Смельницкий Юлий Михайлович
К Александру Михайловичу Ларскому, жившему в своем имении на берегу Волги, почти каждой осенью приезжали губернские власти охотиться на зайцев. Приезжали, конечно, на казенном пароходе, наглядно доказывая этим, что они глубоко понимают назначение и полезность существования казенного имущества.
Гости привозили с собой савинских загонщиков, считавшихся местными «Псковичами». Савинцы умело гнали. Охотники стреляли, убивали зайцев.
Был даже такой случай, что одному из охотников посчастливилось убить в ближнем к деревне загоне крупного теленка. Теленок был редкостный, пегий, — белый с черными пятнами, то есть изумительно похожий на зайца. Теленок — «как две капли воды» заяц... Однако среди охотников нашлись такие вольнодумцы, которые говорили, что охота назначена не на домашних телят, а на диких зайцев. И они спрашивали счастливого охотника:
— А вы... как? За кого его приняли? За леопарда?
Но «противоправительственное» направление вопрошавших давно уже было известно да и остальные охотники прекрасно понимали, что «протестанты» так говорят только из зависти к чужому счастью и что если на них, либералов, вышел бы не один пестрый теленок, а вместе со своей мамашей, то они убили бы и ее — «за зайца» (хотя бы она была и черной масти), и ее младенца. Во всяком случае все признали, что убить маленького зайца менее трудно, нежели большого... домашнего теленка.
За обедом после пламенных речей против тех софистов, которые считают охоту «злой забавой», Дим Димыча (так звали «счастливого охотника») единогласно признали «королем охоты».
...В том году, к которому относится мой рассказ, губернские власти на охоту к Александру Михайловичу не приезжали, и поэтому его зайцы и «похожие» на них телята остались целы. У Ларского водилось много зайцев в лесной даче в трех верстах от усадьбы, но он не любил стрелять зайцев, тихо идущих густым лесом, и предпочитал охотиться в своих лугах на левом берегу Волги. В лугах зайцев меньше, чем в лесной даче. Но зимняя охота с облавой по небольшим болотам, заросшим высоким камышом и тростником, по тальникам, обрамляющим берега озер, и по островкам лугового мелколесья доставляет большее удовольствие, нежели охота в лесу, и, разрешая своим крестьянам-охотникам стрелять зайцев в лесной даче, Александр Михайлович запрещал охоту в лугах, оставляя ее для себя.
Ларский не убивал много зайцев и осенью на них не охотился. Он любил зимой, когда заровняет снегом долины и овраги, задует деревенские «ворота», на крыши наметет сувои, нанесет в опушки леса «косы», когда наступит глухая, глубокая зима и без лыж нельзя пройти даже по своему саду, — вот тогда сделает несколько выстрелов.
В это время, когда кругом все покрыто чистой белой пеленой, когда в лугах и в поле людское движение сосредоточится только на дорогах, когда кажется, что жизнь замерла и сократилась, приятно постоять с ружьем на перебеге между лесными островами. Приятно видеть, как к концу загона из опушки желтых болотных тростников выкатываются на чистый луг белые комочки с черными глазками и, постепенно развивая ход, быстро, красивыми прыжками, бесшумно исчезают в синеватой снежной дали. Белых живых комочков много. Они прорезывают в разных направлениях снежную равнину и так же оживляют анемичный зимний вид, как сочный ружейный выстрел, похожий на звук лопнувшего металлического шара. Сделав шесть-семь загонов, увидав несколько десятков русаков и беляков и убив из них не более пяти или шести штук, Александр Михайлович, вполне удовлетворенный, оканчивал свою зимнюю охоту. Его охота начиналась с кочковатого, поросшего ракитником и мелким тальником болота, примыкавшего под горой возле реки к фруктовому саду.
С этого же болота и ныне началась охота. Десять загонщиков на лыжах, оцепив открытое со всех сторон болото, усердно гнали зайцев. Но их старания не увенчались успехом: зайцев не оказалось. В прошлом году из этого же болота выгнали более десяти зайцев, а ныне — ни одного. Не виднелось и свежих заячьих следов. Странно...
Свои крестьяне-охотники, зная запрет барина, не охотились в лугах. Александр Михайлович за всю зиму не слыхал в этой стороне ни одного выстрела. Он слышал бы стрельбу, если бы она была, так как от кочкарного болота до усадьбы — не более двухсот сажен: пройти сад, спуститься под гору, — тут и болото. Несомненно, на зайцев никто не охотился. Следовательно, зайцы должны быть. И... зайцев нет! Странно. Даже очень странно...
По бугру со стороны деревни к болоту шли лыжные следы. В кочках, на старых заячьих тропах, к которым подходили лыжники, виднелись ямки, — как будто вынимали что-то круглое из снега. Вероятно, деревенские охотники ставили петли и капканы и ими переловили или напугали всех зайцев.
Такое предположение основывалось на том, что в лугах по другую сторону болота не было лыжных следов: они проходили только от деревни и к ней же уходили. Круглые ямки в снегу также указывали, что ставились капканы.
«Это нехорошо... Я не запрещаю им охотиться в моем лесу. В нем зайцев больше. Зачем же уничтожать их здесь — вблизи усадьбы?.. Под самым, так сказать, моим носом. Чтобы сделать мне неприятность? Какое свинство...»
И тень неудовольствия пробежала по лицу владельца.
— Кузьмин! Не шалит ли здесь с капканами кто-нибудь из наших мужиков? Это нужно знать и прекратить. Скажи, что я строго взыщу за самовольство! — сказал Ларский своему флегматичному пожилому приказчику.
— Может быть, это шалят деревенские ребятишки, — попробовал разъяснить и смягчить неприятное «недоразумение» приказчик.
— Я не разрешал ходить здесь с капканами и ребятишкам. Чтобы этого больше не было!
— Слушаю-с... Не бунет. (Кузьмин говорил медленно, с весьма заметным «носовым» звуком, заменяя букву «д» буквой «н».)
Поехали за две версты дальше — поемные луга. Взяли загоном крутой берег небольшой луговой речки, густо заросшей мелколесьем. В лесу виднелись совершенно свежие заячьи следы и тропы. Возле леса шли (тоже свежие) лыжные следы. Из загона выгнали двух зайцев. Одного убил Александр Михайлович, другой вышел не в меру. Оба явились в самом начале гона. Как будто только и ждали первого крика, чтобы немедленно бежать. И бежать так, как бегут только «ученые» зайцы... Оба направляли свой путь из загона не в поемные луга за речку, как бывало прежде, а в обратную сторону — в чистые поля.
— Кто это тут ходил на лыжах?
— Нано быть, отец ньякон. Он на пчельник хонит, — апатично протянул приказчик.
С Волги донесся выстрел... «Не в моих ли лугах стреляют?» — подумал Ларский.
Вскоре послышался в том же направлении еще один выстрел. Слабее первого. Стреляют далеко; может быть, на другой стороне Волги. Взяли еще один загон по берегу реки. Результаты те же: не успели загонщики войти в лес, как из него выбежали три зайца. И, как в первом загоне, ушли в поля. Стрелять по ним не пришлось — далеко вышли.
— Какой ноне заяц шшыкотливый... Не поспеешь народ завести, а уж он и драло! — удивлялся толстый лесной объездчик Гурьян Степаныч, исполнявший на этой охоте должность начальника лыжной команды.
