Золотая собака.
Звонок сидел около и любовно смотрел мне в глаза.
* * *
Были у деда Михеича утки-приманки. Жили они под крыльцом избушки, и хорошо жили, да Звонок их обижал. Вышло однажды у нас все просо, а Михеич ногу в лесу ушиб, не мог на базар идти, стали мы кормить уток хлебом. Только покрошим хлеба, а Звонок разгонит уток, да сам весь хлеб и съест.
— Кряк, кряк! — закричат утки и идут жаловаться к нам в избушку, сердитые, переваливаясь с ноги на ногу, а Звонок плетется сзади с виноватой мордой.
— В чем дело? — строго спросит Михеич. Утки закрякают, а Звонок ляжет у двери и начнет хвостом помахивать. Оглядит пытливо всех Михеич и скажет: — Звонок, ты зачем друзей обижаешь? Я вот тебя арапником.
А то начнет Звонок играть с утками. Прыгнет на них, залает: утки в страхе закричат, захлопают крыльями.
— Звонок, брось! — крикну я и побегу ловить собаку.
На шум непременно выйдет Михеич.
— Что за шум? Что за скандал? По местам, я вот вас! — и трубкой погрозит.
Звонок спрячется в кусты, утки убегут под крыльцо, а я рассказываю Михеичу про проделки Звонка...
Пришла весна, зазвенела. Вскрылись реки, озера. Ночью выйдешь на крыльцо: в небе шум, крик. Это летят гуси, утки, бекасы и всякая другая дичь.
— Ну, Михайла, собирайся, пойдем завтра на озеро селезней бить, — сказал однажды Михеич. — Тащи сюда уток!
Принес я уток. Привязал Михеич к их ножкам ногавки, сделал два деревянных кружка с дырочками в середине и уложил все это в корзину.
Встали мы рано. Взяли ружья, топор, заперли избушку и пошли темным лесом по просеке к озеру, где я убил первого вальдшнепа.
Михеич стал делать на берегу сидки-шалаши, а мне велел срезать два колышка и насадить на них кружки.
Вот и шалаши готовы. Дед надел кольцо ногавки на кол, взял утку и пошел в воду. Воткнул кол с кружком в дно озера; утка, привязанная к колу, стала плавать.
— Смотри, уток диких не бей: это весной законом запрещено, — напомнил старик. — Бей только селезня. Отличить его от утки легко: он нарядный, а утка серенькая.
— Помню, дедушка, ты мне сказывал про это.
Дед ушел. Сел я в свой шалаш и стал смотреть в дырочку на свою утку. Она начала охорашиваться, купаться, чистить перышки. А потом подняла голову, насторожилась и громко, радостно закричала:
— Та-та-та-та! Та-та-та!
Где-то в кустах шваркнул селезень:
— Ши-ть, ши-ть!
Из-за кустов выплыл нарядный селезень, я прицелился в него и спустил курок. Гром выстрела гулко разнесся по озеру. Битый селезень перевернулся на спину. Я побежал к нему по мелкой воде, взял за лапки, понес в шалаш, а утка кричит, других зовет.
Стрелял дед, стрелял и я. Показалось из-за кустов солнце, брызнуло лучами по воде — и вода стала розовая. Как быстро мчится время на охоте!
Усталые и сонные, пили мы чай на стану. Михеич мне рассказывал:
— Уток бить весной запрещено. Почему? Потому, что она несет яйца, выводит утят. А селезня — можно. Утят селезень не выводит, а, бывает, увидит, что утка снесла яйца, так он все перебьет, чтоб подружка от него в гнезде не пряталась. Понял?
— Понял. А гуся можно весной бить?
— Всех запрещено, кроме селезня и вальдшнепа на тяге. Как ты гуся-самца отличишь от самки? Ну, скажи. Вот то-то и есть!
Три дня мы охотились на озере вместе, а на четвертый Михеич забрал всех убитых селезней и понес на базар, а мне велел еще день-два поохотиться.
— Не боишься ночью-то один оставаться? — спросил он прощаясь.
Я боялся, но не сказал этого.
