Тихомиров И.
Счастье родиться охотником
Дед мой был пастухом и отличался большим умением играть на рожке. Как сейчас помню, рассвет только-только начинает брезжить, а по деревне идет дедушка и выводит на рожке заунывную песню «В саду ягодка-малинка под закрытием росла...» Это он поднимает хозяек доить коров и готовить их к выгону.
Я часто просил бабушку разбудить меня на рассвете и, забравшись на чердак, из окна «светелки» следил за дедом, а вечером, когда он, пригнав стадо, приносил мне полный рожок ароматной земляники, долго уговаривал взять с собой в лес. Он отказывал: я был слишком мал для таких путешествий. Но однажды я увязался за бабушкой, отправлявшейся на «полдни», и пробыл в лесу до вечера. Дед показал мне гнездо дрозда, и вечером, вернувшись домой измученный, но довольный, я начал считать дни, когда в гнезде должны были появиться маленькие птенцы.
Так произошло мое первое знакомство с природой. Я загорелся жаждой ловить птиц. Целыми днями мастерил клетки, а потом часами просиживал у западни, дожидаясь, когда любопытная синица заскочит внутрь, чтобы дернуть нитку и накрыть пленницу. В доме все чаще и чаще стали появляться воробьи, синицы, снегири. И каково же было мое огорчение, когда однажды, вернувшись домой, я застал бьющегося в стекло окровавленного воробья и прыгающую за ним кошку. Воробей был выпущен, а мне запретили держать птиц дома.
От ловли птиц до настоящей охоты с ружьем и собакой было еще далеко, да у меня и не было к этому ни малейшего желания. Трудно даже уловить тот момент, когда в душе моей зародилась охотничья жилка. Видимо, причиной этому была война, а вместе с ней и обилие дичи. Собирая грибы, я часто поднимал выводки тетеревов; лисы таскали кур прямо из околицы.
Моим первым ружьем был самопал, сделанный из трубки старого зонта и начинявшийся головками от спичек. И вот из этого самопала мне удалось раз выстрелить в зайца на довольно близком расстоянии. Заяц, конечно, ушел, но внутри меня словно что-то оборвалось: я стал бредить ружьем. Купить же его было негде, да и все домашние противились такому приобретению.
Однажды приятелю, будущему страстному охотнику, подарили почти игрушечное ружьецо: бельгийскую одностволку 32-го калибра, с двумя спусковыми крючками и даже с предохранителем. Мы общими усилиями приобрели охотничий билет и вместе с ним прочли первую книгу об охоте, называвшуюся «Охота в Подмосковье». Это было мое первое знакомство с охотничьей литературой.
Я был глубоко поражен словами, которыми начинался один рассказ: «Ночью зашумел сосновый бор. Густой и влажный ветер метался до утра...» Так просто и так поразительно верно... Закроешь глаза и сразу как бы слышишь, как в тишине влажной весенней ночи вдруг начинает шуметь бор. С того момента прошло более двенадцати лет, но и сейчас я не могу вспоминать эти строки равнодушно.
Так мы охотились двое с одним ружьем. Но желание иметь собственное ружье не оставляло меня. И вот как-то раз приезжает отец и таким безразличным голосом говорит: «Ружье тебе купил»... Сколько тут было радостей. Уже на другой день я чем свет ушел в лес, и первым моим трофеем была пушистая, совсем выкуневшая белочка.
Следующим памятным событием в моей охотничьей жизни была первая кряковая утка, убитая на Московском море.
Я долго сидел на пне в зарослях камыша и осоки в ожидании утренней зари. И когда, наконец, восток сделался совсем румяным, стая уток прошла почти над головой с характерным свистом крыльев. Быстро, почти не целясь, вскинул я ружье и выстрелил. В глазах остались яркая вспышка огня и темный силуэт падающей птицы.
Первым свидетелем моей победы был пастух дядя Павел. Конечно, он понимал всю мою радость, которая, вероятно, так и светилась в глазах, но не выразил ни восторга, ни удивления, а просто спросил как настоящего охотника: «Ну, как лёт?»
И, как заправский охотник, я ответил:
— Ничего, одну вот взял...
Шло время, росли трофеи, познавался таинственный мир живой природы.
Но однажды, — тогда я заканчивал десятилетку, — во время пожара сгорел наш дом, а вместе с ним и мое ружье. Ящик с патронами и порохом каким-то чудом уцелел, но пожар так сильно подействовал на меня, что я решил: с охотой теперь кончено...
Страх перед пожарами остался у меня с того времени, когда отступающие фашисты сожгли наше село и мы, тогда еще совсем дети, стояли на огороде около матери и не плакали, а только с ужасом смотрели, как пылают бревна. А по всему саду разносился запах горящего сена.