Хмурый и с утра морозный, серый зимний день к полудню изменился: немного потеплело, навис туман и на деревьях показался отек (иней). До вечера времени оставалось мало, и поэтому Александр Михайлович решил бросить эти места, спуститься вниз по берегу реки и, переехав ее по сенной дороге, взять отъемные болота — самые лучшие места, в которых всегда много русаков и беляков. Пара запряженных гусем добрых лошадей, подхлестываемых косоглазым кучером Бориской, живо доставила Ларского к сенной дороге через реку. Крутой берег, крутой спуск.
— Тпру-ту, тпру-ту... Не бойся, милый!
— Не лучше ли сойти с берега пешком? — спросил кучера Александр Михайлович.
— Ничаво, съедем! Бог милостив... Баословенный (так звали коренную лошадь) спустит. Тпру-ту, осядь! Тпру-ту... Полегше, милый... Вот так! Тпру-ту, тпру-ту.
Конечно — «съехали». Хомут накрыл голову лошади, и сани кубарем полетели в реку. Ларский лежал на льду реки. Левое плечо ломило... Попробовал, нет ли вывиха. Слава Богу, нет, но поднять руку очень больно.
— Подбрюшник лопнул. Если бы не он, съехали бы беспременно! — спокойно, с глубоким убеждением в виновности подбрюшника, объяснял происшедший «случай» охромевший на одну ногу Бориска.
«Сам виноват... Никогда не следует этих олухов слушать!» — думал Александр Михайлович, чувствуя сильную боль в ушибленной руке.
Подошли загонщики. Заговорили о том, что нужно было бы сделать и как ехать, чтобы не свалиться. Но когда узнали от Бориски, что подбрюшник лопнул, то для всех стало ясным, что несмотря ни на какие мудрые предупредительные меры, все равно падение было неизбежным.
— Гнилой! Опять же — кручь, гора... Ну он и сфальшил! — закончил свое «слово» против недобросовестного подбрюшника «общественным мнением» оправданный Бориска.
Собрали вывалившиеся из саней лыжи, ружейный ящик, складной стул, плетеную корзинку с закуской и другие охотничьи вещи. Поднявшись на другой берег реки и подойдя ближе к озеру, взяли загоном противоположный его берег, заросший густым тальником, подходившим к узкой гриве с крупным дубовым лесом. Иней заметно усилился, покрывая тяжелой мглой ближние перелески. Высокий дубовый лес издали слабо просвечивал в тумане и казался громадной, мутно-синей призрачной стеной; вблизи же каждое дерево, окутанное осевшим на него снегом, представлялось в увеличенном размере. Начали гнать.
На Ларского срединой озера неторопливо, ровным ходом шел русак. Александр Михайлович не любил ни встречных, ни угонных выстрелов, и поэтому, желая заставить зайца изменить свой путь, на него шикнул. Крупный старый русак поворотил чистым озером влево. Не торопясь, охотник повел за ним ружьем. Будет элегантный — боковой выстрел. Заяц, чисто битый таким выстрелом, красиво перевернется через голову, как бы продолжая свой путь, и неподвижно ляжет на снег. Без агонии и мучений. Нужно только взять немного вперед. Ларский, конечно, это знает.
Но мушка его ружья все еще на тушке зайца, и он не может занести ружье вперед головы зверя. Русак уходит и скоро совсем выйдет из меры. Пора стрелять... И резким толчком выкинув ружье вперед и выше зайца, Ларский стреляет раз за разом.
Русак, не изменяя хода, с каким-то (так показалось Ларскому) особым достоинством и презрительно меланхоличным видом, благополучно скрылся в прибрежных камышах. Следы дроби от двух выстрелов виднелись на снегу на аршин выше следов зайца. Вместо «элегантного» выстрела — самый гнусный промах. «Зачем я не стрелял зайца, когда он шел прямо на меня? Не было бы надобности в усиленном движении ушибленной рукой!» — и Александр Михайлович снова признал себя виновным.
Сегодня все как-то не ладится. И капканы вблизи усадьбы, и ушиб руки, и постыдный промах по русаку... Все эти неприятности, так же как и оседавший на деревья снег, дали своего рода «отек», вызвавший в Ларском раздражение и недовольство. Охота не только не доставила удовольствия, но создала дурное настроение. Он уж думал: не уехать ли домой.
Из-за озера донесся выстрел. Сочный, звучный. На этот раз нельзя было сомневаться, что стреляют в лугах Ларского. Стреляют близко, не дальше 50—100 саженей от дубовой гривы. «Что же это такое? В довершение всех бед — самовольная охота в запрещенных мной местах. В нескольких от меня саженях!..»
— Ступайте, узнайте кто. Ко мне приведите. Если не пойдут, отберите ружья! — приказал Ларский бойкому, хорошо ходившему на лыжах своему работнику Андрееву и двум данным ему в помощь загонщикам.
Александр Михайлович уже не думал ни об охоте, ни о возвращении домой. Ему хотелось непременно поймать браконьеров. Он был убежден, что браконьерствуют свои деревенские охотники. Он ли не делал и не делает добра своим крестьянам?! И в благодарность за добро — ряд мелких краж, за которые он никогда не взыскивает, и эта... крупная гадость. «Они знают, как я люблю охоту, как дорожу ею. И, тем не менее, умышленно портят и отнимают единственное удовольствие, которым я пользуюсь в деревне. Недаром иностранцы говорят, что каждый русский мужик-охотник — злейший браконьер, бьющий без разума, стыда и страха везде, где ему вздумается, и все, что ему на глаза попадется».
Ларскому, постоянно живущему в деревне и видящему ежегодное уменьшение наших охотничьих зверей и птиц, лучше других охотников известна печальная справедливость этих слов, известно и то, что русская охота доживает свои последние дни.
Не признают охотничьего закона и его нарушают не одни только крестьяне. Александру Михайловичу известно, как отрицательно и легкомысленно относится русское общество в лице видных своих представителей к охоте вообще, видя в ней только «злую забаву» и не видя ничего иного; как смутны среди самих охотников понятия об охоте и о том, кого следует считать охотником; как бестолково, а иногда грязно, охотятся бюрократы, интеллигенты и современные спортсменствующие состоятельные люди, развязно называющие себя охотниками.
Ларский знает крупных губернских администраторов, представителей разных ведомств и других чиновных охотников, не выправляющих ни охотничьих свидетельств, ни платных билетов на право охоты в казенных дачах, в которых они охотятся, и не соблюдающих установленных законом охотничьих сроков и правил (бьют лосих, весной — бекасов и дупелей). Он знал Управляющего местной Палатой государственных имуществ, который, отказав ему, Ларскому, в аренде для охоты соседней казенной дачи под предлогом производства в ней Управлением «опыта разведения лосей», в том же году приехал вместе со своими знакомыми в эту дачу и, убив четырех лосей-коров, наглядно доказал, как Управление «разводит» лосей в этой даче...
...Несомненно, только нужда и отсутствие свободных охотничьих угодий могут подвинуть интеллигентного охотника на совместную охоту с неизвестными ему, хотя бы и чиновными, охотниками и заставить принять странную аренду, не соразмеряющую площадь дачи с предельным количеством охотников, интересы которых она может обслуживать без вреда для ее охотничьего населения и не согласную ни с правилами ведения охотничьего хозяйства, ни с определением ныне действующим русским законом срочной отдачи имуществ в арендное содержание.
