Нестеров Валентин Михайлович
Сразу после Нового года, на третий день, решил навестить зимнее озеро Пустынное. Снег лежал в лесу и на дороге не очень глубокий, можно было идти без лыж, хотя уже с трудом. Лесной проселок, бойкий летом, сейчас весь заснежен и едва проглядывается, обозначается среди деревьев, накрытый ровным снежным одеялом.
Был тихий настывающий вечер. Вечер после одного из самых коротких зимних дней в самом ее пике. Не было и пяти часов, а солнце закатилось. Холодная, багровая заря застыла по всему востоку. Ее зловещую красоту еще более оттеняли темно-зеленые верхушки сосен. На юге уже выглянул нарастающий длинный и узкий серп месяца, а чуть выше и левее его ярко горела одна-единственная пока звезда на небосводе. Тишина. Ни единого звука, ни шороха. Все застыло. Застуженный камыш поник метелками. Поникли, точно распустили обессилевшие крылья, хвойным лапником сосны. Снег рыхлый, без застругов и следов птиц и зверей, ужасно пушистый, но такой безжизненный и такой ровный, чистый и белый. И мороз все более крепчающий, от секунды к секунде. И уже невозможно стоять, он пробирается под одежду. И тогда бросаюсь бегом по сугробам, чтобы как следует разогреться, и кричу, потому что тишина эта утомила до слуховых галлюцинаций. Студеное безмолвие и огромное пространство округи земной и космоса, казалось, замкнулись в единое неразделимое целое...
Сейчас поселок заснежен и застужен. Кажется, в нем всего пяток домов, даже улица не проглядывается. И тишина, безмолвие.
У меня всегда, где бы я ни жил, кормушка для птиц. Старая капроновая сумка-сетка. В нее кладу свиное сало, жир кулинарный, маргарин, рыбу морскую и пресноводную. Сетка висит на ветке черемухи под окном, чтобы можно было посмотреть на птиц в минуты отдыха. Еще в кустах чашка. На дне — зола, поверх золы бросаю зерно, крупу, хлебные корки. Опять же когда что есть, но непременно каждый день утром перед работой. Птицы за ночь проголодаются, иззябнут и в утренние часы особенно нуждаются в подкормке. А мороз утром в самом пике. Жуланчики («мяснички-мясоеды») перебирают от лютой стужи лапками, кутаются, распушившись, в собственный пух, втягивают шеи. Когда морозы сильные, свиное сало становится для них недоступно. Тогда подойдет кулинарный жир. Самыми первыми прилетают полевые воробьи, числом до 30 штук. Среди них несколько самок домовых, но ни одного самца. Потом прилетают сороки — две пары и две-три пары соек («голубых сорочек»). Сороки и сойки первым делом растаскивают хлебные крошки. Потом едят и зерно. От мороза у соек заиндевелые брови. Эти красавицы-птицы — невероятные разбойники. Пока не насытятся, не подпустят ни воробьев к зерну, ни жуланчиков к салу. Потом уж воробьи дружной ватагой садятся в чашку и по краю ее. А жуланчики, числом до десятка, обвешивают сетку гирляндой. Иногда, когда уж очень голодно и холодно, из леса прилетает пара гаичек и пара поползней («клепиков» по-сибирски). Гаички очень осторожны, а поползни деятельны, бойки и хозяйственны. Их большие синицы-жуланчики боятся. Хоть раз в день, но обязательно прилетают красавцы дятлы. Зеленый дятел изящен, голова у него змееподобна, обтекаема. Пестрый дятел против зеленого — как топором сработан. Когда холодно и сало застывшее, дятлы долбят его клювом, но в оттепель жир подтаивает на солнце и дятлы его вылизывают языком.
Язык у дятла необыкновенно длинный, тонкий и липкий. И работает он им так быстро, что видно только молниеносное мельканье. Дятлы — смелые птицы, за добычу борются с сойками и нередко побеждают, но часто и уступают. Но всегда после борьбы. Сойки сильней, проворней и действуют сообща, хоть у дятлов очень болезненны удары шиловидным клювом. Осенью у меня на яблонях-дичках было много плодов. До 10 декабря их все обчистили птицы. Ели их и дрозды-рябинники, и свиристели, и снегири, и сороки, и сойки, и даже... пестрые дятлы!
