Булгаков Михаил Васильевич
«Если кто меня разлюбит, паучок того погубит». Эти строки из старой михалковской басни «Паучок» являются моралью публикаций-отзывов в «Московской охотничьей газете» на статью
«Размышления у непарадного подъезда»
(«Охотничьи просторы», 1996, кн. 2). Напомню, что в басне идет речь о каракурте — «черной смерти», а в статье — об охотничьей литературе.
Содержание отзывов вызывает по меньшей мере недоумение, ведь статья была написана вовсе не о «Московской охотничьей газете», М.Муромцевой и С.Фокине, публикации которых послужили лишь иллюстрацией тех или иных рассуждений о нашей охотничьей литературе. Ответом же стали заурядные отписки, что-де «г-н Б.» порочит газету и ее авторов, то есть на поверку вышло, что я говорил о «бузине в огороде», а «Московская охотничья газета» про «дядьку в Киеве». Остается загадкой, почему газета, подменив предмет разговора, поместила отклики, «разоблачающие» «г-на Б.». Оправдываться сию минуту не считаю нужным, но продолжу «Размышления у непарадного подъезда».
На мой взгляд, многое из текущей, так называемой, охотничьей литературы пишется и публикуется не для чтения: издателю надо что-то печатать, а автору что-то кропать. До всего остального этой «сладкой парочке» иногда нет никакого дела, хотя на словах она может объясняться в любви к читателю.
Почему-то никто не обратил внимания на тот факт, что в моей статье затронут вопрос именно о качестве литературы. А вот как раз здесь-то и не пристало идти на поводу у читателя.
В сущности, нет ничего плохого в том, что кому-то нравятся рассказы того или иного самодеятельного автора. Но надо бы помнить, что, например, Юрий Нагибин в конце жизни признался, что, по большому счету, он был не писателем, а беллетристом. Почувствуйте разницу.
Соль в том, что писателей-то, ну хотя бы добротных беллетристов, в охотничьей литературе явный дефицит. Да, многих читателей интересует в тексте само событие, факт охоты и сопутствующие ей перипетии, но существует и оборотная сторона медали. Поскольку рассказ об охоте облечен в литературную форму, то почему же не сделать акцент именно на литературе как таковой? И здесь быстро выясняется: для создания художественно значимого произведения явно недостаточно только ума и образованности. Возможно, не последнюю роль играют воспитание и воля, но уж без таланта никак не обойтись.
Такие оценки автора, как «плохой» или «хороший», «посредственный» или «сильный», в принципе, безлики и не могут быть надежным критерием. Существует хрестоматийный подход к писательскому творчеству, делящий авторов на два основных типа.
К первому относятся писатели, чьи тексты несут в себе отметины психологии автора (Ф.Достоевский, А.Платонов). Для этого типа характерно не «сочинительство» вообще, а желание освободить собственную психику от некоего груза мыслей, образов, видений, далеко не всегда связанных с личным опытом пишущего.
Второй тип творчества подразумевает обычное изложение событий в более или менее литературной форме, зависящей от общей культуры автора. Психологический фактор в этом случае приглушен или его нет вовсе.
Считается, что предпочтительнее, глубже первый тип творчества, хотя оба они, безусловно, имеют равное право на существование и признание читателей.
Все эти сведения я привел для того, чтобы прояснить ситуацию с охотничьей литературой. Дело в том, что в ней явно выражен крен именно ко второму, более упрощенному типу (примеры я приведу ниже). Во всяком случае, описательность, поверхностный пересказ и «фотографические» словесные картины присутствуют в подавляющем большинстве литературных текстов на охотничью тему. И практически не встречаются тексты первого типа, что обедняет охотничью литературу в целом, делает ее однобокой, однообразной. И это при том, что она и без того замкнута на одной теме — охоте.
Собственно, из авторов последних десятилетий к первому типу можно отнести Г.Семенова, Ю.Казакова, В.Астафьева. С некоторой натяжкой упомяну И.Алехина, отдельные вещи которого в той или иной степени соприкасаются с психологией охоты и охотящегося человека. Формальное перечисление этих имен не ставит их в один ряд по уровню таланта, но лишь характеризует особенность литературного труда.
Непременно надо упомянуть еще об одном концептуальном различии произведений на охотничью тему. Все они делятся на две большие группы, которые условно можно назвать «Рассказы охотника» и «Рассказы об охоте». Обе основные ветви произрастают из единого литературного древа — «Записок охотника Оренбургской губернии» С.Т.Аксакова.