Только глухие и слепые не знают, что казенные и удельные дачи истощены широкой охотой местных лесных сторожей, и поэтому арендатору дач приходится сперва развести дичь, а потом уже на нее охотиться. Кто будет заниматься этим делом, требующим особой к нему любви, трудов и средств, зная, что разведенная дичь будет перебита любезными «хозяевами» дачи?! Таковы условия, при соблюдении которых русские охотники могут быть допущены к охоте в казенных и удельных дачах по билетам и арендному договору. Ведомства считают эти условия милостивыми и дающими охотникам широкий доступ в казенные дачи. В действительности же такие «дозволительные» условия — опасные минные заграждения, не позволяющие охотникам войти в эти дачи.
Наряду с такими стеснениями интеллигентных охотников в законном их праве пользования охотой в тех же казенных и удельных дачах допускается самая широкая и безобразная охота нескольких тысяч объездчиков и лесников, бесповоротно разоряющих охотничьи угодья.
Ларский знает лесника казенной дачи Филимона Филиппова. Он служит лесником четыре года. В первый год своей службы, охотясь на рябчиков, Филимон расстрелял три фунта пороха (убил больше 200 штук), во второй год — один фунт и в третий, убив за всю осень только шесть рябчиков (больше нет), попросил лесничего перевести его в другой обход. Неохотник лесничий дал ему другой обход. Вероятно, через год Филимон снова попросил дать ему свежий обход... Лесники неохотники не отстают от лесников охотников, сдавая исполу охоту в своих участках деревенским охотникам. Таких Филимонов, меняющих обходы, и испольных охотников, основательно очищающих казенные дачи от всякой дичи, очень много. Их охоту не стесняют и за ними никто не смотрит. Стесняют только тех немногих интеллигентов, которые желают охотиться в казенных дачах.
Чем объясняется такое ненормальное отношение ведомств к интеллигентным охотникам и для чего измышлены все эти стеснения?
Не подлежит сомнению, что зимний «лесной пожар», пьянствующий «лесопромышленник», наносящие казне «большие» убытки зайцы, злые волки и «все чиновники удельного округа», будто бы нуждающиеся в бесплатной охоте на разведенную арендатором дичь, — не составляют истинных причин создаваемых ведомствами препятствий к общедозволенному пользованию охотой в их дачах. Настоящими мотивами таких препятствий следует признать: отчасти — неосведомленность в деле охоты чиновников лесного и удельного ведомств, составляющих неприемлемые арендные условия, и главным образом — издавна укоренившееся мнение, что они, чиновники, единственные хозяева русских лесов.
На почве такого чиновничьего «хозяйства» у Ларского даже произошло небольшое недоразумение. Много лет назад Александр Михайлович участвовал в охоте на лосей у своего приятеля — соседнего помещика. Приехав прямо в лес, к загону, Ларский не успел познакомиться с участниками охоты — казанскими городскими охотниками. Охота вышла удачной: городской охотник, стоявший рядом с Ларским, убил крупного лося. Охотник был так доволен своей удачей, что тут же, в лесу, пригласил всех охотников к себе на охоту за медведями:
— У меня в Ко?змодемьянском уезде — три и в Че?боксарском уезде — две берлоги. Через неделю я буду стрелять медведей и очень прошу сделать мне честь вместе со мной поохотиться. Пожалуйста, приезжайте. Мне одному пять медведей — много.
...Убивший лося охотник хотя и был важен (как и подобает крупному помещику, имеющему лесные имения в двух уездах губернии), но очень любезно и радушно приглашал к себе на охоту. Ларский, большой любитель охоты на медведей, обрадовался приглашению, его принял и, благодаря за внимание и желая знать дорогу к месту охоты, осведомился у помещика о названии тех деревень, при которых находятся его имения. Из ответа выяснилось, что господин, пригласивший к себе на медвежью охоту, много богаче, чем думал о нем Ларский. Он имеет леса не только в «Ко?змодемьянском» и «Че?боксарском» уездах (господин ставил ударение на первом слоге и говорил с заметным немецким акцентом), но и в Царевококшайском, Ядринском, Цивильском и др. уездах. Он имеет много лесов и не имеет имений. Не помещик, но больше помещика. Он — Управляющий местной Палатой Государственных Имуществ и поэтому все казенные леса губернии считает своими.
Ближе познакомившись с г. Управляющим, одним из тех милых и добрых людей, которых немало среди чинов лесного ведомства, Ларский поехал на охоту в «Че?боксарский» уезд и убил двух медведей. Управляющий был очень любезен и звал Александра Михайловича приехать к нему на охоту. Он только недоумевал, зачем нужен его гостю билет на право охоты в казенных дачах:
— Не понимаю, для чего еще билет, когда я вам разрешаю?!
В прежнее время все чиновники лесного ведомства считали себя хозяевами казенных лесов. Надворные — и выше их — советники говорили, как и Управляющий: «в моем лесу». Коллежские регистраторы и ниже их чиновники: «у нас в лесу, в нашем лесу». Прежде существовали только «мой» лес и «наши» леса. Российских же государственных лесов совсем не было. Не было и охотничьего закона.
— Какой вам еще охотничий билет, когда я разрешаю вам охотиться!..
Как это ясно и как просто: я — закон, я разрешаю. Милое, доброе старое время. Не хочется с ним расставаться...
Но в настоящее время в жизнь вошли новые мнения и взгляды. Нашли другого, настоящего, хозяина лесов. Казенные леса, перестав быть только «казенными», сделались государственными, лесами общего пользования. Вчерашних лесных «хозяев» сегодня определили обыкновенными наемными смотрителями и слугами, обязанными отвечать за целость леса и населяющих его зверей и птиц. Рябчика, тетерева и куропатку, составлявших прежде только жареное «к столу его превосходительства», ныне объявили хозяйственным богатством всей страны, и их же, новых слуг, обязали охранять и умножать это богатство.
С таким новым положением до сих пор еще не могут примириться чиновники лесного ведомства. Не могут привыкнуть к тому, что в настоящее время они — слуги, а не хозяева, и что государственные леса ныне даны им только «под отчет», а не пожалованы в вотчину, как предполагалось прежде.
Хочется чем-нибудь напомнить о былом величии и прежней «хозяйской» власти. Хотя бы запрещениями останавливаться в квартире лесника и разводить зимой в лесу огонь и обязательствами отравлять волков и платить лесничим расходы по их облавным охотам на зайцев.
И еще долго от времени до времени будут появляться как пережиток прежних порядков такие запрещения и другие стеснения охоты в русских государственных лесах. Объяснением всему может служить лишь то, что к новым порядкам не могут сразу привыкнуть не одно лесное, но и другие «казенные» ведомства. Так охотятся без свидетельства и билетов чиновные охотники. Так затрудняют применение закона, разрешившего всем гражданам охотиться в казенных дачах, и не смотрят за разоряющей русские леса охотой лесной стражи те ведомства, которым поручен главный надзор за исполнением охотничьего закона и сохранением дичи в государственных лесах. Грешат против охотничьего закона и нечиновные русские охотники.
Ларский знает людей свободных профессий, охотящихся, так же как и чиновные спортсмены, без общеобязательных охотничьих свидетельств и широко пользующихся охотой в казенных и удельных дачах по незаконным (бесплатным) разрешениям лесничих и других начальников этих дач. Он знает пожилых интеллигентных охотников, молодых студентов университета (ему, как бывшему студенту, это особенно обидно), украдкой охотящихся в чужих, арендованных другими охотниками дачах.
Ларский видел прежних ружейных и псовых охотников. Они стреляли из пистонных ружей единственным тогда черным порохом, сами делали заряды. Охотились на дичь, но не стреляли домашней птицы. Знали охоту и искренно ее любили. Понимали природу и были охотниками-художниками.
