Яблонский Николай Иович
...И крики оргии, и гимны ликованья
В сияньи праздничном торжественных огней,
А рядом — жгучий стон мятежного страданья,
И кровь пролитая, и резкий звон цепей...
С. Надсон
Яркая, точно вся сотканная из скользящих золотисто-голубых лучей полной луны, плыла тихая звездная рождественская ночь над большим пригородным селом одной из северных губерний.
И плыла эта ночь ясная, сама зачарованная своею красой дивной, точно любуясь на себя и еще ярче разгораясь, еще прекрасней делаясь...
Никто не любовался на ночь эту сказочно-волшебную, да и некому было любоваться ею: там, в недалеком большом городе, залитом электрическим светом фонарей, она, эта ночь, всю свою красу теряла; там шум, веселье, звон бубенчиков, крики дикие пьяные, гомон смутный, как угар пьяный, заполняли ночь эту чудную и никому там не нужна была она, никто не интересовался, не любовался ею... А здесь, на селе, над которым она плыла такая дивная, тоже некому было любоваться ею: здесь человек давно уже пригляделся к ней, давно уже она для него обыденной является, да и спит уже давно деревенский люд, спит крепким пьяным сном, после первого дня праздников, проведенного в хмельном чаду, одуревший и озверевший от огромного количества поглощенной за день водки, спит мертвым, похмельным сном...
А ночь все плыла и собой любовалась, щедро кидая вниз, на белый, пушистый снег, бесчисленные голубые лучи лунные... И скользили, и дробились лучи эти, переливаясь внизу и щедрой рукой разбрасывая по снегу миллиарды бриллиантов, изумрудов, рубинов и других камней драгоценных...
Как днем светло по селу; нигде не скрыться от этих любопытных лучей лунных, все озаряющих, проникающих повсюду...
Давно уже за полночь перевалило, уже и до утра недалеко, а еще нигде в окнах изб не видать огня, зажженного заботливой рукой хозяйки. Как и мужья, крепким мертвым сном спят и они, намаявшись за вчерашний гостевой день и тоже хлебнувши хмельного не мало.
Семен Юдин только что проснулся и завертелся на печке, куда он забрался спать для тепла, в своей одинокой полуразваленной избушке. Так нехорошо, нездорово ему чувствуется после вчерашнего пьянства: нестерпимо трещит голова, точно кто молотком колотит там, в ее середине, во рту гадость какая-то ощущается...
Вчера было куда как здорово переложено Семеном: в гостях-то, положим, ему не больно подносили, — недолюбливали его односельчане и, не без основания, считали ледящим мужиком, не всегда чистым на руку, да он не больно-то и в угощении нуждался — и своего вина у него достаточно припасено было. За неделю всего до Рождества ему удалось свалить в казенной даче во какого здорового бычищу — пудов чуть не на двадцать был, вывезти из лесу удалось ночью: ну, а лавочник их Савель Капитоныч не только что лося, а кого не доставь купит, — дешево дает, а все же таки купит... Ну, и было на что выпить вчера не только самому, но и людей угостить. Семен добрый мужик и, если ему попадет стаканчик-другой, да деньги есть у него при этом, так он кого хочешь угостит и будет бражничать и угощаться, пока последнюю копейку ребром не пустит. Так и вчера было: дочиста пропился он, только и осталось у него полторы бутылки водки, — там в углу, под лавкой стоят: не осилил значит, ну, а денег — ни шиша...
«Скверно, — думает Семен, все еще лежа на теплой печке и почесываясь, — праздников только один день прошел, еще много их впереди, а гулять ему не на что больше... Как-никак, а нужно деньги добыть...»
Он приподнялся, посидел еще немного там, почесывая затылок и раздумывая, что ему никак не миновать идти сейчас же в казенную дачу и опять добывать лося.
Что добудет он его, в этом и сомнения быть не может: кто же и добудет, ежели не он! Не впервые добывать ему и много перевел он их за свое время в даче этой. Лучшим промышленником считается он в окрестности, и ему, как у себя во дворе, известны все стойбища лосиные.