Один миг жизни
Стояла суровая зима 1970 года. Снег глубокими сугробами закрыл землю. Я бродил с лайками по Заисетью. Одни заячьи следы. Кроме зайцев, кажется, ничто живое не напоминало о себе. Конец зимы всегда остро ощущается животными.
Иссякают корма, а с ними угасают и силы. Вот куртина сиротливо-сухих палок-стеблей репея. А коробочки в нем все давно расшелушены. И одинокий щегол, невесело пискнув, спугнутый, нелегким полетом скользнул к застывшей и «засуметанной» Исети.
А по первозимку целые стайки в сотни птиц бились бойко на этом репье.
Спустились в овраг. Лайки побежали по его дну к реке. И тут я увидел в снегу лунки. Не глубокие, с подснежными ходами, как у тетеревов-косачей, а мелкие, наружные. Они чуть заледенели. Тут затишье, заветрие и какие-то куриные птицы ночуют. Лунка не одна, их целая россыпь, 20 или 30. И все поблизости. Птицы, похоже, на одну ночь находят пристанище в этом приюте. Да и, кажется, спят не по одной в лунке, как косачи, а парами, для тепла. Но птиц сейчас нет, да и вряд ли они где-то поблизости. Обычно у животных всегда между домом и кормовыми угодьями бывают переходные, «пустые» пространства.
Я пересек овраг поперек, поднялся на другую сторону. И только высунулся — обмер: вот они, эти самые птицы, работающие исступленно, каторжным трудом добывающие горький «кусок хлеба». На краю, по берегу оврага, ветер сдувает снег, оставляя всего какой-то десяток сантиметров и меньше. Летом здесь рос «конотоп», или «птичья гречиха». Семена его — любимый корм всех птиц. Вот на нем-то и паслись серые куропатки, те самые, что ночевали в овраге. Но чтобы добраться до семян, им нужно было очистить площадку от снега, а уже потом клевать семена. И раздолбить 10 сантиметров снега, но какого?.. Настистого! Твердого, как лед! Тут бы впору поработать рыбацкой «пешней» — ломиком.
Птицы разгребли большой угол и жадно, упоенно кормились. Они так были заняты своим делом, что ничего не замечали. Я рассматривал их в упор и поражался такой неосторожности.
Надо было видеть, как птицы ломают наст, в то время как большая часть их кормилась на очищенном месте (их было не менее 20 штук), три-четыре курочки работали у снежного поля. Они ввинчивались (говорю без всякого преувеличения) головкой и крылышками под снег, под корочку наста. Выбивали крупчатый рассыпчатый снежок, тонким слоем прилегающий к земле, между коркой наста. Постепенно они настолько проникали в высверливаемую полость, что, проталкиваясь своим телом, взламывали, упираясь спинкой, наст. Они отбрасывали затем кусочки снега лапками, как это делают и домашние куры, разгребая мусор. Потом курочки клювом у образовавшегося прямого уступа подклевывали снег. Когда получалась ниша, они снова просовывали шею, крылья и начинали ввинчиваться. Это было потрясающее зрелище! Ничего подобного я никогда не видел, не слышал и о таком не читал. Когда эти птички-работяги умаялись, то стали клевать семена, отдыхая. Их место заняли другие курочки. И так они трудились и трудились!
Потрясло меня еще и то, что, увидев это, я понял: разбей вот этот табунок, оставь одну-две, а то и пяток птиц, и все они обречены. Только большим табуном, не менее десятка, серая куропатка способна выжить зимой.
Зимует гоголь
Слесарь завода металлоизделий А. Перунов сообщил:
— У нового моста 18 и 19 октября гагару видел.
Я удивился. Какая может быть сейчас «гагара» (так у нас зовут лысух и поганок), когда эти воднонасекомоядные еще в сентябре улетели, после первых заморозков?! Забыл об этом разговоре, как вдруг около реки Исеть встретил знакомого паренька с ружьем.
— Ты куда?
— Гоголя стрелять!
— Разве можно в городе? Птица в гости пришла к людям, а ты — стрелять!