Александр Михайлович видит современную разношерстную и многочисленную рать спортсменствующих. Они стреляют из централок белыми порохами, магазинными патронами (сами не умеют сделать). Не охотятся, но изредка ездят на охоты. Иногда расстреливают из-под облавы зайцев. Чаще же делают то, что не имеет ничего общего с охотой, — играют: бьют голубей, разыгрывают «пульки». Одни из них — в мундирах «своего звания», другие — в котелках, смокингах и английских перчатках. Почти все в охоте не осведомлены (и не желают быть осведомленными), в чтении охотничьих книг и журналов невиновны (некоторые выписывают журналы, но их не разрезают), в охотничьих действиях неразборчивы и неопрятны, снаружи приличны, внутри же — беспринципны, завистливы, жадны и эгоистичны. Таких «господ с ружьями» ныне очень много. Они внесли в охоту азартную игру и свой острый специфический запах потной толпы: обманы, перебивание охотничьих угодий (тоже своего рода кража имущества, созданного чужими трудами и деньгами), нелегальную охоту в чужих дачах и другие знамения нашего «просвещенного» времени. Они испортили и осквернили охоту и, называясь охотниками, опошлили это дорогое старым охотникам имя.
Старые охотники незаметно исчезают — за «последнюю черту» уходят, и в настоящее время только господа спортсменствующие «делают» охоту и являются единственными представителями заброшенной, забитой верхами и разоряемой низами умирающей русской охоты.
Ларский считает всех этих чиновных и нечиновных охотников браконьерами. Первые, нарушая охотничий закон, похищают у казны следующие ей за свидетельства и билеты денежные суммы, казенное имущество смешивают со своим и, не наблюдая за хищнической охотой лесной стражи, способствуют разорению наших охотничьих угодий.
Вторые — не только браконьеры, но хуже обыкновенных воров, крадущих чужое имущество. Обыкновенный вор крадет по нужде: потому что нечего есть. Интеллигентный же и состоятельный охотник, тайком охотящийся в чужой, арендованной другим охотником даче и знающий, что арендатор платит оброк за дачу, тратится на ее охрану, бережет дичь, ограничивая себя минимальным количеством убиваемых зверей и птиц, и даже их разводит, не по нужде крадет чужую дичь и, конечно, понимает, что он делает и как это называется. Такой «милостивый государь», зная, что «не пойманный — не вор», в обществе и на народе гордо и высоко держит свою голову. В темноте же и вдали от взглядов посторонних ворует не одну только чужую дичь, но будет воровать все, что имеет цену, — лишь бы это не было заметно, лишь бы об этом не узнали...
Раздраженный неудачной охотой этого дня, Ларский сгущал краски и считал крупными преступниками всех этих безбилетных охотников, попустителей разорительных охот лесной стражи и тихомольных охотников в чужих дачах. Он видел нравственную непригодность и бесстыдство там, где в большинстве случаев имело место лишь обычное русское разгильдяйство (неуважение к закону), неправильное мнение об особом величии своей власти, неосведомленность в охоте и легкомыслие. Но, обвиняя в браконьерстве большинство русских интеллигентов, Александр Михайлович не имел против них неприязни и озлобления, которые невольно являлись у него при встрече с более многочисленными, а главное — более вредными деревенскими браконьерами.
Провинциальным охотникам известно, что в каждой лесной губернии существуют кроме нескольких десятков интеллигентных охотников, живущих в городах и своих имениях, тысячи казенных и удельных сторожей охотников, еще больше — их приятелей, сватьев и кумовьев и бесчисленные полки пьяной деревенской голытьбы, которая ежедневно громит русские охотничьи угодья и бьет в них, не разбирая времени, возраста и пола, все, за что можно выручить на бутылку водки.
Русских охотников интеллигентов так мало, что их можно сосчитать «по пальцам», и все они составят только каплю в море. Казенных же «охранителей» дичи и современных деревенских стрельцов дичи, симулирующих промысловый русский «народ», — целое море. Трофеи городских охотников считаются единицами, чаще же — нолями, и не от выстрелов интеллигентных нарушителей охотничьего закона гибнет наша дичь и оскудевают русские луга и леса.
Все вольные и невольные охотничьи грехи интеллигентов охотников нельзя сравнивать с современным — грубым, злым и нахальным — мужицким браконьерством и его результатами, выражающимися в полном опустошении и разгроме наших, когда-то богатейших в мире, охотничьих угодий.
Увеличение населения, малоземелье крестьян, отсутствие других, кроме хлебопашества, подсобных промыслов, незнание ремесел, свободное время (с сентября и по апрель крестьянин не знает, куда девать время), и в связи с этим увеличение цен на дичь и большой на нее спрос вызвали к жизни деревенских стрельцов, заменивших и вытеснивших прежнего промыслового крестьянского охотника.
Прежний промысловый охотник, не бросая своего крестьянства, занимался охотой, как хорошим делом, и ею зарабатывал немало денег. Своим солидным охотничьим заработком он был обязан не слепому случаю и «фарту», а исключительно себе, своей осведомленности в жизни охотничьих зверей и птиц, своему, основанному на многолетнем наблюдении и опыте, умению найти и добыть дичь. Такой промысловый охотник не будет раньше времени уничтожать дичь, не тронет ни глухарку на гнезде, ни «тяжелую» лосиху, редко нарушит охотничий закон и по своим охотничьим знаниям имеет большее право называться охотником, нежели те ничего в охоте не знающие спортсмены, которые словом «промышленник» выражают пренебрежение к другим охотникам.
—Какой он охотник... Он промышленник, а не охотник! — говорят они об охотнике, умеющем больше них взять дичи.
Такие господа, считая себя охотниками, глубоко заблуждаются. Они не понимают того, что если бы им пришлось промышлять охотой, они не только не прокормили бы своих семей, но и сами весьма скоро погибли бы голодной смертью...
К сожалению, прежние промысловые охотники-крестьяне, учившие интеллигентов охоте и дававшие ценные сведения исследователям природы, давно уже исчезли. Их еще можно встретить в лесных губерниях северной России и тайгах Сибири, в остальной же России народился новый, тоже «промышляющий» охотой, деревенский стрелец. Он не пашет землю, не знает страдной работы и вообще не занимается «крестьянством». Сдав в аренду свой надел, охотно идет в свиные, овечьи и «конские» пастухи, идет в лесники, караульщики, подводчики (на чужой лошади), поденщики на легкие работы, а в свободное время шляется с ружьем по чужим угодьям, воровски и хищнически выбивая дичь. В июне бьет глухарок, посаженных на деревья его дворняжкой Дамкой. В начале июля та же Дамка давит маленьких (поршков) тетеревят и нелетных уток. По молодому снегу прикормит и шатром прикроет белых куропаток. Зимой все заячьи тропы капканами уставит. По насту в компании с казенным лесником лосей уничтожает. И весной дупелиные и тетеревиные тока сильями (петлями) уставит.
Современному деревенскому стрелку охота дает не средства к жизни, а средства к пьянству. Что заработал, то и пропил.
Какое ему дело до оставшихся без матерей желтеньких глухарят, несвоевременно уничтоженных тетеревят и обессиленной погоней по глубокому снегу стельной лосихи с ее чудными, молившими о пощаде глазами?
Какое дело до исполнения охотничьего закона и ненарушения каких-то «чужих» прав? Ему только бы урвать. И притом раньше другого такого же, как и он, браконьера. Урвать и... выпить.