— Не бойся! Ночью в лесу никто тебя не тронет: ни зверь, ни птица. Спи чутко, а как хрустнет где-нибудь ветка, — за ружье берись, слушай и гляди... Охотник не должен бояться ни леса, ни зверя, ни врага. Ну, прощай.
На вечернюю зарю пошел я рано. Высадив на воду утку, забрался в шалаш и стал ждать прилета селезня. Утка начала перебирать перья, а потом вытянулась на воде и стала похожа на прошлогодний капустный лист. Я выглянул из шалаша: высоко на небе летел ястреб. Ну как не удивиться такой утиной хитрости!
Неподалеку от меня на озеро сели утка и селезень. Селезень, закрыв глаза, дремал, а утка плавала около него и брызгала в него водой. «Ах ты, барин! — подумал я. — Смотри, как важничает».
Селезень уснул, а утка отплыла от него и нырнула в воду. Я стал следить, что будет дальше. Долго утки не было. Затем она вынырнула, взлетела над озером и скрылась за лесом. Селезень спал недолго. Проснулся, открыл один глаз, потом другой, увидел, что утки нет и начал сердито шваркать, бить крылом по воде, нырять, искать утку. Обыскав озеро, поднялся над водой и стал делать в воздухе круги.
Я догадался, что утка улетела класть яйца, а селезень проспал ее, и если он теперь найдет утку, то перебьет яйца и побьет ее.
После вечерней зари развел я костер, вскипятил чай, поел с чаем сухарей и лег у большого дерева спать, не выпуская ружья из рук.
Перед рассветом что-то с грохотом ударило в дерево, хрипло закричало и захлопало на весь лес:
— Ха-ха-ха-ха-а! Хо-хо-хо-хо-о-о-о!
Волосы дыбом поднялись на моей голове, онемели руки и ноги. «Черт пришел за мной», — подумал я, немея от страха.
А «черт», ворочаясь на дереве, пыхтел, шипел и сбрасывал на меня сухие ветки.
Вначале я так растерялся, что про ружье забыл. А как вспомнил, тихо навел стволы на дерево, на шорох «черта», и выстрелил. Огненный сноп осветил на секунду дерево, и я увидел, как что-то падает на меня с дерева. Я вскочил с места и убежал под другое дерево.
До самого рассвета я не спал, а когда зазеленел восток и стало чуть-чуть видно, я взвел курки и осторожно пошел к дереву смотреть убитого «черта».
Возле дерева лежал большой филин, серый со стоячими ушами. И стыдно мне стало за свой страх и обидно за бессонную ночь. Я взял птицу за ноги и швырнул ее далеко в кусты.
Утреннюю зарю сидел я в сидке плохо, клевал носом и смотрел по сторонам. А как поднялось солнце, я уснул.
* * *
Весна прошумела и ушла. Охота закончилась. Чтобы я не скучал летом, Михеич научил меня делать из талов дудочки для городских ребят.
Однажды Михеич послал меня на озеро нарезать хороших талов для дудочек. Пришел я на озеро и не узнал его: все оно заросло высокой травой. Забрался я в траву и стал смотреть на озеро. Сидел тихо и не двигаясь.
Около меня что-то зашевелилось в траве, и вдруг я увидел утку. Она прошла рядом со мной, забралась под куст и села на гнездо. Я стал смотреть и увидел под уткой яйцо.
Не знаю, много ли прошло времени, но из яйца стал высовываться носик утенка. Я глядел на это чудо, как завороженный. Вдруг утка забеспокоилась и громко предостерегающе крякнула. Носик моментально спрятался в яичную скорлупу, а утка распласталась на траве и стала похожа на кочку: над нами медленно пролетел большой ястреб.
Все это меня поразило. «Как же так, — думал я, — утенок никогда не видал и не слыхал ни своей матери, ни ястреба, а пролетел ястреб, мать предупредила утенка не выходить из яйца, он понял опасность, послушался и остался цел».
Ястреб пролетел, утка крякнула по-другому и встала. Девять утят уже вылезли из яиц и грелись на солнце. Я сидел на корточках не переводя дыхания. Утка, крякая и переваливаясь с ноги на ногу, походила вокруг гнезда, а потом пошла к воде, утята — за ней. Скоро весь выводок скрылся в траве. Я приподнялся. Утята уже плыли за матерью целой стайкой. Но стоило мне шевельнуть головой, утка крякнула, и утята мигом нырнули в воду. И сколько я ни глядел в озеро, так и не увидал их.