Мешкать было нечего: надо отправляться, пока народ с перепоя спит, чтобы никто не увидел его. Ну, а убьет он лося, вывезет ночью и опять гуляй душа, — опять с деньгами будет!..
Семен слез с печки, зажег маленькую коптящую лампочку, потянулся, прежде всего достал водку из-под лавки и, пропустивши пару стаканчиков на похмелье, чтобы голова не болела, начал снаряжаться, положивши в свою торбу, кроме припаса и доброго куска хлеба, еще и целую запечатанную бутылку казенки.
И четверти часа не прошло, как Семен уже вышел из своей избушки, стоящей на самом краю села, и быстро пошел по широкой улице, таща за собой лыжи и пробираясь темной стороной, точно боясь попасть в полосу лунного света, все еще щедро льющего свои голубые лучи на спящее село. Тихо, мертво было по селу; но вот, когда уже Семен пробирался задворками, вблизи последних изб, пронзительно раскричались петухи, предвещая недалекий рассвет; собака какая-то было залаяла позади, почуяв человека там, на задворках; чья-то тень быстро-быстро так прошмыгнула впереди его, скользя и точно сливаясь со снегом, и исчезла там где-то, за одиноко стоящей баней в тени.
— Ишь, ее, — тоже промышляет! — проговорил Семен, разобравши в этой прошмыгнувшей тени кошку и, ухмыльнувшись, стал на лыжи и быстро покатил по этой, казавшейся необозримой, снежной пелене, так и искрящейся самоцветными камнями, так и переливающейся всеми цветами радуги, под золотисто-голубыми лучами луны и как бы бегущей ему навстречу. Ему бы только до казенного леса до света добраться, а там в безопасности он. Кто его увидит там! Лесникам, давно уже точащим зубы на Семена, совсем не до него теперь в этот наступающий второй день Рождества... Поди, тоже без задних ног лежат после вчерашнего!.. Да и кто подумает из них, что Семен, которого они все видели вчера на селе гуляющим, с которым вместе даже и вино пили, бежит теперь к лесу за лосями?.. Никто не подумает!.. На что Иван, самый ближайший и самый рьяный из них, так старающийся выслужиться перед лесничим, давно уже точащим зубы на Семена, давно уже следящим за ним — и тот, наверное, не догадается, что он сегодня, в праздник Божий, когда такая выпивка на селе идет, отправится промышлять в лес...
— Эй! Берегись, Семен, знаю я про тебя кое-что; знаю, что ты у нас в лесу лося убил и знаю, где убил даже!.. Смотри, попадешься мне — не помилую: сволоку в город! — говорил еще вчера этот Иван Семену.
— Ваня! Поймай прежде: не пойман — не вор! Поищи, поищи ветра в поле, авось и найдешь! — отпарировал Семен, бахвалясь спьяну.
Точно чуть-чуть посветлело небо на востоке; но все еще та же ночь, так же ярко льет полная луна свои лучи голубовато-трепетные; все так же как днем, светло вокруг, все так же снег искрится и переливается и все так же чудится, что там, с боков и впереди, бегут, спешат куда-то тени какие-то; точно призраки бесчисленные двигаются они там и здесь по чистому полю, свиваясь и переплетаясь между собой в пляске дикой... Призрачно, волшебно-сказочно все в такую ночь лунную...
Уже недалеко и до лесу — огромного казенного. Вон он впереди стеной зубчатой чернеет, весь залитый этим блеском лунным. С полверсты до него, не больше, осталось — и Семен все ускоряет и ускоряет свой бег. Только бы туда, в лес ему ввалиться, окунуться в зеленую чащу хвои, снегом опушенную, и тогда уже никто не страшен ему: там он хозяин, там он владеет и царит...
А на востоке уже не лунный, а другой свет ярко так пробивается и точно врезывается в этот блеск серебристый лунный, быстро так и властно заполняя его, прочь от себя отгоняя... И раздается, уступает дорогу победоносным режущим лучам зари загорающейся этот блеск лунный, и разливаются по нем лучи эти, да такие яркие, румяные, светлые да радостные, и бегут прочь безжизненно-мертвые сказочные лунные лучи, перед теми другими — одухотворенными, жизнерадостными...