В жанре «Рассказы охотника» на первый план выдвигаются события, так или иначе связанные с охотой, а зачастую и весьма удаленные от нее (классические примеры без труда отыщутся в наследии И.Тургенева и И.Бунина). И наоборот, в «Рассказах об охоте» преобладает процесс выслеживания, поимки зверя или птицы, все прочее служит лишь фоном (этой формуле отвечает книга Е.Пермитина «Страсть», рассказы И.Арамилева и т.д.).
Мало-мальски знакомый с охотничьей литературой читатель тотчас подметит, что авторами «Рассказов охотника» были многие известные писатели: Л.Толстой, Д.Мамин-Сибиряк, А.Куприн, К.Федин, Ф.Абрамов... А вот «Рассказы об охоте» чаще всего находили и находят пристанище в охотничьих газетах, журналах, альманахах и сборниках. Это вполне объяснимо: чем плотнее текст соприкасается с охотой, тем ближе он заинтересованному читателю.
Справедливость требует признать, что узкие рамки второго, чисто охотничьего жанра резко ограничивают возможности автора, загоняют его в прокрустово ложе шаблонных схем. И особенно заметны клановость, сектантство подобной литературы в охотничьей периодике. Случается и так, что даже на просторных страницах «Охотничьих просторов» (такой получился каламбур) бывает тесно, например, глухарям, — рассказы и истории сплошь глухариные! Резюме: нельзя тиражировать «Лебединое озеро» до бесконечности, — получаются «лебеди» с базарных плюшевых ковров, красивые, но дешевые.
Совершенно очевидно, что гораздо больше творческих возможностей у авторов «Рассказов охотника», хотя технически соединить в тексте обычную прозу с охотой совсем не просто. Соединить так, чтобы вещь вызвала интерес, была прочитана охотниками без чувства досады и разочарования. Мне доводилось знакомиться с рукописями, присланными в охотничьи издания только на том основании, что автор когда-то вступил в охотничье общество и приобрел ружье.
Если же вспомнить об объеме произведений на охотничью тематику, то здесь литераторам-охотникам раздолье. Пиши хоть коротенький рас-сказ-эскиз, хоть большущую повесть, — печатные площади в последнее время заметно расширились. Единственное условие — доброкачественный текст. А объем... В свое время Владимира Солоухина упрашивали (и читатели, и коллеги) засесть за продолжение «Владимирских проселков». Но он ответил, что «новой книги не получится, просто старая будет в два раза толще». И в своем стиле добавил: «Прекрасному лебедю не обязательно быть размером со сло-на».
Объем чаще всего диктуется задачей автора, самим жанром произведения, реже темой, еще реже — особенностями литературного дара.
Из современных авторов, достаточно свободно владеющих размерами и композицией, я бы выделил А.Бикмуллина, но его тексты часто грешат существенным недостатком, у некоторых из них явственно торчат «днев-никовые уши». Использование дневниковых записей имеет положитель-ную сторону: сохраняется четкая хронология, точность деталей. Но именно они-то, без меры употребляемые, иногда засоряют и сушат текст, выжимая из него литературные соки. Иное дело, когда автор сознательно выстраивает текст, стилизует его под охотничью летопись.
Всем известно, что критиковать проще, чем... Чем что? Ведь другую известную фразу о том, что критик — несостоявшийся прозаик или поэт, можно и переиначить: прозаики и поэты родились из несостоявшихся критиков. В данном-то случае речь идет скорее не о критике, а о попытке определиться в координатах охотничьей литературы, обозначить ее плю-сы и минусы.
Центральными вопросами русской литературы всегда были «Кто виноват?» и «Что делать?». Применительно к литературе охотничьей я бы заострил внимание еще на одном краеугольном вопросе: «Зачем?» Что, какими словесами хотел выразить автор на бумаге, зачем он взялся за перо?
Дебютанты обычно наивно признаются с первой строки: «Хочу поделиться своими впечатлениями». После обретения некоторого опыта они таких оплошностей уже не допускают, но ответ-текст на вопрос «зачем?» остается прежним.
Вообще говоря, кровеносная система периодических изданий не может существовать без подобных материалов, — это необходимое условие жизнедеятельности самих изданий. Однако, когда в литературной «крови» отсутствуют красные кровяные тельца — произведение яркие, неординарные — наступает белокровие.