Паренек устыдился и разобрал ружье. Вместе с ним долго любовались, как утка ныряла и кормилась, не боясь людей, у самых городских домов.
Сбегал за биноклем и точно убедился, что утка эта — гоголь: массивная треугольничком головка, у клюва на щеках белые пятнышки. Этим он отличается от схожих по окрасу с ним, черных сверху и белых снизу нырков, хохлатой чернети (белобочки) и морской (кайворы). Этот гоголек летал. Когда приблизился к нему совсем близко, он с характерным для этих птиц свистом отлетел на квартал.
Каждый год зимуют в городе дикие утки, и каждый год я пишу об этом, оповещая заодно, что стрельба в городе запрещена, а зимующие утки — наши гости, о которых следует заботиться. По улице Набережной живут охотоинспекторы и охотники. Пусть они возьмут птиц под свое покровительство!
За соболем
Кто из охотников, прибывших в тайгу, не мечтает добыть соболя? Соболь — это его гордость, его заветный трофей, показатель охотничьего мастерства. Первого в своей жизни добытого соболя охотник, сняв тут же шкурку и сложив ее в маленький комочек, как мы носовой платок, поминутно вытаскивает из-за пазухи, стараясь удостовериться здесь ли шкурка, не потерял ли ее, да и не веря в свое счастье, как говорят, фарт, — в то, что он наконец-то добыл этого знаменитого зверька.
Мечтал добыть соболя и я. Была у меня собака, как я полагал, подходящая для этого. Но мешало одно: не было снега. Старики говорили, что такой теплой и бесснежной осени они не помнят.
Соболь в здешних местах живет по россыпям — «курумам» или по захламленным колодником ручьям. Питается он кедровыми орехами, рыжими, удивительно багрового цвета полевками — вроде мышей и пищухами-сеноставками. Пищухи мелодично свистят, подобно рябчикам, и очень напоминают месячных крольчат: такие же милые и забавные зверьки. Если предвидится многоснежная зима, то они под навесом каменных плит в россыпях заготавливают сено — ставят стожки, за что имеют второе имя — сеноставки.
Этот год сеноставок было много, а их сенных запасов, наоборот, мало. Соболю было привольно: бегает в лабиринте камней, ловит вволю пищух, сыт и в безопасности. Сухие каменные плиты не оставляют на себе запаха от его хорошо опушенных подошв лапок, как пашня или пыльная дорога, по которой проходит заяц. Заяц это знает и одурачивает гончую собаку. Так и соболь одурачивает таежных собак в этих «курумах». Только опытные лайки-соболятницы способны находить соболя в столь трудных условиях.
У меня же была молоденькая собачка, по первой осени пошедшая на охоту. Белку она искала хорошо, мастерски ее держала и не теряла, когда белка уходила ве?рхом, и в иные дни я добывал с ней этих зверьков в кедровнике по 20—25 штук. А вот соболя она не знала еще, и показать его следы — наставить на след, как говорят охотники, не представлялось возможным. Снега-то ведь не было, на чем бы он отпечатал свое присутствие? И спасла меня опять же моя собачка. Звали ее Нега, была она мелконькая, из породы русско-европейских лаек, и выглядела против местных, восточносибирских лаек, щенком. Ее и звали здешние охотники ласково «щеночек» или «рябочка» за пестрый черно-белый окрас. Слава о ней, как превосходной бельчатнице, уже шла средь всех охотников. Вот один охотник, Василий Климов, и пригласил меня на соболиную охоту с условием, что добытую пушнину мы делим пополам. Белка в этот год выдалась урожайная — много ее, а собаки у Василия ищут этого зверька плохо. Ему и интересно с моей-то охотиться. Зато его собаки — настоящие соболятницы. Он уже успел с ними семь соболей поймать — никто из других охотников нынче не опередил его в добыче.