Охотясь без билета, в запрещенное время и в чужих дачах, он, конечно, знает, что нарушает закон и ворует чужую дичь. Но знает и то, что из десяти охот в чужих угодьях его, может быть, поймают один раз. Да и на этот «раз» свидетели не всегда найдутся. Деревенскому браконьеру терять нечего. Он никого не боится. Но его боятся. Боятся, как бы не угостил зарядом, как бы не загорелась темной осенней ночью «неизвестно от чего» соломенная крыша житницы или усадьбы. Такие случаи бывали...
Многие видят, как сосед Яшка охотится в барской даче. Но все свидетели против него не пойдут: он опасный человек, да и гореть никто не хочет. А если и захватят на охоте и свидетели найдутся, то обычное наказание — пятирублевый штраф с заменой (при несостоятельности) двухдневным арестом — не испугает браконьера. Штраф — не наказание, а поощрение, и, отбыв арест, охотничий вор снова пойдет в чужую дачу добивать последнюю оставшуюся дичь.
Ныне таких «промысловых» охотников много в каждой деревне, в особенности же — в подгородних хуторах и селах. Давно отбившись от крестьянства, они — не крестьяне, а по своим способам охоты — и не охотники: смелые и дерзкие, бесстыдные и злые, никого и ничего не боящиеся лодыри и хулиганы. Охотничий заработок таких деревенских хулиганов не велик (краденое всегда идет ценой дешевой). Но таких много. И в охотничьем отношении они гадят тоже много.
Как волка — «сколько ни корми, а он все смотрит в лес»,— так и деревенского браконьера: сколько добра ему не делай, все равно его не прокормишь, и за добро он злом заплатит.
Пять лет назад Ларский занялся разведением серых куропаток. Осенью выписал их из-за Волги, прокормил всю зиму и весной выпустил в свои поля. Каждый год прикупал и снова выпускал. Через три года, когда куропатки так размножились, что их можно было найти в каждом перелеске, в соседнем селе выгорело двадцать пять дворов. Ларский бесплатно дал погорельцам свой лес на стройку. Дал лес и погоревшему Яшке Никонову.
До пожара Яшка баловал с ружьем в лугах и лесах Ларского, и ему не следовало бы давать. Но и семья у Якова большая, да и он так клялся и божился, что Александр Михайлович не мог ему не поверить:
— Да разрази меня Господи на этом месте!.. Лопни мои глаза, если я эдакую твою милость когда-нибудь забуду! Теперь не то с ружьем, а и с палкой в твои угодья не пойду...
В том же году Яшка поставил избу из барского леса, а летом следующего года как следует обстроился. Обстроился и в ту же осень переловил (покрыл) всех разведенных Ларским куропаток. Яшка «сдержал» слово: пошел в угодья Ларского с шатром, но без «ружья» (оно сгорело) и «палки».
Встретившись в кабаке с кучером Ларского, Яшка просил передать:
— Скажи своему барину спасибо! Яшка, мол, кланиитца и бла-а-адарит за курр-рро-паток. Шесть ден — во как пьянствовал. Пущай ишшо разводит!
— А тебе не стыдно? Барин даром лесу дал, а ты вот как его благодаришь! — корил кучер браконьера.
— Напрасно дал. Дурак! Я бы не дал. Ей-богу, не дал!
Деревенские стрельцы «благодарили» Ларского и по-другому: на гумнах жгли солому, в лугах — сено, поджигали риги.
Несколько лет назад знакомый Ларскому охотник, управлявший имениями княгини Ливен, А. А. Фиргуф лично задержал в своем лесу мужика, охотившегося за лосями, и отобрал у него ружье. Отойдя несколько шагов от браконьера, Фиргуф был убит из только что отданного ружья двумя выстрелами в спину.
Александр Михайлович вспомнил Максима, крестьянина соседнего с его имением села Мансурова, известнейшего во всем округе браконьера. Нынешней осенью, возвращаясь с охоты на уток, он встретил Максима на берегу Волги возле его лодки, в которой лежали ружье, патронташ, мешок, котелок и другие охотничьи вещи.
Очевидно, узнав, что Ларский на охоте за Волгой, Максим ждал его возвращения, чтобы отправиться туда же.
— Ты куда это, Максим? — спросил его Ларский.
— На охоту.
— Куда именно?
— Волга велика. По ней далеко уплыть можно...
— Правильно. Но все же я не советовал бы тебе ходить в мои дачи. Вспомни: один раз у тебя уже отняли ружье, и я имел неосторожность тебе его вернуть. Не доводи до второго раза.
— Помню. И вам эту обиду не забуду! Не беспокойтесь — теперь ружье не отберут.
— Ну, смотри: если поймают, хорошего не жди!
— Попробуйте, поймайте! — и зеленые глаза Максима блеснули волчьей злобой и нахальством.
Столкнув лодку с берега, Максим поехал на охоту через Волгу — в дачи Ларского. Да, Максим Корепов тоже может всадить заряд в спину...
Таких Максимов много, и за ними никто не смотрит. На глазах народа и сельской власти эти пропойцы в компании с лесной стражей добивают последние остатки дичи в русских лугах и лесах.
В дубовом лесу послышались голоса.
— Андреев идет. Разговаривают. Должно быть, поймали! — переговаривались загонщики.
Вскоре появился и Андреев с товарищами. Вопреки ожиданиям, они не вели браконьеров; не было видно и отобранных ружей.
Ларский пошел им навстречу.
— Ходят двое. Одново — невысокое, а широкое, из себя черное; и вроди как быдто бешеной собаки гавкает. А другое пребольшущее, высокое, кверху шибко толстое. Вроди как пудиль: задни ноги стрижены, а башка и грудь косматыя; из себя белое. И никак понять невозможно, што это ходит... Одно слово — огромаднеющая животная! — рассказывал запыхавшийся Андреев.
— Ну, так что же? — нетерпеливо перебил его Ларский.
— Ну, мы, значит, и... того. Кабы чего не вышло. Поопасились, значит.
— Кого?
— Да животныя-то... Она вон какая! Кто ее знат, чово она ходит! Опять же, мы безо всего. Ничого, значит, в руках нету.
В это время еще раз выстрелили, и совсем уже рядом.
— Дурак! Разве пуделя стреляют?! — не сдержался Александр Михайлович, и, усилив андреевский отряд объездчиком Гурьяном, мужчиной внушительных размеров, приказал сейчас же идти на выстрел и взять «животных» во что бы то ни стало.
— Будьте покойны-с. От нас не уйдут! — захватив на всякий случай толстую дубинку, чему-то радовался уходивший вместе с Андреевым объездчик.
— Энтот пымает... От Гурьян Степаныча хучь што не отвертится. Он им башки-то сымет! — тоже радуясь чему-то, протянул приказчик.
— А ты чего смотрел? Тоже — луговой приказчик! В лугах полно охотников, а он и не знает, кто в них ходит!
— Может, отец ньякон.
— Это с ружьем-то, отец «ньякон»?!
Порядочные дураки. Один какого-то животного боится, другой на отца дьякона все валит. Хотя Андреев и Кузьмин — не охотники, но все же могли бы быть поумнее.
Конечно, это палит Максимка. А может, Мишка Тренин с сыном. Тоже «хорошие» мерзавцы.
Раздражение Александра Михайловича росло и крепло. Желая довести дело до конца, а если будет нужно, то и принять в нем активное участие, Ларский пошел вместе с оставшимися загонщиками по следам Андреева и Гурьяна. Продвинулись талами и вошли в дубовую гриву. Около лыжника лежали свежеобрубленные вершины молодых дубочков. Очевидно, Андреев с помощниками последовали примеру Гурьяна и тоже запаслись дубинками.