А вопрос «зачем?» и ответ на него (если таковые присутствуют у автора имярек) может служить верным тестом в определении литературного градуса охотничьей прозы. Еще раз подчеркну: «дележ своими впечатлениями» имеет неоспоримое право на жизнь, но к литературе — увы! — никакого отношения не имеет.
Сожалею, что в той же «Московской охотничьей газете» этого не понимают и называют очевидные даже для непосвященного выводы «разглагольствованиями обо всем и ни о чем». Конкретику им подавай, имена, цитаты. Укажешь двух-трех авторов, сразу вопрос: «А где тот-то и тот-то?» Абсолютно уверен, укажи я того-то и того-то, опять появятся недовольные: «А почему забыл тех-то и тех-то?» На все эти «трудные» вопросы отвечаю с легкостью необыкновенной: «А потому...»
По-моему, «Московская охотничья газета» вообще допускает ошибку, встав на «защиту» «своих» авторов. Какая разница, в какое издание угодил текст? Как говорится, «был бы автор хороший». А уж от ошибок не застрахован любой пишущий — «свой» или «чужой»! Кстати, читателю совершенно безразлично, кто из упомянутых авторов где публикуется, состоит ли членом редколлегии и тому подобные тонкости. «И это правильно!» — как говаривал М.Горбачев.
Еще одно сожаление: ни полемики, ни дискуссии с оппонентами из газеты не получилось. Даже реактивный двигатель не будет работать в безвоздушном пространстве, что же говорить об ином пространстве — бездушном и иных двигателях... Или все-таки попытаться еще раз доказать, что верблюд вовсе не я?
Авторы писем и заметок в «Московской охотничьей газете» упрекают меня в любви к опечаткам и опискам, в расплывчатости формулировок и общих фразах. Требуют персонификации и конкретики, совершенно не обращая внимания на то, что после приведенных в моей статье примеров отсутствия литературного слуха, есть указания на «т.п.» и «т.д.». Но не мог же я сделать эти указания просто так, «от фонаря»? Если оппоненты полагают, что за «т.п.» — пустое место, они ошибаются.
Итак, в качестве примера стилистического казуса была приведена фра-за из рассказа С.Фокина: «Наконец, стоя на вечернем перелете, я наконец-то увидел вечерний перелет». Ивану и Митродору Губиным из Ярославской области эта фраза нравится. Могу подмаслить их масляную радость другими фокинскими литературными находками: «В темноте ночи я покидаю ночную деревню». «Идти невероятно трудно... идти чрезвычайно трудно... подойти к глухарю очень трудно», — все «трудности» проходят чередой буквально на одной странице. Замечу, что пословица «Повторенье — мать ученья» к охотничьим рассказам не имеет никакого отношения.
В том, что касается Фокина, остаюсь при своем мнении: литературное дарование Сергея Юрьевича так и осталось нераскрытым. Возможно, причина кроется в неуверенности автора в собственных силах и непосле-довательном характере. Судите сами. Вот цитата из одной его статьи: «Не побоюсь сказать, что в 80-е годы «Охотничьи просторы», возглавляемые тогда Р.В.Дормидонтовым (это неправда, Р.В.Дормидонтов никогда не «возглавлял» альманах, «главным» в 1974-1991 гг. был Э.П.Киян — М.Б.), встали, как это ни покажется странным, на антиохотничью позицию. Из всех очерков убирались «кровавые сцены» добычи зверя и птицы, охотник то и дело опускал ружье перед дичью, жалея всем сердцем незадачливых зайцев, вальдшнепов и глухарей» («Московская охотничья газета», 1995, № 8).
А вот другие цитаты из очерков и рассказов того же С.Фокина: «...Я уже не стреляю, а как завороженный, любуюсь утиным перелетом» («Ельничная»), «Больше стрелять не хотелось: охотничья страсть удовлетворена сполна» («Дупелиная погода»), «Мне расхотелось больше стрелять. Такое уже случалось со мной», «Я... стоял до темноты, жадно ловя каждое хорканье. Больше стрелять просто не хотелось» («Поздний пролет»), «Брат оставил ружье, подскакал к глухарю» («Глухариные зори»), «Вальдшнепы продолжали тянуть. Охотник вынул из стволов патроны, повесил ружье на березовый сук» («Лесная премьера»).