И вот мы идем на соболя. Василий впереди, а я следом. Всех впереди собаки. На резвом галопе с изящными прыжками мчится моя Нега. Только мы зашли в ключ Широкий, как она подбежала к здоровенной лиственнице, ее два человека не обхватят, а уж в высоту — так с десятиэтажный дом, и давай лаять. Два раза тявкнет и слушает, опять тявкнет и снова слушает. А сама ушки навострила и зорко смотрит вверх. И вся дрожит от напряжения, и хвостик у ней ловко подергивается, загнутый крутой бараночкой. Это она белку нашла. Собаки Василия подваливают к Неге и тоже начинают облаивать белочку. А она лиственничную шишку шелушит и на собак никакого внимания.
Василий берет длинный прут и отгоняет своих собак, особенно Морсика. Морсик — настоящая лайка, походит на волчицу. Я говорю на волчицу, потому что Морсик — это она, а не он. Здешние охотники имеют странную привычку называть собак шиворот-навыворот, например, кобелей кличут Тайгой, а «дамочек» — Тарзан. Отгадай.
Так эта Морсик имела дурную привычку хватать отстреленную белку и сжирать ее. Вот Василий и отпроваживает ее от лесины вицей.
Я изготавливаю к стрельбе свою «мелкашку» — малокалиберную винтовку и, затаив дыхание, целюсь белке в голову. Раздается резкий щелчок от выстрела, и белка, распушившись в воздухе, падает к ногам Василия. Он быстро придавливает ее головку ногой, чтобы собаки зверька не успели вырвать из рук, что иногда бывает, коль зазеваешься, строго кричит на них, и, видя, что собаки держатся поодаль, торжествующе поднимает белку над головой.
— Готова! — говорит он и насаживает добычу на «кырмышин» — сыромятный ремешок с гвоздем от подковы на конце, который втыкают в беличий глаз, а выдергивают изо рта. Затем подвешивают на груди или сзади. Белки свободно висят, не мнутся и не пачкаются, как это бывает, когда укладывают добычу в рюкзак.
Так мы с Василием отстреляли трех белок. Места эти для белковья были неважные. В нынешний год в «чаще», — разнолесье из лиственницы, сосны и березы, — был неурожай шишки, и вся белка ушла в кедровники. Но Василий уверял меня, что уж соболя мы непременно должны здесь добыть.
Ключ Широкий постепенно сузился до глубокого распадка с почти отвесными стенами-берегами. Просто диву даешься, как на них только могут деревья расти, на таких крутяках. Места очень красивые, но когда лезешь по крутякам, то не до красоты: пот льется, сердце колотится, думаешь — сейчас разорвется от такой нагрузки. Но ничего, не разрывается. В конце концов взбираешься на вершину, садишься на колодину и блаженно отдыхаешь. С той и другой стороны гряды шумят водой ключ и его приток. В поймах их, по верхам, зеленеют островерхие ели и пихты, сочно выделяясь на фоне оголившихся лиственниц. Кабарожьей тропкой, усыпанной в местах, где она имеет «уборные», большими кучками помета, вроде овечьего, мы спускаемся к этим елкам и пихтам. Собаки исчезают, и мы громко ругаем на все лады распроклятых кабарожек, маленьких безрогих оленей, которых здесь не меньше, чем у нас зайцев, и за которыми страсть любят гоняться лайки, совсем прекращая поиски белки и соболя. Мы уже почти кубарем слетели вниз, едва успевая тормозить на спуске, а собак все нет. Я стал громко свистеть в пустой патрон, но все тщетно. «Да чтоб эту кабаргу всю рыси передавили! Да мор на нее не может напасть! Ведь дохнут же нынче кабаны от чумы, а ей ничего не делается!» — так мы с Васей посылали проклятия в адрес кабарги, которой от наших слов было ни жарко, ни холодно, разумеется.
Вдруг вниз по ручью раздается особенно азартный, с приступом, лай. Мы настораживаемся: «Так, что-то нашли.... Либо белку на низенькой елочке и готовы ее разорвать... Либо... Господи, неужели соболь?!»
Мы торопимся, сдергиваем с плеч «мелкашки». На поляне возле высокой стройной елки по-особенному азартно и вязко, натянувшись стрункой, готовой лопнуть, неистовствуют собаки. Уже понятно, что это не белка, уже осталось 20—25 метров до дерева; мы жадно ищем, шарим глазами по лохматым веточкам елки, и все-таки все равно неожиданно (мы разеваем рты и выдавливаем: «Ах!») прямо на собак с самой макушки падает соболь. Соболь, первый в моей жизни соболь! Черный, как смоль, самый дорогой, наверное, подголовка высокая, а может и головка, баргузинский соболь!.. Ах! Ах!