Растет лес, приближаясь, точно сам спешит на встречу к Семену. Еще немного пробежал полем Семен и окунулся в расступившуюся перед ним чащу лесную, утонул в ней.
Неподвижно стоят, не шелохнутся великаны леса — сосны да ели старые. Здесь еще не ясно видна алая, радостная утренняя заря; точно и не проникли еще сюда лучи ее победные, и те, другие, трепетные голубые лучи все еще полновластно царят здесь, еще заполняют собой всю тишь старого леса в зимнем уборе. И скользят, дробятся они здесь, закутывая макушки дерев старых, пробегая промеж стволов их толстых, за кусты густые заглядывая... И бродит там еще по лесу сказка лунная, создавая такие образы сказочно-дивные, что невольно жутко делается и уйти от них хочется, и в то же время к ним манит что-то, влечет неудержимо...
Мертвым, непробудным зимним сном спит лес старый, весь залитый лучами трепетными лунными. И не слышно было лыж Семена, скользящих по только что вчера выпавшему мягкому, пушистому снегу, и не нарушают они звуком посторонним этой тиши лесной... И спокойно стоит лес, погруженный в дрему зимнюю, и думается, что сны ему такие сладкие, радостные снятся: снится весна молодая — красавица, снится, что уже не особенно долго ждать ему, старому, прихода ее, что на крыльях радостных прилетит она сюда, долгожданная, такая желанная, любовью обнимет старика, в самую глушь его заповедную заберется и заполнит его своим шумом и гомоном победным, помолодит его и такую негу, такую любовь разольет щедро в его недрах, что и теперь даже улыбается счастливо во сне лес в эту зимнюю лунную ночь, и так ему радостно, привольно...
Сразу точно рассвет наступил, сразу алым светом прорезал он чащу лесную, сначала разбудив вершины дерев, окутав их своими лучами алыми, а затем и ниже, к подножиям их спустившись... И стали бледнеть, тухнуть лучи лунные серебристые, точно куда-то прочь убегая от преследования этих других лучей, таких алых, золотистых...
А Семен все вперед и вперед пробирается, ныряя между кустами, задевая их и стряхивая на себя целые кучи рыхлого, пушистого снега, и так и снуют по лесу глаза его привычные, ни одного следочка не пропуская, все видя, замечая вокруг.
Вон там лисица прошла, точно отпечатывая следы своих быстрых осторожных ног: чисто везде ее след идет, нигде не взбудораживая снега, разве где-где черкнет она по нему своей трубой пушистой; а вон и волки прошли гуськом: пятеро их идут там один за другим, след на след ступая и отправляясь куда-то на добычу... Вот и белка прошла, спустившись зачем-то с дерева, да не далеко следок ее протянулся: вон только до той ели развесистой дошел он и точно в воду канул, — верхом, по деревьям пошла она дальше...
Уже и до места, где лоси должны стоять, недалеко осталось Семену: вот только ту низину перебежать ему, только на взлобок за ней подняться, а там близехонько, и полверсты не будет, где должны стоять звери, если только кто не вспугнул их и не угнал куда-либо дальше. Да кому угнать! Некому угнать их: промышленников всех наперечет знает Семен и не до лосей им теперь: еще в другое время шляются они зря по лесу, — убить не убьет, а напугать и угнать зверя — это их дело; но теперь не до того им: поди уже по селу во какие вензеля пишут, а не то, так и без задних ног где-либо валяются... На что он — заправский промышленник, да и то бы не пошел в такой большой праздник, если бы не дело такое, что погулять, выпить ему больше не на что, как есть весь пропился: тут поневоле пойдешь!... Ну, зато удастся ему добыть лося, завтра же и с деньгами будет: ночью увезет его отсюда и живой рукой лавочнику сбагрит; а там — гуляй душа, простору мало!..