С того времени я не могу быть равнодушным, когда горит сено: сразу вспоминаю пылающую деревню и немцев, обливающих дома бензином. И сразу становится не по себе.
Когда через две недели ко мне пришел дядя Павел, у которого сохранилось ружье, но сгорели все патроны, я без раздумья отдал ему все свое охотничье снаряжение. Но я ошибся. Пожар не потушил во мне страсти охотника. Уже на следующий год я снова бродил с ружьем по полям и перелескам, встречал золотую осень и слушал песни широкого русского раздолья. Страсть к охоте усиливалась по мере того, как мир природы открывался передо мной во всем своем многообразии.
Позднее, когда я уже был студентом одного из московских институтов, страсть эта заставляла меня целое лето проводить в лесах и болотах, а в учебное время, под субботу, трястись за сто километров в кузове машины, увозящей охотников на широкие заливы Московского моря...
Охотничье ружье, в каком бы настроении я ни был, вселяет в меня бодрость и уверенность. Стоит только положить пальцы на его полированную шейку, как перед глазами поплывут незабываемые картины золотой осени с вереницами улетающих журавлей, зимний лес, покрытый инеем, весенние жнивья, на которых черными точками двигаются токующие тетерева, или просто широкие поля и безбрежные просторы любимой Родины.
И тогда говорю себе: «Какое счастье родиться охотником!»
Тишина
Есть «охотники», любящие во время отдыха на полянке или просеке, пострелять по пням, по деревьям, а иногда и по бутылкам.
Всегда недружелюбно отношусь к таким горе-охотникам и, если попадаю в компанию таких «стрелков», то на привале стараюсь уйти подальше, чтобы можно было спокойно наслаждаться прелестью лесных красок и под шелест листвы немного подумать и помечтать. Раньше пробовал отговаривать от пустой стрельбы — не помогает.
Пустой выстрел в лесу вызывает какое-то неприятное чувство, грустью отдается в душе.
Запах смородины
Перед отъездом из деревни я обязательно хожу в лес — проститься...
На мое счастье этот день почти всегда выдается погожим. Природа как бы заботится, чтобы я увозил с собой чудесное ощущение предосеннего леса.
...Однажды мы с братом шли по краю вырубки, вдоль стены орешника, кое-где перемежавшегося с березами и елями. Был конец августа, и на кустах смородины лишь изредка висели высохшие ягоды. И вдруг брат указал мне куст, все ветки которого были покрыты ягодами. Крупные и сочные, они так и манили к себе. Куст вырос в окружении деревьев, не пропускавших палящих лучей солнца, — вот оттого он так долго и сохранился. Это был подарок, приготовленный нам уходящим летом, чтобы мы помнили о нем, о его дарах, созданных живительной силой солнца и влаги.
Аромат ягод напомнил мне один зимний день...
Я шел по просеке, а с обеих сторон двумя грядами тянулся точно такой же лес: ольха вперемежку с березой и елью. Поднялся рябчик и переместился вглубь. Направляюсь за ним и тут натыкаюсь на кусты смородины. На одном из них сохранилось несколько ягод. Солнце, ветер и мороз превратили их в твердые комочки. Я сорвал их и, когда они оттаяли у меня во рту, забыл, что вокруг снег и зима. Мне казалось, что я чувствую запах распускающихся почек смородины — запах весны, пьянящий все живое.
Вальдшнепы
Осенним днем шли заросшей тропкой вдоль высохшего лесного ручья. Берега ручья поросли крапивой и малинником. Беспрестанно доносились из леса стрекотание сорок и «чоканье» дроздов.
Приятель полез в ольшаник, чтобы выпугнуть сорок, а я со взведенными курками остановился. С шумом вылетела сорока, и я уже поднял ружье... Но ведь это не сорока, а... вальдшнеп. Превращение птицы было так неожиданно, что я забыл о ружье и вспомнил о нем лишь тогда, когда вальдшнеп, описав дугу, опустился снова в кусты. Тотчас же над верхушками показался еще один лесной кулик. Солнце только что закатилось, и на фоне зари его темный силуэт с длинным клювом рисовался особенно красиво. Я вскинул ружье, и эхо разнесло по ручью грохот великолепного удара. Вальдшнеп сложил крылья и упал в крапиву. До сих пор чувствую в руках его золотое осеннее тепло.
Весна идет
Глубокая зима, февраль.
В долгие вечера охотник то почистит ружье, то набивает патроны, но нельзя же каждый день чистить ружье да набивать патроны — вот и начинает охотник мечтать: закроет глаза и представит себя на глухарином току, в предрассветной тишине; он так ясно услышит песню глухаря, что снова начинает чистить ружье или идет к соседу-охотнику — «отвести душу».
Февраль — месяц короткий, и вскоре приходит март, а март в Подмосковье нет-нет да и удивит необычным теплом...