Собаки не зевают. «Молодцы! — думаю я, — сейчас ты будешь в зубах!» Нега и Морсик в одно мгновенье, не сводя с него, летящего по воздуху, глаз вытянувшись в изящном прыжке, выворачиваются за ним.
— Ну, схватили! — кричу я.
Только 20 сантиметров отделяет напряженных до предела собак, извернувшихся в воздухе и уже распластавшихся в молниеносном рывке — скольжении в беге, когда они задрали круп и совсем припали на передние лапы так, что их головы, готовые оторваться от шеи, растянулись по земле. Но соболь ныряет в подвернувшуюся ему на пути дырку в земле. Собаки исчезают следом за ним, туда же. Мы подбегаем. Что издали кажется дыркой, вблизи оказалось огромной дырой. Это обвалившееся «чело» — вход в старую медвежью берлогу. И соболь не зря так рисково прыгнул на собак. Он знал об этом убежище и надеялся на него, когда завидел подходивших охотников и понял, что спасения на дереве не найдешь. Человек — не собака, он везде достанет. Это был опытный соболь, и он быстро смекнул, что делать.
Глухой лай под землей дал нам понять, что борьба идет на большой глубине и что мы рискуем потерять собак, которые могут залезть в узкую щель и там застрянуть. Василий — маленький и сухонький человек, вроде школьника-семиклассника, юркнул в дыру следом за собаками и исчез где-то в глубине.
Глухой лай и шум борьбы продолжался. Я стоял, не зная, что еще предпринять. Наша третья собака, — смесь с лайкой — вислоухонькая Дамка, которую Василий называл «ослоухой», не видела, что соболь соскочил с дерева, и продолжала лаять под елкой.
Я пытался ее поймать и послать в дыру на подмогу, но она не давалась и все так же вязко и остервенело билась у злополучного дерева.
Махнув рукой, я вернулся к «берлоге». Ну, надо же!.. Как я не заметил! Берлога в одном месте обвалилась. Дырка всего с кулак диаметром. И в нее мигом вынырнул соболь, прямо под моими ногами, и, стелясь по земле, большими прыжками помчался по чащобе, ныряя под густое переплетение валежника, корней, колодин. Это была прелестная, смоляно-черная соболюшка. Что я мог сделать? Если бы у меня было дробовое ружье, я бы ее уложил на месте выстрелом навскидку. А ведь из малопульки по маленькой движущейся цели не попадешь.
Морсик высунула с разбегу из глубины голову следом за соболем, обвалив земляные края провала, но плечи ее стиснуло в проеме, и она завыла от боли. Я крикнул в берложье чело:
— Вася, выбрасывай собак!
И Василий с силой выбросил мне очумелую, всю изваленную в сероземе Негу, которая смотрела на меня одурело и стремилась снова скрыться в берлоге, все еще не понимая, что соболя уже там нет. Я ее сгреб, исчезающую снова в темное чрево, за хвост и мигом выбросил наружу. Заорал диким голосом, чтоб она не лезла обратно, и в прыжке, захватив в охапку, поволок наставлять на след убегающего зверька. Нега не хотела понимать ничего, кроме того, что ей надо лезть обратно в берлогу. Но я настойчиво тыкал ее в то место, где пробежал соболь, и она, наконец учуяв горячий след, пулей понеслась по нему и исчезла. У меня отлегло от сердца, и я снова наполнился надеждой, что соболь еще не потерян.
— Вася, давай Морсика на подмогу!