Александр Михайлович вышел на опушку леса. В чистых безлесных лугах, начинавшихся сейчас же за дубовой гривой, уже шла охота. Охотились за «красным» зверем. С левой стороны продолговатого болота, поросшего мелкой лозой и тростниками, в небольшой долине стоял Андреев с одним загонщиком. Впереди той же долиной шел Гурьян с другим загонщиком, очевидно, желая обойти болото.
Что-то шло правым берегом болота в направлении от Александра Михайловича к Гурьяну. Сразу нельзя было определить, что именно идет. Колебавшиеся волны синеватого тумана то совершенно закрывали двигавшийся предмет, то открывали только его половину, увеличивали размеры и придавали ему фантастические формы.
В густом тумане, обманчиво обрисовавшем окрестные предметы, мелкие ракитовые кусты болота казались лесом, а толстый Гурьян Степаныч, шедший в распоясанном полушубке, — двигавшимся стогом сена. Было только видно, что возле болота идет что-то большое, серо-белое и очень высокое, тонкое снизу и безобразно толстое вверху.
Внимательно присмотревшись к двигавшемуся предмету, в нем нельзя было найти сходства с пуделем, лосем или каким-либо другим четвероногим животным. По ровным движениям и контурам фигуры можно предположить, что идет человек на лыжах. Но почему у него такая большая голова и плечи? Может быть, он несет на себе что-либо большое? Во всяком случае фигура двигавшегося человека необычна и, окутанная и увеличенная туманом, могла показаться Андрееву «аграмаднеющим» зверем.
На чистой снежной равнине, значительно правее шедшего возле болота человека виднелся другой двигавшийся предмет. Невысокий и черный, он быстро уходил в сторону соседней с лугами деревни Епанчино. Низкий и широкий темный предмет с какими-то белыми, перемещавшимися во время хода просветами внизу, действительно, походил на толстую черную собаку, и, как-то странно ныряя в туман, вскоре исчез вдали. Гурьян Степаныч уже закатился за болото. Близилась развязка...
Через несколько минут внушительная фигура объездчика с рычагом в руках появилась из долины на правом берегу болота. Враг заметил опасность и не растерялся. Впереди — Гурьян, с правого бока — Андреев... Неизвестный немедленно изменил курс, быстро пойдя вправо от болота, в том направлении, в котором скрылась черная собака. Но и Гурьян Степаныч не дремал. Потрясая дубиной и что-то крича, он направился напересек браконьеру (теперь уже видно, что уходит от погони высокий, с ружьем в руках, широкоплечий человек, одетый в белое платье).
И Гурьян, и преследуемый охотник прибавили ходу. Кто кого опередит — «вот в чем вопрос»? Скоро идет браконьер. Но и Гурьян не уступает. Для легкости он сбросил полушубок и в одной рубахе спеет к браконьеру скорыми ногами. Взял «переда». Еще сажен пятьдесят, и он встретит самовольного охотника своею грудью. Торопится и Андреев и тоже машет палкой. Минуты браконьера сочтены.
— Вре... Таперя не уйнет! — радостно гнусит приказчик, довольный успехом «гона».
Но он радовался рано. Сообразив, что в этом направлении не избежать встречи с Гурьяном, браконьер быстро ориентируется и вновь меняет путь. Поднявшись на бугор, он поворотил круто вправо и быстро покатился косогором к густому речному тальнику. Опытность травленого зверя подсказала беглецу, куда можно идти, и в этот раз им был избран верный курс. Сзади гонится Андреев, с левой стороны Гурьян отрезал путь к деревне, а здесь, к реке и лесу, пусто, никого не видно... Скорее в тальники: там чаща, овраги, много старых лыжниц. Там спасенье.
— Сто-о-ой! — отчаянно кричит Гурьян Степаныч.
Но браконьер его не слушает. Не слушают Гурьяна (это еще обиднее) его ноги. Разжиревший на барских хлебах, не привыкший много и скоро ходить на лыжах, объездчик уже израсходовал свои силы в первой произведенной им атаке и начинает отставать от браконьера. Очевидно, Гурьян его не догонит и не остановит. Дойдя до кустов (всего 150 или 200 саженей), браконьер спутает свои следы и благополучно уйдет. А завтра вновь придет сюда же. И вновь будет палить, не признавая прав владельца.
Может быть, еще и сегодня, достигнув леса, подарит «на память» Андрееву или Гурьяну заряд дроби. «Максимка даром не отдастся!» — думал Ларский. Он знал, что этот браконьер — Максимка: его широкоплечая фигура. У него же и черная собака. Александр Михайлович вспомнил недавно брошенный ему Максимом вызов:
— Попробуйте, поймайте! Больше у меня ружья не отберете.
Ларский помнит, как в неурожайный год он кормил Максима и всю его семью, и не забудет, с какой непримиримой животной злобой Максим бросил ему этот вызов. Не забудет и своей прошлой осенью сгоревшей риги с хлебом. По слухам, ее сжег тот же Максимка.
— Будет!.. Пора оставить сантименты и прекратить мужицкое нахальство. В этот раз я его поймаю и отберу ружье во что бы то ни стало!
Нехорошим огнем вспыхнули глаза старого помещика и, крепко сжав ружье, заряженное крупной дробью, он быстро пошел вместе с загонщиками дубовой гривой вправо, к тальникам и речке. Пройдя не более ста саженей, Ларский остановился против приближающегося к нему браконьера. Слева идет Андреев. Он уже на одной линии с Гурьяном и тоже сбросил полушубок. И тоже не догонит. Он это понимает и отчаянно кричит:
— Держи! Лови! К реке уходит!
Но держать и ловить некому. Браконьер это знает и, наклонив вперед свой корпус, ближе и ближе подходит к лесу. Еще 50—60 саженей, и он спасен. В густом лесу туман ему поможет скрыться.
Вместе со своим отрядом Александр Михайлович выходит из кустов и загораживает беглецу дорогу. Браконьер остановился. Не ожидал в этом месте встретиться с таким многочисленным врагом. Он поворачивает и идет обратно своим следом. Идет тихо, так как обратно приходится идти в гору и он уже утомился. Да и едва ли в этом направлении можно будет скрыться. Гурьян уже поднялся на бугор и, увидав «помогу», ожил и быстро катится навстречу браконьеру его следом.
— Чего на него смотрите — бейте! — хрипло кричит он загонщикам и как палицей вертит над головой дубовым колом.
Браконьер заворотил обратно к лесу: лучше сдаться барину, нежели попасть в лапы к обозленному «своему брату».
Чем ближе подходил к Александру Михайловичу нарушивший его права охотник, тем меньше в нем замечалось сходство с «известнейшим» Максимом. У Максима — большая рыжая борода. («У всех негодяев рыжие бороды», — почему-то подумал Ларский.) У этого — ни усов, ни бороды. Максим среднего роста, хотя и коренастый, но сутулый. Этот — очень высокий, стройный, тонкие, как спички, ноги и такие же руки. На этом и костюм какой-то странный. На голове большая серая шапка. Шея обмотана белым шарфом. Сверху белой холщовой рубахи, спущенной в такие же узкие и заплатанные штаны, надето какое-то старое меховое платье. Оно так мало закрывает нижнюю часть груди, что с одинаковым правом может именоваться и длинным воротником, и коротким жилетом. На ногах — старые портянки и рваные лапти. Шапка и жилет, надетые наружу длинной шерстью, безобразно утолщали верхнюю часть тела браконьера и резко выделяли худобу его рук и ног.
