Павлов В. В.
Среди различных видов охот есть одна совершенно забытая в нашей литературе. А меж тем, как всякая настоящая охота, она имеет свою историю и традиции, вкусы и направления. Это — охота на певчих птиц. Держание птиц в клетках уже издавна называлась охотой, а люди, водившие певчих птиц, — охотниками.
Вот эти-то охотники и забыты нашей современной литературой, а ведь в свое время на страницах классического русского журнала «Природа и охота» всегда отводилось место охоте на певчих птиц. (По изданию И. С. Тургенева. Петроград, типография Глазунова, 1915, т. X. «О соловьях».)
Замечательный охотник и недооцененный орнитолог, настоящий писатель — И. К. Шамов, выпуская в 1876 году первым изданием свою книгу «Наши певчие птицы», на титуле ставит в скобках «из записок московского охотника». Отмечали охоту на певчих птиц и наши великие писатели. Так, в одном из писем к Сергею Тимофеевичу Аксакову Тургенев писал: «Посылаю Вам, любезный и почтеннейший С. Т., как любителю и знатоку всякого рода охот, следующий рассказ о соловьях, об их пении, содержании, способе ловить их и пр., списанный мною со слов старого и опытного охотника из дворовых людей. Я постарался сохранить все его выражения и самый склад речи».
«Хороший соловей, — читаем мы в этом замечательном рассказе, — должен петь разборчиво и не мешать колена, — а колена вот какие бывают:
первое: пулькание — этак: пуль, пуль, пуль...;
второе: клыкание — клы, клы, клы, как желна;
третье: дробь — выходит, примерно, как по земле разом дробь просыпать;
четвертое: раскат — ттррррррр...;
пятое: пленькание — почти понять можно: плень, плень, плень;
шестое: лешева дудка — этак протяжно: го-го-го-го-го и там коротко: ту!
седьмое: кукушкин перелет. Самое редкое колено; я только два раза в жизни его слыхивал — и оба раза в Томском уезде. Кукушка, когда полетит, таким манером кричит. Сильный такой, звонкий свист;
восьмое: гусачок — га-га-га-га... У малоархангельских соловьев хорошо это колено выходит».
Старые охотники прекрасно знали различные напевы по губерниям. Во времена Тургенева и в начале нашего века славились курские соловьи, потом сменили их черниговские и волынские. Теперь же ценятся калужские, их предпочитают соловьям подмосковным.
В старину любимой птицей был соловей. За хорошую птицу «по охоте», певшую «без помарок», платили большие деньги. Ловят именно соловьев и дедушка с внучком на известной картине Перова. Старый опытный охотник лежит на земле, подсвистывая соловью. Зорко и внимательно следит за повадкой птицы и мальчик. Рядом с ними на земле стоят клетки и кутейки. Время написания Перовым его «Птицеловов» падает на годы наивысшего увлечения соловьиным пением. В те годы и И. К. Шамов пишет свой вдохновенный очерк о соловьях. Вот как он описывает один из трактиров, где потолки были обычно увешаны клетками с соловьями и другими птицами и куда съезжались охотники выслушивать курскую «каменовскую птицу».
«Со всех концов Москвы, как будто на храмовой праздник, шли и ехали охотники послушать эту чудную птицу. Большая зала трактира, где она висела (у малого Каменного моста, трактир Выгодчикова), день и ночь была набита народом. Тихо, не произнося громко слова, сидели охотники за чайными столиками по двое, по трое и с замиранием сердца ожидали того часа, когда запоет знаменитая птица. И лишь только клетка начинала слегка колыхаться, т. е. птица начинала беспокойно бегать по жердочкам, «злиться», перед тем как запеть, — взоры всех слушателей обращались на клетку. И при первом звуке, когда птица произносила прием и за ним песню, — каждый охотник как бы застывал на месте, весь обращаясь в слух... Невыразимо чудные песни оглашали всю залу... охотники млели и тряслись от восторга... Но когда кончала птица песню, страшный, беспорядочный шум поднимался в трактире, каждый от избытка чувств стучал чем-нибудь по столу, кричал одобрения или хлопал ладошами». (И. К. Шамов. Наши певчие птицы. М., 1910, 3-е издание, стр. 57. Примечание. Записано со слов современника известного охотника Парфения Семеновича, жившего в 1880 г. в Бабьем городке.)