Трудно предположить, что все приведенные цитаты представляют собой «описки» и «опечатки».
Говоря об охотничьей литературе, нельзя обойти вниманием одну из ее разновидностей. Примитивизм, как направление в искусстве, наиболее ярко проявил себя в живописи. На ум сразу же приходят француз Руссо и грузин Пиросмани. Показательно, что примитивисты постоянно обретаются и в охотничьей литературе, но в отличие от живописцев, которые сознательно упрощают стилистику своих картин, «художники» охотничьего слова не ведают, что творят. «Московская охотничья газета» здесь ни при чем, авторы-примитивисты родились не в ее лоне, они шлют свои опусы во все охотничьи издания. Правда, печатают их не везде.
Так же, как не везде, можно обнаружить и произведения иного рода. Провинциализм, и пуще того — местечковость окопались в литературе издавна. Причем, вовсе не обязательно, чтобы автор жил в захолустье, он может квартировать в центре столицы или поблизости от нее, но тексты все равно будут охватывать только то, что видно «из-под крыши дома своего». К примеру, многие охотничьи истории автора «Московской охотничьей газеты» В.Пухова происходят вокруг и около дорожки из бетонных плит — «тропы маршала Толубко». В.Пухов за много лет прекрасно ее освоил, но стоит свернуть ему в сторону, как начинаются блуждания в «лесных дебрях». И в литературных тоже.
В письме, опубликованном в «Московской охотничьей газете», В.Пухов о литературе говорит немного, зато утверждает, что я специально выискивал «ошибки набора» в статьях Муромцевой. С чего бы это? Я достаточно хорошо знаком с работами и авторитетом Муромцевой, чтобы заниматься подробными изысканиями. Более того, уважаю Марию Алексеевну за светлый ум и еще одно неоспоримое качество — женскую красоту. А какие стихи она пишет! Мало ли с чем я не согласен в ее высказываниях. Не хватало, чтобы миллион российских охотников дудели в одну дуду.
Озорная мысль закралась в мою голову. А не прогневался ли на меня В.Пухов за рассказ «Стая легашей», опубликованный в «Охоте и охот-ничьем хозяйстве» в конце 80-х годов? Помнится, рассказ не всем понравился, потому что речь в нем шла о графомане. Его фамилия была... Пухов.
Как странно... Выдуманный, рожденный моим воображением Пухов вдруг материализовался в настоящего В.Пухова и потребовал в своем письме ответа «из подворотни», то есть из «Охотничьих просторов». На-верное ему, как и любому автору, захотелось, чтобы и его рассказы кто-нибудь внимательно, пристрастно прочитал, разобрал их художественное достоинство. Увы, потолковать о достоинствах не представляется возможным.
Глава департамента критики в «Московской охотничьей газете» В.Жибаровский и иже с ним полагают, что именно их газета является средоточием новых талантов, которое стало логическим следствием литературного конкурса. Но — «широка страна моя родная!» А широко ли известны, признаны ли в городах и весях России газетные лауреаты?
Как это ни печально, но авторы «Московской охотничьей газеты», за исключением двух-трех имен, так никогда и не переместятся с периферии охотничьей литературы в ее ядро. Говорю это без всякой иронии и недоброжелательства, просто так будет.
Тот же В.Пухов сетует на то, что я не заметил «открытого газетой лиричного А.Можарова». Ну, почему же не заметил, мне тоже по душе его фенологические картинки, пусть даже и уловима в них вторичность, а то и третичность. А вот бесспорно мне нравятся его акварели, некоторые так и просто вызывают восторг, право, в них сокрыта настоящая тайна искусства. Однако я не отношусь к поклонникам его рассказов, композиционно рыхлых, часто скроенных из разноцветных лоскутов-историй, в которых то и дело спотыкаешься на словах, не совместимых с нормативной лексикой. Какую лирику усмотрел в этом словаре В.Пухов, известно, видимо, только самому В.Пухову.
Вообще говоря, феноменология литературного пространства «Мос-ковской охотничьей газеты» в том, что оно отличается замкнутостью, кастовостью. И это несмотря на то, что круг авторов практически не ог-раничен! Зато диаметр творческого круга резко очерчен ителлектом ре-дактора и его пристрастиями. Подводя итоги литконкурса, зам. гл.редактора газеты О.Малов отметил, что его победители «удивили читателя... необычностью видения темы, индивидуальностью, тонким философским восприятием окружающего мира».