Пришел в избушку и рассказал обо всем Михеичу.
— Это так природа сделала, — сказал он. — Называется по-ученому — инстинкт, — с усилием выговорил старик трудное слово, и я его крепко запомнил. — Вот пойду в город, куплю тебе книжку, там и узнаешь, что к чему.
Часто Михеич посылал меня на озеро за талами. Я всегда подходил осторожно, не шумел, не наступал на сухие веточки и каждый раз видел что-нибудь новое, интересное.
Однажды Звонок, играя с нашими утками, сломал одной и них ногу. Пришлось утку продать, а Михеич решил поймать парочку диких утят.
Пришли мы на озеро, расставили по траве силки. Но утки не попадались. Отбившись от деда, я пошел на маленькую песчаную лужу. Берега ее были без травы, песчаные. Я увидел, как утенок нырнул в воду, и стал ждать его появления, но он словно провалился. Я позвал Михеича:
— Вот утенок здесь, травы вокруг нет, и мы его поймаем.
— А где он?
— Нырнул, и не видно.
— Давно нырнул?
— Я ждал-ждал, тебе кричать начал.
— Ах, шельмец этакий! Надо его взять.
Михеич стал по одну сторону лужи, я — по другую. Долго наблюдали, но утенок не показывался.
— Михеич, как он без воздуха там не задохнется?
Старик усмехнулся в бороду, внимательно оглядел болотце и, блеснув глазами, сказал:
— Ну, Михаила, вот тебе загадка. Может без воздуха утенок жить или нет?
— Не может, Михеич! Я уж читал, знаю.
— Так. Значит, твой утенок либо ушел, либо утоп. Ну, говори, где он?
Я знал, что утки не тонут, а уйти утенок не мог: кругом болотца песок, и спрятаться ему негде. Я обошел лужу, утенка не было.
— Ушел он, наверное, Михеич, а я и не заметил.
— А я говорю, здесь он!
— Где здесь?
— В воде.
— А как же он дышит?
— Воздухом.
— В воде воздуха мало, нельзя ему там дышать.
— У него нос на улице, он с улицы дышит, — рассмеялся Михеич. — Охотник, гляди хорошенько, здесь он, отгадывай загадку.
Я еще раз обошел лужицу, внимательно обшарил глазами воду. Лужица была чистая, спокойная.
— Нет утенка, что хочешь со мной делай, утенок ушел, прозевал я его.
— Ну, вот смотри, горе-охотник. Видишь, на середине лужи листочек плавает?
— Вижу.
— Постучи легонько рукой по воде.
Я ударил по воде ладонью.
— Видишь?
— Ничего не вижу.
— Ветер есть сейчас?
— Нет, тихо сейчас.
— А почему листок по воде плывет? Кто его гонит?
— Михеич, я...
— Вот тебе «я»! Под этим листочком нос утенка, он его чуть высунул и дышит, понял?
— Ай-ай, какой хитрый!
— Ты иди с той стороны в воду и потихоньку на меня гони, а я его здесь накрою хитреца.
Я залез в воду. Листочек быстро от меня поплыл к Михеичу.
— Есть! — крикнул старик. В руках он держал испуганного утенка.
Мы сняли силки и пошли домой.
* * *
Вот и конец жаркого лета. Наступила охотничья пора по молодым уткам, тетеревам, коростелю, куликам, чибисам.
Ушло лето. Скрылись цапли, кулики; чибисы большими стаями летят на юг.
Сбиваются в стаи утки и косяками летят от нас в теплые края.
Тянутся гуси крикливыми караванами. Перемещается серая куропатка.
Печальны леса глубокой осенью. Трава помята, поблекла, стала рыжей, желто-серой... Идут дожди, осенние, нудные.
Зато осенью начиналась самая горячая для нас пора: охота по отлетающей птице и по зверю.
Михеич внимательно осматривал лапы у Звонка, кормил его, усиленно готовил к охоте.