Густой такой, высокий столетний бор со всех сторон обступил осторожно пробирающегося вперед Семена. Тихо, медленно скользит он теперь на лыжах, некуда спешить ему, да и не для чего, — а то, как раз, по своей же вине, от шага одного неосторожного зверей стронешь, а тогда догони-ка их без собаки, попробуй!..
Семен нарочно и своего Серка с собой не взял, рассчитывая, совершенно основательно, скорей и ловчей добыть зверя с подхода. Уж больно ловок скрадывать их всегда он был, другому и в жизнь не скрасть, а он тут как тут... глядишь, и с добычей: подберется так, что и ветер не услышит... А в такую мертвую порошу, в такую тишь, по лесу уж как же и осторожно надо скрадывать страшно чуткого зверя... Ишь ты, как все застыло, не шелохнется!.. Да тут хоть веточка тоненькая под ногой хрустни, — как раз чуть не за версту будет слышно...
И действительно, тишь могильная непробудная стоит по старому лесу: нигде ни движения, ни звука; мягко, кажись, сползет вниз куча пушистого снега с дерева и, хотя и беззвучно рухнет вниз, на такую же мягкую снежную поверхность, а и то слышно по лесу; синички, почирикивая, с ветки на ветку перепархивают, скрываясь в хвое густой, а и то слышится звук посторонний чутко напряженному уху; где-то далеко-далеко ворон прокаркал так глухо, пролетая, — а так отчетливо-ясно карканье это его слышится, так долго и громко отдается оно повсюду...
Пробирается Семен среди густого хвойника, со всех сторон его обступившего, и все тише, все осторожней двигается он... Знает он, что уже совсем близко до стойбища и что скоро-скоро как бы сразу поредеет хвойник, сразу в чистый осинник перейдет... А там они... Тут-то и нужно всю осторожность приложить, тут-то и приходится два шага вперед да шаг назад делать, чтобы не испугать заранее чутких зверей...
Хоть и частый разросся осинник, а все же не хвоя, — далеко по нему, обезлиственному, видно и скрыться в случае чего некуда, не за что прихилиться, спрятать фигуру человеческую, которой так сильно боятся звери.
Уж вот-вот сейчас и опушка хвойника будет: вон она впереди стоит стеной сплошной зеленой... А вдруг, на счастье, близко стоят звери от нее, — вот бы удача была!..
Пригнувшись, почти ползя на своих беззвучных лыжах, подобрался Семен к опушке этой густой, вечно зеленой, сквозь нее глянул да так и замер весь; даже в груди у него как бы захолонуло, в глазах зарябило и сразу дрожь чисто лихорадочная пробрала его, точно кто, играя, целую горсть холодного снега ему на спину бросил... Совсем к земле припал он и судорожно сжал в руках ружье. А там, среди осинника, на небольшой выдавшейся чистине, всего шагах в двадцати от засады промышленника, выделялась громадная туша зверя, стоящего к нему задом. Вытянув вверх голову, жадно обрывала крупная корова мелкие вершинки молодого осинника.
«Чудно чтой-то! — рассуждает мысленно Семен, — где же остальные четверо делись?»
Знает он, что целых пять зверей стояло в этом осиннике, — во какой один здоровый бычище был, — а теперь только одного видит он, да и то корову еще. Положим, хорошая, большая корова, но все же корова, а не бык...
«Придвинуться разве?» — задает себе вопрос он, рассчитывая, подвинувшись вправо или влево, разглядеть и остальных зверей; но тут же мгновенно отказывается от этой блеснувшей ему мысли. Хорошо, если удастся ему передвижение это, если не заметит, не учует его лосиха; а вдруг, да на грех, мало ли что случиться может: и ветерок может до нее потянуть, — донесет дух человеческий, и ветка под ногой хрустнуть может, — ишь его гущина какая!.. «Нет негоже это», — решает Семен и, тихо поднявши к плечу ружье, заряженное жеребьем, начинает старательно выцеливать, стараясь взять по месту.
Корова задом стояла к нему сначала; но ее соблазнила верхушка молоденькой осинки направо: потянулась она к ней и весь свой правый бок подставила под выстрел промышленника.