Обычай держать птиц на потолках в трактирах дожил до революции. Хорошо помню и я трактир «Франция» на Трубной площади. Я был в то время подростком и каждое воскресенье бывал на знаменитой «трубе», кстати сказать так верно и бесконечно тонко описанной А. П. Чеховым. (А. П. Чехов. «В Москве, на Трубной площади». Собрание сочинений. ГИХЛ. М., 1954, т. II., стр. 220.) Бывало, не дождешься воскресенья, чтобы рано утром отправиться на трубу. Едешь на трамвае со стороны Петровских ворот и вот уже издалека видишь сплошную массу людей. Как ужасно интересно затеряться в этой толпе, увидеть что-то новое. «Труба», как и всякий иной рынок, имела свои законы и обычаи, своих постоянных и приезжих «болельщиков»: седовласых настоящих охотников и дилетантов. Охотники, в зависимости от того, какую они водили птицу, также делились на «канареечников» и «щеглятников», любителей зябликов, жаворонков, юл и т. д., или же охотников без особой привязанности к какой-нибудь определенной птице, но водивших только «охотничьих» птиц.
Я уже очень скоро, в детстве, из первой ступени перешел во вторую. Это означало, что я перешел от простейших птиц: чижей и щеглов, чечеток и снегирей — к птицам, достойным, так сказать «большой охоты», ценившимся по тем или иным их песенным особенностям. Я уже покупал птиц не подешевке с возов, а у птичников в палатках, после прослушиванья, «с голоса». Как-то мой приятель сказал мне: «Ты все еще ходишь по рынку, а я вот был в трактире “Франция”; вот где собираются настоящие охотники, только там и можно настоящих птиц услышать». Затащил он и меня как-то в этот трактир. Было светлое февральское утро. Яркие солнечные лучи пробивали густые клубы табачного дыма. Было очень чадно и шумно и, тем не менее, гул человеческих голосов не мог заглушить множества птичьих голосов.
Прошло много лет, но впечатления детства всегда очень сильны и ясны. Помню серого дрозда, который вставлял свои редкие, но полнозвучные строфы, и зяблика, гремевшего на весь зал с громким «росчерком». Уже в те годы позднего детства я стал охотником и начал различать ординарную песню той или иной птицы от хорошей и выдающейся. Я усвоил законы Московской школы охоты — самой строгой и требовательной, до тонкости разработавшей своеобразные каноны пения для каждой из птиц и установившей мерила их оценки. Само собой разумеется, что разработка подобных правил влекла за собою и установление определенных понятий, литературных оборотов, слов и словечек. Особенности Московской школы охоты живы и по сей день, и их надо поддерживать, как всякую живую традицию, рожденную народом и основанную на глубоком наблюдении и знании родной природы. Вот примеры тех требований, какие предъявляются некоторым птицам «по охоте».
Зяблик ценится тисковой, с «Федей», т. е. начинающий свою песню затяжкой со слов: тис-тис-тис-тис, далее переходящий к средней части песни — тю-глю-глю-глю-глю и, наконец, кончающий росчерком «Федя». Всякий, кто радовался самой ранней весне в лесу, знает эту короткую, но чудесную и гармоничную песню. Московские охотники ценят ординарных зябликов, т. е. имеющих одну только тисковую песню, имеющих же и вторую называют «войнушками». Всякие иные песни именуются «простыми» и по охоте не ценятся. Зяблики, поющие примерно так: ти-ти-ти-ти, вить-вить-вить, тев-тев-тев, чвик — называются бормотушками. Если где-нибудь заведется такой бормотун, то вскоре все близ живущие зяблики начинают петь той же песнью. И, наоборот, хороший тисковый зяблик с длинной затяжкой и ясной концовкой — с «Федей» — передает свою песню остальным. Подражательной способностью обладают очень многие птицы, и на этом основано ученичество. Уже исстари к старым, известным своей песнью соловьям подвешивают молодых. Подвешивают и сейчас к хорошим зябликам молодых или даже выкормышей, взятых из гнезда.