Осенне-зимние охоты делились у нас на три тропы: черная тропа — это осенью, до снега; пестрая тропа, — когда местами выпал снег, а местами еще лежит черная земля; и белая тропа — зимой, по чистому снегу, с первой порошей до глубокого снега, на лыжах.
Однажды собрались мы на охоту с нашим Звонком по черной тропе по зверю. Вышли из дому рано, чуть свет.
Михеич спустил со смычка Звонка. Пес шмыгнул в кусты, а старик поправил медный рог, висевший у него за спиной, и на весь лес запорскал-закричал:
— А вот, вот пошел, пошел, ищи, буди, буди его, бу-у-ди-и!
Так мы шли лесом по мягкому ковру из листьев и порскали Звонка.
— Стой! Чу! — сказал Михеич. — Слышишь?
Вдали, далеко-далеко, чуть слышался лай Звонка.
— Гонит, — волнующим шепотом проговорил старик. — Надо только разобрать — по лисе или по зайцу? Тихо! — Михеич приложил руку к уху, повернулся к гону и замер.
Я напряженно ждал.
— Понял? Беляка гонит, к нам повернул. Беги на лаз, на полянку, и жди. Если зверь далеко пойдет, не беги, жди его, чуть подвинься к гону. Заяц-то по кругу ходит, беги скорее...
Я побежал и встал на полянке. Гон все ближе. Звонок шел без скола, и в лесу все громче и ближе раздавалось его басистое «ау-ау-ау!»
Вот хрустнула ветка, другая и замелькал между кустов пушистый заяц. Я допустил его в меру и выстрелил. Заяц подкатился к моим ногам.
— Есть! Убил! — радостно закричал я.
Пришел Михеич, оглядел зайца, а Звонок по следу все еще гнал, приближаясь, к нам. Дошел он до того места, где заяц кубарем пошел и замахал правилом. Михеич дал Звонку заячью лапку.
Пошли мы просекой, хотели попасть к дачам и погонять лисиц: Михеич с лета знал там лисий выводок.
Пустили Звонка и пошли, не порская, через молодую поросль. Михеич тихо говорил:
— Должна тут быть рыжая, некуда ей деться, самые подходящие места для нее — чащоба.
Вдруг сзади нас азартно, с заливом погнал Звонок. Старик поспешно скрылся в кустах. Я остался один. Гон быстро удалялся, стало тихо в лесу. Долго я стоял, но ничего не услышал и пошел вперед. Выбрался к глубокому, лесистому оврагу, сел на краю у пушистого куста и размечтался.
Вдруг на той стороне оврага показалась собака. Она, мелькая между деревьев, шла на меня. «Звонок? Но почему же он бежит без гона? След потерял?»
Я стал следить за собакой, и когда осталось метров пятьдесят до нее, понял, что это не Звонок, а большая лиса. Не помню, как стрелял в нее, но когда разошелся пороховой дым, она лежала от меня шагах в десяти.
Стрелой бросился к ней, притащил ее, положил в куст и тут только понял, что убил великолепную лису — казанского кряжа. Необыкновенная радость охватила меня.
Где-то далеко, за оврагом, раздался выстрел, а потом, немного спустя, глухо загудел рог. Приторочив лису, я бегом бросился в овраг.
Через полчаса я нашел Михеича и Звонка: старик сидел на пеньке и трубил, а Звонок лежал на земле. Я с гордостью бросил к ногам Михеича мою лису. Старый охотник тщательно осмотрел золотистую шкуру зверя, крепко пожал мне руку:
— Молодец, Михайла! Чистый выстрел, и лиса первосортная, толковый из тебя охотник выйдет!
Я скромно промолчал. Старик стал снимать шкуру, а я лег на траву, положил голову на Звонка и стал с волнением рассказывать, как убил эту свою первую лису.
— Шумовая, — заметил Михеич. — Гонную-то я взял. Уж и помучила она меня, окаянная. Два раза набегала на меня, а стрелять нельзя было. Поволновался, побегал. Звонок-то все ноги отбил, гоняя ее.
Потом мы сидели в овраге, пили чай, закусывали. Догорал костер. Звонок мирно спал у моих ног, тихо похрапывая, дремал Михеич.
Я глядел в лицо уснувшему старому другу и с благодарностью думал об этом прекрасном человеке.