Только того и ждал Семен: оглушительно так громыхнул выстрел из горластой его одностволки. Точно вихрь какой по лесу пронесся: грохот, как громовой отзвук, прокатился по нему, распадаясь на сотни отзвуков-отголосков и постепенно замирая где-то там, далеко, в глуби лесной...
И шагу не ступила пораженная насмерть лосиха; только как бы взглянула слегка, падая на снег, вздрогнула вся раз-другой и, вытянувшись, застыла на веки.
Видел Семен, что почти одновременно со звуком его громкого выстрела, там, влево, и близехонько так, взметнулись четыре огромных тени и ходко ударились бежать прочь, ломая по пути молодой осинник; и тот огромный бык тут же с ними... Семен даже разряженным ружьем навел за ними вслед и невольно плюнул вдогонку лосям.
— Эх, беспременно заведу двустволок!.. Глядишь, и пара была бы: как тут не свалить — близехонько! — проговорил он с досадой, заряжая свое ружье.
А руки его все еще так вот и ходят ходуном, все еще в груди замирает что-то, все еще та же дрожь лихорадочная нет-нет да и пробежит по спине; а уж радостно так, весело у него на душе сразу сделалось: как-никак, а добыл, хоть и корову, а все же добыл; теперь есть на что погулять на праздниках вволюшку...
Подошел Семен к убитой им лосихе, любовно так оглядел свою добычу и, сбросивши лыжи, уселся на нее, чтобы поотдохнуть малость и закусить.
Только что недавно еще грохот от выстрела по лесу гулял, разбудил его, спящего, своим звуком громким, необычным, взбудоражил все окрест, вспугнул все зверье, затаившееся вблизи; а теперь опять все поуспокоилось, опять затихло... И, как и раньше, стоит опять лес величавый неподвижно, погруженный в свою дрему зимнюю, опять тишь немая царит в нем, опять дремлется ему сладко под покровом зимним...
Уже недалеко и до полдня осталось и Семен проголодался, отмахавши на лыжах немало и переживши приятное волнение удачной охоты. Вытянул он из-за пазухи бутылку с водкой, вышиб из нее ладонью пробку, хлеба из мешка достал и только было собрался глотнуть добрую порцию через горлышко, как что-то хрустнуло там, в опушке ельника густого, откуда пришел он, откуда лосиху скрадывал...
Глянул туда Семен — и все дрогнуло в нем опять, как и раньше, когда лосиху он увидел, все внутри его захолодело вдруг... Так и остался он неподвижно, сидя на своей добыче и держа в одной руке бутылку с водкой, а в другой хлеб.
А там, вышедши уже из ельника, шагах в десяти-пятнадцати от него, на его же лыжнице, с ружьем за плечами и с улыбкой торжества, застывшей на корявом, изрытом оспой лице, стоял лесник Иван, тот самый Иван, который вчера еще похвалялся на селе поймать Семена. Оба, и пойманный и поймавший, молчат что-то долго, как показалось им обоим, и пристально смотрят друг на друга; только взгляд-то у них у обоих разный: глаза Ивана остро так глядят, стараясь встретиться с глазами Семена, поймать взгляд их; а глаза последнего так и бегают из стороны в сторону, избегая взгляда лесника.
— А ты говорил, не поймаю, — начал Иван, — велика штука поймать-то!..
Семен молчит упорно и так погано на душе у него вдруг сделалось, так нехорошо ему, даже горечь какая-то неприятная во рту у него появилась.
— Да ты никак опохмелиться хочешь с удачи? Что дело, то дело... Поди и мне поднесешь? И у меня, брат, после вчерашнего во как в башке гудит... И не за какие деньги не вышел бы я сегодня из избы, кабы не похвалился ты вчера, что мне не поймать тебя... Ну, поднесешь что ли? — говорит Иван, улыбаясь все той же торжественно-лукавой улыбкой и подходя к удрученному Семену.
— Для чего не поднести, можно, — выговорил через силу тот и точно чужим показался ему звук собственного голоса, точно и не он, а кто-то другой проговорил это.