Вася вытянул застрявшего Морсика обратно, но через мгновенье собака опять исчезла в берлоге. Вася снова утянул Морсика и наконец выбросил его из «берлоги», вылезая следом и закрывая своим телом проход в нее, чтобы собака не залезла обратно. Нам долго не удавалось отогнать ни Морсика от берлоги, ни Дамку от дерева, чтобы наставить на соболиный след. И только когда вдали раздался лай Неги, собаки сорвались и помчались на него. Мы тоже поспешили. Но то был размерный лай по белке, и сердце мое сжалось от досады и разочарования. Я еще на что-то надеялся, подходя к лающей собаке, которую не было видно за плотной стеной чернолесья, но когда вышел за него и увидел, что Нега лает на лиственницу, — понял: там белка. Соболь на голое дерево не полезет. «Ведь надо же, — думал я, — попасться этой “берлоге”, надо же было вынырнуть этой белке назло и перебить соболиный след, если за целый день мы их отстреляли только три штуки, — их почти здесь нет. А вот назло-то она нашлась. Эх! Соболь, соболь!.. Не повезло мне на тебя».
Куница на гербе Шадринска
Герб Шадринска — геральдический серебряный щит, на котором
изображена золотая куница (передние лапы подняты в беге, задние смежены). Щит увенчан золотой башенкой о трех зубцах, указывающей, что Шадринск — город областного подчинения. Традиционно в геральдике серебряный цвет обозначает непорочность, мудрость, чистоту и благородство; золотой — верховенство, величие, богатство, силу, честность, постоянство.
Есть три вида куниц, которые обитают в сопредельных с Шадринском местах. Это лесная, распространенная по всей лесной зоне Урала; горная, или каменная, обитающая на южном, остепненном Урале. И, наконец, сибирская, или соболь, по-нашему, по-сибирски. Так какая же из них на гербе Шадринска?
Герб Шадринска
Если верить старинным летописям и преданиям, то в период прихода русских на Исеть в XVI—XVII вв. здесь водился соболь, и даже в изобилии. Если же верить академику П. С. Палласу, который путешествовал по Исети в канун Пугачевского бунта 1773—1775 гг., то получается, что уже менее чем через 100 лет после основания Исетской пограничной линии (с 1640 по 1662 гг., завершившейся строительством Шадринского острога в центральной ее части) о соболе уже никто и слыхом не слыхивал. Да и куницы добывалось очень мало. Причем качеством меха она была «много плоше» уфимской (западноуральской). И это при много более мягком климате под Уфой. А ведь известно, что чем суровей условия, тем ость реже, а подпушь гуще и длиннее, то есть качество меха выше. П. С. Паллас приходит к выводу, что «зверовой промысел в Исетской провинции находится в неважном состоянии». Исчез бобр, хотя еще водятся выдра речная и норка: «зверь водяной, мало чем плоше соболя» по Палласу. Из этого можно заключить, что экологические условия обитания выдры и норки были еще сносными, а для бобра уже наступил «каюк». Вряд ли бобр, зверь ночной и очень осторожный, исчез из-за прямого его истребления охотниками.
Ведь выдра и норка были тоже очень ценными пушными объектами для охотников. Однако они еще сохранились и даже, видимо, процветали в отличие от бобра и соболя. Причина в том, что река Исеть и ее притоки еще были достаточно чистыми. И хотя река стала, видимо, менее многоводной (из-за вырубки соснового ленточного бора в долине реки и уремы в самой пойме Исети), вода в ней была чистой и богатой донными видами рыб: налимом, стерлядью, а на перекатах и в истоках ручьев и притоков в изобилии были раки, пескарь, форель и хариус. Это те виды рыб, которыми в основном и питались выдра и норка. В то же время уничтожение пойменной уремы, состоящей из черного тополя-осокоря, древовидной плакучей ивы, ольхи и липы, привело к исчезновению бобра на самой Исети и ее крупных притоках: Миассе, Синаре, Тече. На мелких же притоках и озерах бобр мог быть уничтожен прямым преследованием, особенно в зимнее время путем разорения хаток, как это проделывается и с ондатрой в настоящий момент.
Вырубка (на строительство крепостей по линии) сплошного ленточного бора на реке Исети и ее крупных притоках, превращение его в цепь разрозненных, разреженных островков привело и к гибели соболя. Как по причине легкости его добычи в таких малозащищенных угодьях, так и невозможности его существования в связи с изменением среды обитания зверька.