В общем, фантастический костюм охотника мог быть назван «смесью»: голова, шея и незначительная часть спины и груди — в зимнем, все остальное — в летнем платье. Но все браконьеры одеваются в рваные платья. Чтобы в «случае чего» не жалко было.
Мохнатая шапка, сшитая из собачьей шкуры, сильно заиндевела и, низко надвинутая на лоб и уши, мешала рассмотреть рожу браконьера (Ларский видел многих браконьеров и знает, что у них или дерзкие, или приторно-сладкие «рожи», а не лица).
Браконьер тихо подвигался к Ларскому, не дойдя до него нескольких саженей, остановился.
— Подойди ближе! — приказал ему Александр Михайлович.
Подошел и молча встал. Без обычного приветствия, без сознания вины и просьбы о прощении.
— Кто тебе позволил в моих лугах охотиться? — приступил к допросу Ларский.
Ответа не было. Да и что можно ответить?
— Ты что же, сукин сын, не слышишь? Перед барином, и шапку не ломаешь! — и ловким ударом руки только что подошедший Гурьян Степаныч сбил шапку с браконьера.
Под большой мохнатой шапкой оказалась маленькая тюбетейка, покрывавшая голову пятнадцатилетнего рыженького татарчонка. Как молодой жимолостный прутик, он вытянулся вверх, но еще не сложился. Сквозь розовый румянец щек, покрытых, как спелый персик, нежным пухом, просвечивали мелкие веснушки. Они не портили лицо и даже к нему шли.
Хотя татарчонок и походил на загнанного волчонка, но в нем не было заметно свойственных браконьерам притворного смирения и затаенной злобы. Его красивые черные глаза, опушенные длинными ресницами с осевшим на них инеем, смотрели испуганно и удивленно. Казалось, они говорили: зачем так много больших людей на одного маленького человека?
— Ты кто такой? — строго спросил Ларский.
— Мы? Мы — новый охотник будем.
— Какой еще «новый охотник»? — изумился Александр Михайлович.
— Новый. Недавна, два нидель ружьем гуляем. Прежде не гуляли; ружья не был.
Очень нужно знать, когда браконьер завел ружье и с какого времени он «гуляет».
Однако же, если две недели он здесь ходит...
— Ты где эти две недели ходишь? Не здесь ли?
— Здесь, здесь! Каждый день. Двоем с братом ходим! — чему-то обрадовавшись, ответил татарчонок.
...Увидав, что бить не будут, браконьер освоился с своим положением и не имел того испуганного вида, как в начале допроса. Он затруднялся в выборе выражений, говорил с паузами, стараясь яснее и понятнее отвечать на вопросы.
Татарчонок рассказал, что в тростниковых болотах много зайцев, но он убил только одного.
— Вчера мы ева вместе с батькой жрали.
«Новый» охотник убил так мало потому, что они (т. е. зайцы) — хитрые, «не сидятся», а он может убить только того зайца, который «сидится», в бегущего же попасть не может.
— А зачем берешь с собой собаку? — поинтересовался Александр Михайлович.
— Какой субака?
— Черную собаку, которая с тобой сегодня и убежала к деревне.
— Зачим субака? Это Хайрулка — наша младший братом! Они не субака. Они зайца гуняют.
Браконьер обиделся, как можно называть брата собакой. Он рассказал, что становится в одном конце болота, а с другого конца заходит Хайрулка и гонит на него зайцев. Дело окончательно объяснилось.
Если задержанный охотник говорит правду, что убил только одного зайца, то и в этом случае, охотясь ежедневно, он напугал и разогнал всех зайцев. Остается только выяснить личность обвиняемого.
— Ты откуда и как тебя зовут?
— Мы? Мы Епанчинский будем. Мухтарка, Галейкин сын. Галейку, чай, знаешь? — не без гордости отрекомендовался обвиняемый.
— Никакого Галейку я не знаю! — сердито ответил Ларский.
— Не знаешь? Галейку не знаешь? Как не знаешь?! — искренно удивился и, кажется, даже оскорбился татарчонок.
Не знать Епанчинского Галейку? Какое грубое невежество! И для того, чтобы напомнить Ларскому так невежливо забытого им Галея, Мухтар добавил:
— У ева... нет лошадка, и... самый худой изба в деревне. Ну, и теперь не знаешь?!
Но, несмотря на эти, столь ясные приметы, долженствовавшие, по мнению Мухтара, служить основанием большой популярности его папаши, Александр Михайлович не знал этого древнего и славного рода.
Не подлежало сомнению, что пойманный охотник — Мухтар, сын «известного» Епанчинского Галея. Жительство и «личность» обвиняемого установлены.
— Нам... идти можно? — спросил Мухтар, предполагая, что его дело совсем кончено.
— Успеешь! Подожди немного.
Александр Михайлович не знал, что делать с браконьером. Он видел, что Мухтар еще молод и не похож на Максима. Не похож теперь, пойманный на месте преступления. Скромен при народе. Но дайте ему время и волю, и этот нынешний «мальчик» так скоро «образуется», что превзойдет даже Максима.
— Который тебе год?
— Симнассать... Батька калякал: через три год пойдешь сулдатом.
И он, и почтенный его родитель, конечно, знают, что я запрещаю охотиться в своих лугах. И все-таки охотятся. Так же, как и Максимка, не признают прав владельца. Так же, как и другие, днем охотятся, ночью воруют дрова и сено. Еще недавно из лугов Ларского вблизи деревни Епанчиной увезли два стога сена.
В другое время и в другом настроении Александр Михайлович вспомнил бы, что безлошадный Галей не мог увезти его сено. Но сегодня он готов приписать и эту кражу тому же Галею и его «гуляющему» с ружьем по чужим дачам сыну. Самовольный Епанчинский охотник непременно должен быть наказан. Но какое назначить ему наказание?
— Не показать ли ему дорогу к дому? — предупредительно спросил Гурьян Степаныч, потирая свои жирные руки.
— Не трогать! — осадил его Ларский, брезгливо относившийся к «ручной» расправе.
У мужиков единственно понятное им наказание — поймал виноватого и бей! Ломай руки, ноги, ребра. Привлечь к суду нарушителя закона? Но Мухтар — несовершеннолетний. Да и наказание судом даже взрослых браконьеров не приносит пользы. Земский начальник приговорит к рублевому штрафу с заменой арестом на один или два дня; браконьер отбудет арест, т. е. воспользуется даровым «казенным» теплом и хлебом, и снова пойдет в чужую дачу. Браконьеры над таким судом смеются. Эти меры не годятся. Нужно наказать так, чтобы виновный чувствовал, что это наказание, и вместе с тем был лишен возможности повторить свое преступление.
— Подай сюда твое ружье и патронташ! — приказал Мухтару Александр Михайлович.
— Зачим ружья? — испуганно спросил татарчонок.
— Затем, не ходи без спроса по чужим дачам.
— Мы... не знался. Если не велишь, ходить не будем.
— Ладно! Все вы, когда поймают, так «не знался» и «ходить не будем». У вас есть свои луга. Ходил бы в них, там тоже есть зайцы.
— Там Муса с Хасаном ходят. (Муса и Хасан — промысловые охотники, крестьяне деревни Епанчиной).
— Ну и ходил бы с ними. Давай ружье!
— Они рупь гусим гривна стоят.
— Хоть бы десять рублей восемь гривен. Все равно давай!
— Наша батька нас бить будут! — пытался вызвать к себе сожаление Мухтар.