Держание полевых жаворонков в клетках тоже имеет свою давнюю традицию. Песнь жаворонка неповторима по своей совершенной красоте. Ведь недаром Глинка перепел ее в своем «Жаворонке». Слушать в поле спокойно песнь жаворонка невозможно. Невольно ищешь глазами невидимого певца и смотришь в синеву неба, откуда беспрерывным потоком льется его вольная, широкая песня. Я люблю больше всего именно эту полевую песню. Птичники говорят о таких жаворонках — «чистое поле» и противопоставляют их жаворонкам свистовым. Приятно слушать и жаворонка, как говорится, ставшего на свистах, повторяющего кряду одно и то же колено по нескольку раз и переходящего потом к новым вариациям свистов. Но все же чисто полевая песня кажется мне совершенней по своему своеобразию и прелести.
Трудно и невозможно бывает в искусстве отдавать предпочтение одному совершенному произведению по сравнению с другим в такой же мере значительным. Поэтому-то нельзя и решить, кому должна принадлежать пальма первенства — полевому ли жаворонку или же лесному (юле). Тот, кто подолгу слушал юлиную песню в жаркий день на широких еловых и сосновых вырубках или же в короткие летние ночи, когда «заря с зарею сходится», тот не забудет никогда этой песни. Она тоже имеет свою своеобразную прелесть, но очень отличную от полевого жаворонка. Жаворонок поет в мажоре, юла — в миноре. Жаворонок строит свою песню на едином потоке звуков, юла же членит песню на отдельные пассажи. Песнь юлы чарует своими россыпями, «стукотнями», как называют их птичники. Юлиная песня по-особенному напевна и нежна; если говорить словами изобразительного искусства, — она графична по тончайшему рисунку ее композиции. Особенно хороши бывают хроматические гаммы в песнях некоторых юл. Прекрасных юл еще недавно я слушал ежегодно по Казанской дороге, близ остановки 42-го километра.
А песнь дроздов! Кто не заслушивался особенно певчих дроздов, стоя па тяге в теплый вечер конца апреля или начала мая. Строй песни серого певчего дрозда очень строг и ясен. Каждая строфа в этой песне отделяется от другой паузой. Певчий дрозд, как правило, повторяет дважды ту же строфу и потом переходит к другой. Сидит птица обычно на самой макушке елки и оттуда на широкую округу «читает свои стихи».
В жизни каждого подружейного охотника бывают незабываемые случаи. Точно так же в биографии охотника по певчим птицам попадаются незабываемые птицы. Говорю «охотника», ибо начинающие держать птиц в клетках, как правило, не различают еще качества песни. Среди птиц же, как и среди людей-певцов, существуют слабо поющие, средние певцы и, наконец, совершенные мастера. Вот таких мастеров высокой песни из серых дроздов я слышал дважды. Один пел у меня в клетке, когда я был еще подростком, другим же я наслаждался, стоя на тяге близ станции Львовская в 1952 году. Среди многих певших здесь дроздов выделялся один. Песнь остальных казалась тусклой, обычной по сравнению с его песней, очень громкой, ясной и построенной в какой-то особенно красивой тональности. Прошло много лет, но я до сих пор помню этих двух чудесных птиц.