Поверив однажды в такую раннюю весну, я бросил в городе все дела и, собрав рюкзак, поехал в деревню. Но случилось так, что весна остановилась, и, хоть говорили, что грачи уже целую неделю сидят где-то за Калугой, снова пошел снег и еще целых две недели стояла настоящая зима. Пришлось возвращаться в город.
Но как бы там ни было, а уже в самом начале этого весеннего месяца становится охотник как бы другим человеком, — плохо слушает домашние разговоры, а по вечерам выходит на крыльцо и смотрит на звезды, стараясь по влажности воздуха определить близость весны.
И я, когда живу в деревне, вечером выхожу из дому и, раздетый, без шапки, стою один или иду к соседу, который тоже выходит проверять весну.
И так из всех домов выходят охотники слушать весну.
Когда же на самом деле потеплеет и вечерком ударит морозец, то можно слышать, как охотники выходят на огороды и там переговариваются, будет ли утром наст или нет.
Вот тогда и я выхожу после полуночи из дому и, если корка крепкая, встаю на лыжи и отправляюсь искать на снегу отпечатки глухариных лап.
Я выхожу делать свой «пробег» в глубину лесов.
Если бы кто захотел пройти по моему следу, то увидел бы как он прямой лентой уходит от околицы и устремляется вдаль, туда, где в синей дымке виднеется гряда хвойного леса; поляны и перелески рассекаются им на двое, и лишь на границе смешанного заболоченного массива и сосновой гряды след отклоняется то вправо, то влево, оканчиваясь большими кругами.
Нет, не легкое это дело — найти цепочки крестиков и бороздки, проделанные крыльями глухарей, в этом глухом безлюдном месте.
Все медленнее шаг охотника, все более неровным становится след.
Лишь зоркие глаза непрерывно осматривают местность, а сердце стучит все сильнее и сильнее. Но счастье всегда приходит неожиданно, и как же рад охотник, когда увидит на снегу цепочки следов! Крепко запомнит он это место, чтобы через неделю-другую прийти сюда уже без лыж, но с ружьем.
Как-то я долго кружил по чаще, не раз пересекал следы лосей, но глухариное «черчение» нигде не встречалось... И вдруг с сосен начали срываться огромные птицы...
Я понял, что после тепла снова пошел снег и старые следы замело, а новых еще не было: снег рыхлый и птицы не решались опускаться. Быстро-быстро выехал я на поляну и уселся на пень под березой, чтобы успокоиться.
Хорошо помечтать весенним утром в лесу, да так хорошо, что иногда незаметно и задремлешь. И случается, что и во сне видишь себя на току. Так и со мной было: я совсем рядом слышал «тэканье» и даже скрежет...
Потом понятно стало: взошло солнце и растопило снег на моей шапке — капли падали на лыжу и выходило похоже на «тэк»... И так еще бывает, что если уснет человек с какой-то мыслью, ради которой он должен обязательно проснуться, то в нужный час будто кто потрогает его за плечо и скажет: «вставай». Перед выходом на глухариный ток редко кто из нас, охотников, заводит будильник, а встаем мы вовремя, хотя, бывает, что и уснул-то всего час назад.
Было так и в этот раз. Хоть и очень дремлется на припеке, но будто кто тронул меня и, открыв глаза, я сразу увидел, что снег стал влажным и вспомнил, что до дома больше шести километров. А шесть километров на лыжах по налипающему снегу — нелегкий путь! Каждую минуту счищает охотник комки снега с лыж, а потом бросит эту затею и, взвалив лыжи на плечо, медленно бредет, проваливаясь чуть не по пояс в сугроб. Подходит он домой к обеду, а то и к вечеру, совершенно измученный.
Но мне повезло: снег подтаял только на полянах, и в лесу я быстро проехал по своей лыжне, и только у самой деревни километра два пришлось пробираться без лыж.
Конечно, и на этих двух километрах измучился сильно, но теперь я был спокоен: ток найден и надо ждать первых проталин, да не сбиться в полуночной темноте с дороги...
Но вот все пройдено: и зимние сугробы, и мартовские оттепели, и непролазная апрельская грязь по пути на ток — и охотник, счастливейший человек в мире, радостно коротает ночь у костра, дожидаясь начала «глухариной симфонии».
Следы зимы
Стоял на тяге на краю лесной поляны, любуясь красноватыми березовыми ветвями и слушая пенье дроздов и далекое бормотание одинокого тетерева...
Рядом заблеял бекас. Повернувшись на звук, неожиданно увидел зайца-беляка. Он медленно ковылял по краю поляны. Заяц уже весь вылинял, и только на задних лапах оставались клочья белой шерсти.
— Вот и последние следы зимы, — сказал я себе.