— А мне какое дело? Побьет — умнее будешь: не пойдешь в чужую дачу.
Обвиняемый потупился и замолчал. Израсходовав все «доводы» в свою защиту, совершенно растерялся. Он ожидал, что его будут бранить. Может быть, побьют. За свой охотничий грех готов принять какую угодно муку, только не это наказание. Потерять ружье! Остаться без него! Тяжелее горя не существует на земле. Для бедной семьи, живущей в хибарке, 1 р. 80 к. — большие деньги. Грошами и, вероятно, годами их копил Мухтар. Наконец накопил и ружье купил. Он — охотник! Две недели, каждый день с ружьем ходил. Видел зайцев. Стрелял по ним. И даже одного убил. Две недели годами жданного блаженства! Две недели полного счастья! И вдруг все рушится и исчезает. Меркнет единственный луч света, освещавший и согревавший молодую жизнь в темной, холодной и голодной, «самой худой избе» в деревне.
Что же это такое! Что он сделал? Ведь все эти «барские» зайцы целы.
Широко раскрытыми, полными беспредельного ужаса глазами виновный смотрел на барина и на народ. Может быть, помилуют, простят.
Но барин на него не смотрит и не видит, по какому нежному месту он ударил своим приговором. Кругом суровые и злые лица. Ниоткуда нет помощи и защиты. Сбежал с лица румянец. Затуманились глаза.
— Жалей нас... пожалста! — шепчет Мухтар, глотая слезы, и крепче прижимает к телу — пока еще свою — коротенькую одностволку.
— А ты не разговаривай. Коли велят отдать ружье — давай! — загудел, заглушая слова Мухтара, Гурьян Степаныч и обнаружил желание лично привести в исполнение барскую волю.
Дрожащими руками, бережно, как большую драгоценность или как святыню, Мухтар снял с плеча ружье и патронташ и отдал их Ларскому. Короткая, очевидно, обрезанная, пистонная одностволка исправно содержалась. Ржавчина счищена, замок и ствол обильно смазаны каким-то жиром. Патронташ на десять патронов сделан так же, как шапка и жилет, из собачьей кожи. Из собственного, так сказать, материала в собственной мастерской.
— Ну, теперь можешь идти к батьке. Ступай! Да помни, что если еще попадешься, то уже не я, а вот Гурьян, объездчик, своим судом тебя обсудит! — закончил свое решение Александр Михайлович.
Но Мухтар не слыхал, что ему сказали. А если бы и слышал, то и за первую свою вину предпочел бы «свой суд» этого страшного Гурьяна, тонкому и мягкому «барскому» суду. Татарчонок как бы прирос к месту и не понимал, что ему дана «свобода». С ужасом и страхом он следил своими детскими глазами за ружьем, — бывшим его ружьем, — переходившим из рук в руки и, наконец, нашедшим себе место на широкой спине нового хозяина — объездчика Гурьяна.
— Опять оглох? Тебе сказали: уходи. Пшел к черту, собачье мясо! — подтвердил объездчик барский приказ и для ясности погрозил Мухтару палкой.
Взяв валявшуюся в снегу шапку с выпавшими из нее варежками и утирая слезы рукавом рубахи, мальчик тихо пошел к своей деревне. Поднявшись на соседний бугор, остановился.
— Хайрул! Хай-рул-ла! — слабо кричал он брату.
— Эй-э! — донеслось из соседней долины.
И вскоре около «нового» охотника, так скоро и так печально кончившего свою карьеру, появилась его «черная собака» — маленький брат Мухтара, одетый в длинный, тащившийся по снегу отцовский разодранный черный бешмет.
— Что делают собачата — друг дружку не бросают! — заметил кто-то из загонщиков.
«Осужденный» не пошел в деревню. Он знал, что его ожидает дома, и вместе с братом остался на бугре.
Ларский достиг цели: браконьер «почувствовал» тяжесть наложенного на него наказания. Но считая свой обвинительный приговор совершенно справедливым и необходимым, Александр Михайлович в то же время чувствовал какую-то неловкость и усталость. Как будто в его присутствии и даже с его участием совершилось что-то нехорошее и злое. Провожая глазами медленно поднимавшегося на бугор осужденного Мухтара, Ларский впервые увидал его особенную худобу и «легкость» его зимнего наряда. Он удивился, почему не заметил этого раньше и как мог найти в этой, еще не сформировавшейся, детски вытянувшейся фигуре какое-либо сходство с Максимкой и другими бедными и богатыми русскими браконьерами.
Перед ним снова появились хорошо знакомые фигуры: разных рангов чиновные охотники, «хозяева» лесов и приглашаемые ими «гости», неслужилые интеллигентные граждане и другие состоятельные, привилегированных сословий, разных «марок», но одного качества — нарушители закона и охотничьи бандиты. Облеченные положением, средствами и властью, тепло одетые, с дорогими (не обрезанными) ружьями в руках.
Назойливо вставал вопрос — которые же из этих охотников — настоящие браконьеры: осужденный ли татарин и другие голодные деревенские охотники, рискующие из-за заячьей шкуры своей шкурой, или все эти сытые господа со светлыми пуговицами и вольные охотничьи «художники», нарушающие закон и ничем не рискующие? Те ли люди, которые, имея смутное представление о законе, толкаются к браконьерству нуждой в куске хлеба и неразвитостью, или те господа, которые, составляя и разъясняя законы, сами их не исполняют? Те ли господа, которые судят других и которых никогда не судят?
Возникало сомнение в справедливости только что поставленного приговора, и Ларский был близок к тому, чтобы огульно обвинить всех русских интеллигентов в охотничьем невежестве, невоспитанности и неопрятности, и признать их настоящими и более крестьян виновными браконьерами. «Кому больше дано, с того больше и спросится...»
Но в барских лугах, ближе к селу Мансурову стукнули два выстрела — раз за разом. «Вот это палит Максимка. Он, непременно он!» — подумал Ларский, и быстро выросшая в воображении старого русского барина яркая фигура озлобленного и нахального деревенского браконьера, поджигателя и вора, вытеснила всех других браконьеров.
— Здесь вольничает Мухтарка, там распоряжается Максимка... Тоже «хозяева»! Я поступил правильно. Нельзя же всегда и всех прощать.
В ближних к месту «полевого суда» тростниковых болотах сделали два загона. В них видели свежие лыжные и заячьи следы, но не видали зайцев. Вечерело. Порывами набегал холодный ветер, роняя с деревьев иней. Туман поднялся кверху, открыв ближнее к лугам татарское село Епанчино. Два ворона, покружив над загонщиками, с унылым клекотом полетели ночевать в соседний лес. Снег скрипел под лыжей. Крепчал мороз. Становилось холодно даже и в настоящих шубах. Тонкими струйками закурилось и побежало снеговое поле. Вероятно, ночью будет метель...
Ларский кончил охоту и, надев ергак и окутав ноги меховым одеялом, поехал домой. А на снежном бугре все еще сидели одинокие, плотно прижавшиеся друг к другу браконьеры. Вскоре вечерний сумрак и усилившаяся поземка закрыли и снежный бугор, и осужденных. Скрылось и соседнее село Епанчино.
В нем, в холодной и худой избенке старый, почти слепой старик Галейка ждет детей с охоты: не принесут ли зайца...
г. Казань
(Печатается (с небольшими сокращениями) по изданию: Ю. М. Смельницкий. Из охотничьих воспоминаний. Казань: «Универсальная» типолитография. 1909 г. Выпуск третий. С. 1—50.)