Черный дрозд не уступает серому певчему, но строй его песни принципиально иной. Песнь не членится на раздельные строфы, но сливается в одну сплошную песню, состоящую из полнозвучных закругленных свистов, как у черноголовки. Песнь черного дрозда торжественна и вместе с тем с оттенком какой-то грусти; заунывные строфы этого дрозда, доносящиеся издалека в лесу, всегда имеют притягательную прелесть. Однако, выдающихся черных дроздов в Подмосковье я не слышал. Быть может, случайно я не попадал на хороших певцов. Зато я был поражен их пением в первых числах июля 1954 года в парке тургеневской усадьбы Спасское Лутовиново, куда я попал проездом в Крым. Видимо, их не было здесь при Тургеневе, ибо великий поэт птичьего пения, конечно, отметил бы этих замечательных птиц (вспомним хотя бы описание тяги в рассказе «Ермолай и мельничиха»). Спустя неделю я слушал удивительного певца в парке Бахчисарайского дворца. Этого черного дрозда я не могу забыть. Он пел один при полном молчании всяких других птиц, и оттого эта песня казалась еще торжественнее и значительнее. Мне много говорили о пении черных дроздов в клетках, но сам я только один раз слышал хорошую песню черного дрозда у одного из наших крупных охотников Н. П. Яковлева. Птицу эту он вывез выкормышем из района Армавира.
В одном очерке нельзя, конечно, коснуться всех птиц, признаваемых охотниками. Скажу только несколько слов о синицах. Синиц, в особенности больших, знают все; от мала до велика, городские жители и деревенские, подкармливают их на балконах городов, а мальчишки ловят в западни, как только пробуждается у них первая страсть охотника. Но немногие знают, что такая простая и обыкновенная птица, как синица, очень ценится настоящими охотниками с давних пор.
«По охоте» ценятся не только такие песни, какими обладают соловьи или дрозды, но и песни ударные, состоящие из отдельных выкриков. Ведь недаром перепелиный бой уже издавна так ценился настоящими охотниками. Песня синиц и построена именно на подобных «штуках». Колена эти хорошая птица выкрикивает ясно, громко, в красивой тональности (охотники скажут: светло). Чаще всего большие синицы стучат молоточками (ти-ти-та, ти-ти-та и так до 10—20 слов) или же ю-и, ю-и, ю-и (второй звук октавой выше). Кто из москвичей, проходя по бульварам или мимо нескольких деревьев при первых проблесках «весны света», не слышал этих радостных и бодрых криков синиц!
Маленькие синицы-московки (на рынке, на языке птичников, просто «маленькие») кричат нежнее, тоньше. Обычно это: ти-пи, ти-пи, ти-пи.
Но особую прелесть имеет песня гайки, ценимая за ее дудки. Остановившись на просеке, вы слышите вдруг доносящиеся из глубины елового леса протяжные однообразные свисты: тью, тью, тью, тью... Это гайка кричит дудкой. Очень красив этот грустный, ноющий свист, произносимый в одну ноту, гораздо реже в две — октавой. Попадаются гайки и с другими свистами. Называются они тогда свистовыми и особенно ценятся.
Именно в московской охоте в первую очередь и разработаны были правила пения для каждой птицы и установлен сам состав охотничьих птиц. В этом заключались большие достоинства, но в то же время и недостатки. Во всякой настоящей охоте есть свои условности. Потому-то охотники из молодежи и сейчас знают тисковых зябликов, гаек с дудкой и т. д. В этом сказывается сила и устойчивость бережно оберегаемой традиции. Но плохо, когда искусство подменяется ремеслом, когда правила вытесняют живое ощущение природы, когда настоящее знаточество в птичьем пении превращают в штамп. Традиция живет только тогда, когда к ней относятся творчески. Потому-то в одну эпоху любят одних птиц, а в другую — других. Со временем менялся и самый подход к песне. Многому содействовали в этом отношении и наши ученые-охотники, написавшие хорошие книги о птицах: в прошлом — М. Н. Богданов и Д. Кайгородов, в советскую эпоху — Л. Б. Беме и А. М. Промптов. (М. Н. Богданов. Из жизни русской природы. С.