— Ну, и благодарствуй на том! А теперь во как хорошо выпить в лесу... Благодать одна: теплынь да тишь-то какая ноне стоит...
— Бери! — протягивает леснику бутылку Семен.
— С хозяина начинать следует: кушайте вы поначалу, Семен Карпыч!
И такая насмешка едкая, такое глумление над ним слышится Семену в этих словах лесника.
— Что ж, можно! — решает он и медленно, точно стараясь продлить удовольствие, тянет через горлышко и передает бутылку Ивану.
— С удачей! — поздравил тот Семена, и такое злорадство слышится в его голосе последнему, что он только зубы сжимает.
Эти два человека, еще вчера дружественно пившие вместе водку и сразу, ввиду сложившихся обстоятельств, сделавшиеся врагами, теперь сидели рядом на этой убитой лосихе и наружно мирно разговаривали совершенно о посторонних предметах, прикладываясь к бутылочке и закусывая черным хлебом.
Бутылка, наконец, была окончена, доеден последний кусок хлеба и сразу прекратилась беседа мирная, сразу что-то другое, холодное такое да зловещее, властно охватило обоих. Как-то конфузливо поглядывали эти люди один на другого, боясь встретиться взглядами, и что-то враждебное друг к другу, отталкивающее все глубже и глубже, проникало в их души и такую ненависть, такую злобу лютую поселяло в них...
— Ну что ж, пойдем что ли? — глухо как-то проговорил Иван, вставая с лосихи.
— Куда? — уныло спросил Семен.
— Как куда? Известно, к барину.
— Иван Прохорыч! — просительно заговорил Семен, — плюнь ты на это дело, право плюнь! Какая тебе корысть тут? Ну, какая?.. Велика важность, что я корову убил!.. Кто знать об этом будет?.. Плюнь, право плюнь! А ужо я ублаготворю тебя: продам ее сегодня же лавочнику и честь-честью, пополам с тобой деньгу разделю... Ну и погуляем же мы с тобой вместях завтрева!..
— Оно, конечно, почему не погулять, — на то и праздник Божий... И правильно ты обсказываешь, что со мной поделиться должен по чести, потому что как я лесник казенный, значится, а ты в моем фартале корову убил.
— Вот и спасибо, — перебил его Семен, — право спасибо! Как есть ты справедливо обсудил... ночью я ее вывезу отсюда, а уж приходи на село деньгу получать... Ну, и гульнем же мы вместях! Я всегда обсказывал, что ты душа парень! — весело говорил он.
Наступило недолгое молчание. Семен уже успокоился сразу, спрятал пустую бутылку за пазуху и заботливо начал забрасывать тушу убитой лосихи ветками, даже палку воткнул в снег около, привязавши к ней какой-то красный лоскуток, чтобы воронье не напортило корову до ночи.
— Убрался? — спросил Иван, все время исподлобья поглядывавший на хлопотавшего Семена.
— Готово! — весело ответил тот.
— Ну, а теперь, когда все готово, все же мы с тобой к барину пойдем! Ишь, какой выискался: тебе, говорит, денег половину, да и погуляем еще на славу... Глупый же ты человек! Как же это возможно, чтобы я, солдат, своей присяге изменить мог, да за это меня в двадцать четыре часа к расстрелу следует!.. Мне, поди, место дороже твоей половины: на месте я кажинное двадцатое число жалованье в аккурат получаю и живу себе как след; ну, а что же я с твоей половиной делать буду, — она не жалованье: ее пропьешь, прогуляешь — вот и все, и живи, как хочешь, коли я из-за тебя, глупого человека, жалованья решиться должен... Нет, брат, не модель это!.. Пойдем, пойдем, — нечего тут долго разговаривать: время не раннее, дай Бог к ночи до города добежать!
Семен застыл даже, слушая слова лесника.
«Так вот оно что, — мелькало в его голове, — так ты так-то, смешки одни тебе! Ну, ладно же, пожди!» — грозился он мысленно, сам не зная еще что он может сделать Ивану.