Соболь — куница сибирская — в отличие от куницы лесной, низовой зверек. Его биология схожа с биологией колонка, хоря лесного и куницы. Он может вести верховой образ жизни и даже преследовать белку, как это делает и куница лесная, но, в основном, живет в колоднике. И главные его пищевые объекты тут: рыжая лесная полевка, сеноставка-пищуха (этакий сибирский микрокролик из семейства заячьих), а также бурундук — земляная белка. Исчез колодник, исчезли и эти виды, в нем обитающие. Исчез и соболь, не стало для него пищи. Негде стало прятаться и выводить потомство.
А что же куница, о которой пишет П. С. Паллас, с мехом «плоше, чем у уфимской»? Это меня очень заинтриговало. В наших местах в современных условиях куница появилась вновь только в 1970-х годах, то есть через 200 лет после упоминания о ней П. С. Палласа. Водилась первоначально она исключительно в сосновых борах, цвета была пепельно-голубого, с искрящейся поверху остью. Очень оригинальная, изумительная по красоте ость, богатая подпушь. Зверек довольно крупный, размером почти как соболь, и по качеству меха мало ему уступающий. Когда одну такую шадринскую куницу я показал старому охотнику-промысловику Василию Егоровичу Серебрянникову, он восхищенно охнул:
— Вот так куница!.. Да за такую шкурку раньше бы, при царе, купцы у тебя руки-ноги оторвали. Ты бы год по кабакам ходил на выручку!..
Вот тогда меня и поразила разница в оценке меха знатным охотником, знавшим уфимскую куницу, и сравнение этой же куницы академиком Палласом с исетской не в пользу последней.
Наконец, наша лесная куница в 1980-х годах вышла за пределы ленточного бора по реке Исети и заселила крупные колки и массивы с преобладанием осины, то есть практически, казалось бы, совершенно не свойственные ей места, где отсутствует основной ее пищевой объект — белка.
Между тем, современные осинники отличаются от прошлых тем, что в них абсолютно отсутствуют какие-либо лесохозяйственные мероприятия. Из-за низкого качества древесины (страдает внутренней гнилью), из-за произрастания в понижениях, вымочках и сограх, эти леса часто остаются перестойными, в промышленную рубку их не берут. Сельское население резко сократилось, исчезли десятки, даже сотни деревень. Колодник-валежник, множество дуплистых деревьев стали обычным явлением. Появились в них даже дикие пчелы из числа одичавших домашних пчел. То есть, экологические условия в них стали во многом схожими с липово-дубовыми лесами Башкирии. Климат только намного суровей, чем в местах проживания уфимской куницы. И в темнокорых дуплисто-валежных осинниках появилась низовая темноволосая, соболевидная куница. Крупная, малоотличная от соболя. Единственно — желтодушка, в отличие от белодушного соболя. Можно вполне предположить, что в старые, доколонизационные времена в боровой зоне водился соболь (куница сибирская), а в лиственной зоне северного Приисетья — соболевидная куница, но лесная. И поскольку внешне они были очень схожи, пожалуй, их принимали в пушном промысле за один объект, с одной лишь разницей: один соболь — желтодушка, другой — белодушка. И все.
В начале 1990-х годов я приехал в гости к известному егерю и охотнику-промысловику Сергею Андрееву. Он жил, работал и промышлял в небольшой деревеньке на границе Каргапольского и Шадринского районов вблизи станции Ватолино Южно-Уральской железной дороги. И тут он мне показал шкурки добытых им куниц. Взяв их в руки, я поразился. Они были продолговатые, мех светлый, ость низкая, ровная, грубоватая и... белое горловое пятно.
Ба!.. Мамочка родная!.. Вот она разгадка Палласовой загадки. Так это же горная, каменная куница, белодушка! Вот оно что!..
Стало ясно, что прав был академик П. С. Паллас, когда писал 200 лет назад, что и «зверовый промысел в Исетской провинции неважен». Все истребили к тому времени ценное. Оставалась еще каменная куница, водившаяся в разреженных осветленных лесостепных березовых колках. Но качество меха было намного ниже качества куницы лесной, соболевидной, желтодушки. И участь зверька вскоре была предрешена. Вновь она появилась у нас ровно через 200 лет.
г. Шадринск Курганской обл.