-П., 1889; Д. Кайгородов. Из царства пернатых. П., изд. Суворина, 1917; Л. Б. Беме; Жизнь птиц у нас дома, изд. Моск. о-ва испытателей природы, 1951. А. Н. Промптов. Птицы в природе, Учпедгиз, 1949.) Кайгородов был подлинным поэтом. В нем сочетались научные интересы орнитолога с настоящим охотником. Он был далек от признания только ограниченного круга птиц «по охоте». Природа слишком обширна и многолика, чтобы искать в ней только одни самоцветы и не любоваться другими. Всем, например, памятны те вдохновенные строки, какие посвятил Кайгородов зарянке, садовой малиновке, варакушке и другим птицам, не входившим в состав охотничьих птиц по представлениям и традициям старой, строгой, но вместе с тем и слишком ограниченной Московской школы охоты. ...Я пишу этот очерк у себя дома, за письменным столом, и меня беспрерывно отвлекают песни пеночки и двух варакушек, взятых мною только что на птичьем рынке. Пеночка-весничка недаром так называется. Весна расцветает тогда, когда лес оглашается флейтовой песенкой пеночки. Эта песнь очень проста и невыразимо прекрасна. Мне очень запомнился один из вечеров на тяге конца апреля 1951 года. Было тепло, пели, как всегда, певчие дрозды, зарянки и зяблики; пеночек не было слышно весь день, хотя по всем приметам они должны уже были прилететь. И вдруг на соседнем дереве запела сразу полным голосом пеночка, и вторая в отдалении, и весь лес наполнился в течение каких-то минут их пением. Пеночки только что прилетели и сразу же наступила другая весна. А варакушки! Эта птица особая. Пожалуй, красивее ее нет в нашей природе. Синий зоб варакушки весною до того ярок, что любой самый синий лазурит на солнце кажется тусклее. Песнь варакушки не имеет той законченной гармонии, какую имеет зяблик или пеночка, серый дрозд или юла. Но зато как она интересна, как много говорит воображению охотника! Варакушка перенимает чужие песни и перефразирует их по-своему. Я особенно люблю слушать их песню у себя дома поздней осенью или зимой. Вот варакушка крикнула бекасом при его подъеме — чиркнула, вот засвистела куликом, когда он весною падает на воду, вот защебетала ласточкой...
Я заговорил уже о Калитниковском колхозном рынке, называемом обычно птичьим, ибо по воскресеньям здесь торгуют певчими птицами и клетками, аквариумами и рыбами, всяческими кормами и рыболовными принадлежностями. Птичий рынок — это съезд охотников, ибо сюда съезжаются по воскресеньям охотники не только с разных концов Москвы, но и из других городов; съезжаются, чтобы купить птицу, запастись кормами, присмотреть клетку, но больше всего для того, чтобы повидать охотников и поделиться новостями охотничьей жизни. Такой «клуб» нам нужен, ибо охота в нашей стране в большом почете. Охотник — человек безгранично любящий природу, следовательно, безгранично любящий просторы нашей великой Родины. Птичий рынок ныне известен далеко за пределами Москвы. Охотники из Ростова привозят сюда степных жаворонков (джурбаев), туляки осенью и веснами доставляют жаворонков и юл, щеглов и реполовов. Соловьев привозят из калужских лесов, а также с Волги и из Полесья. У кутеек с соловьями стоят охотники — старые и малые. Идут длинные и шумные разговоры; болельщики советуют выбрать не того, а этого соловья. А торговец — сам охотник, еще вчера лежавший на земле и следивший за птицей у лучка, ловит из кутейки для приятеля меченого соловья. «Этот специально для тебя ловлен, — скажет он, — густым и низким голосом кричит и дробью рассыпает».
Птичий рынок интересно понаблюдать со стороны. Все чаще стали посещать его кино- и фоторепортеры, их привлекает вид охотников и азарт, с каким они выбирают птицу по охоте. Все больше и больше стали серьезно заниматься записью птичьего пения. Записи эти нужны и для кинокартин, и для научных и охотничьих целей. Так открываются перед современным человеком новые возможности для охоты на певчих птиц.
Этот вид охоты имеет свои старые и замечательные русские традиции и свое большое будущее.