— Пойдем, пойдем! — торопил тот, пропуская вперед Семена и следуя за ним по старой лыжнице.
Понуро так, не спеша скользит на лыжах Семен и инстинктивно чувствуется ему торжествующе-злорадный взгляд Ивана сзади. Точно всего его пронизывает взгляд этот ненавистный, к земле пригибает и так больно, так обидно Семену вдруг делается, такая злоба нечеловеческая разгорается там, внутри него, захватывает его так властно, и такие мысли страшные нашептывает ему, что, под тяжестью их, еще ниже склоняется голова Семена. И думается ему, что все пропало теперь: пропала воля, пропала гулянка праздничная... И такое зло забирает его против Ивана этого, что, кажись, заплакал бы он, в горло его зубами вцепился да и застыл бы так надолго...
Так и вьются, так и кружатся черные зловещие мысли в голове Семена. А по лесу все та же тишь немая стонет; все тот же он молчаливо-задумчивый, все так же думает, мечтает старик о чем-то... И не разгадаешь дум его, не поймешь никак... Тучи набежали свинцовые и посыпали сверху хлопья мокрого, пушистого снега; медленно, точно поддерживаемый на воздухе, падает он вниз, бесшумно ложась на пелену снежную... И точно снег этот, мысли нерадостные все падают и падают на угнетенную душу Семена, и уныло поглядывает он исподлобья вокруг на эту знакомую ему, такую дорогую картину леса в зимнем наряде...
Вон там, за мыском еловым, что выдался так остро, вблизи болота мохового, глухариное токовище находится. Хорошее токовище, не найти лучше... Придет весна, всю эту картину теперешнего леса переменит, и запоют, защелкают краснобровые красавцы там, у болота; а Семену, быть может, и не доведется увидать, услышать их: глядишь, засадят его и просидит он, пока лесничему вздумается... Да это что: далеко еще до весны, не завра придет она!.. Завтра во какая гулянка на селе будет, да без него только... А все через него, через Ивана этого, что позади него идет, сплевывая в сторону... И опять такая злоба, такая ненависть страшная охватила Семена, что даже жарко ему стало, пот прошиб его; а тут еще кто-то нашептывает ему на уши все те же страшные, черные мысли... Невмоготу ему стало дальше...
Остановился вдруг Семен.
— Ты что? — спросил его Иван.
— Лыжа развязалась, — говорит он, наклоняясь, как бы поправляя на лыже что-то и поглядывая искоса на лесника.
А тот тоже остановился позади, и, не глядя на Семена, набивает трубку.
Что-то злобное такое, страшное блистало в глазах промышленника. Миг один и — так же, как и первый по лосихе, оглушительно громыхнул выстрел одностволки Семена и раскатился по лесу, нарушая его тишь мертвую, будя все окрест.
Даже и не вскрикнул Иван, пораженный насмерть и, как мешок с чем-то, мягко рухнул на снег; только кровь алая ключом бьет из его груди, пробитой свинцовым жеребьем, все шире и шире, расползаясь по такому белому, пушистому снегу; да синичка-лазоревка, перепорхнувши после выстрела, уселась поближе к трупу и испуганно чирикает так, перепархивая с ветки на ветку и поглядывая своими черненькими глазками вниз, на страшное дело рук человеческих...
А там, из глуби лесной, точно протестуя против только что случившегося, глухо гудит что-то, точно отвечая на уже заглохший гул выстрела... То с гулом победным, с воем голодным метель разгульная сюда пробирается. Все ближе и ближе она; и проснулся лес старый, как бы жалуясь на покой нарушенный, и стонет, гудит он под непогодью вдруг налетевшей, и долу клонятся вершины его, сгибаемые ветром буйным...
Потемнело в лесу; хлещет метель налетевшая, все засыпая хлопьями снега пушистыми, точно стараясь поскорей закрыть, похоронить убитого, стараясь засыпать и его, и это все расплывающееся пятно кровавое...
Стонет лес...
1912 г.
(Печатается по изданию: журнал «Рыболов и Охотник». — Вятка. — 1912. — Книга 1. — С. 2—8.)