Так-то оно так, но все перечисленные категории хороши только в том случае, если текст «удивляет» прежде всего своими литературными каче-ствами, но о них Малов умалчивает. А зря.
По словам О.Малова, «одним из абсолютных призеров» конкурса стал В.Жибаровский (дальше для краткости — «г-н Ж.»). Как же так: в олимпионики вроде бы произвел, но поместил среди «прочих»?
Если на время оставить в стороне кулинарные рецепты г-на Ж., — «лирические новеллы, навеянные то грустью, то тонким юмором» (определение О.Малова), и обратиться именно к его литературному творчеству, то можно составить представление об уровне прозы г-на Ж.
Для начала всего одна фраза: «Связав в своем собачьем сознании мою радость со своей позой, она, преданно любя хозяина, доставляла ему удовольствие всякий раз, когда ей...» Уф! Шесть местоимений в двух строчках! Чья моя-своя-твоя поза-радость-сознание, сам черт не разберет. Не знаю, фиксируются ли в книге Гиннеса подобные «достижения», но мне доподлинно известно, что любой редактор, встретив в рукописи такую тарабарщину, тут же возвращает ее автору, ибо правка бессмысленна, проще написать текст заново.
Словесные конструкции г-на Ж. настолько неудобоваримы, что их непросто даже прочитать, а не только произнести вслух. Ну хотя бы такую фразу: «Кот сопровождал ее на рыбалку, огромный и черный, правда, черный-то чисто условно, наверное, он изначально был таковым, и ко времени нашего знакомства расцветка его соответствовала колеру изрядно выцветшей шапки из «кролика под котик» — был такой модный и дешевый мех, то есть коричнево-рыжее основание шерсти с еще сохранившими черноту кончиками». «Абсолютный призер!» — это почетное звание г-ну Ж. присвоил не я, а О.Малов.
Конечно, конечно, русский язык «велик и могуч», и вытворять с ним можно все что угодно. Но, г-н Ж., пожалейте читателей, они же языки сломают, умы за разумы вывихнут!
Сознательно не касаюсь «видения темы» и тому подобных, отмеченных О.Маловым достоинств «прозы» г-на Ж. Можно ли здраво говорить о литературных откровениях при таком вопиющем насилии над русским языком, над самой литературой?
«В моих глазах это выглядело разглядыванием», — понимает ли г-н Ж. словесную и смысловую абракадабру своих фраз-монстров? Если говорить техницизмами г-на Ж., то элементарное косоглазие можно выправить, но аберрация литературного зрения коррекции не поддается.
Г-н Ж., безусловно, обладает поварскими способностями, во всяком случае, на бумаге, и поживы для критика в этой сфере его деятельности нет. Но можно извлечь (почти как Маяковский из «широких штанин») «...раздувшуюся до неузнаваемости штуковину» — цитату из «навеянной грустью кулинарной новеллы» г-на Ж. о деликатесе из гусиной шеи. О чем думал литератор г-н Ж., «извлекая» из своей поэтической души эту самую «раздувшуюся штуковину»? Что за литературное скудоумие и словоблудие! Или все же автор намекает именно на это, предполагая в читателе скабрезную игривость? Да ведь слово не воробей, тем более — печатное.
К счастью, почти вымер, улетучился из литературы дух нудного морализаторства, исчезли «правильные» и «неправильные» авторы и герои, и мы теперь можем рассуждать о достоинствах того или иного текста без оглядки на «партийную» принадлежность автора. И для меня совершенно необъяснимо, почему я стал «аллергеном» для г-на Ж. и ему подобных. Причем здесь моя персона, ведь разговор идет о литературе?! Какие-такие «идейные посылы» и «большевизм» можно разглядеть в моих статьях или очерках?
О принципиальности С.Фокина я уже упомянул, а вот В.Жибаровский (г-н Ж.), сравнив мою предыдущую статью с тявканьем шавки из подворотни, мужественно спрятался за именами некрасовских «Ивана и Митродора Губиных из Ярославской области». Не стыдно ли, Самсон?
И не довольно ли баловства в серьезном деле? Пора бы уже дядям да-леко не комсомольского возраста из «Московской охотничьей газеты» отбросить споры о том, кто во что одет, кто более галантен с дамами, и обратиться к охотничьей литературе. О чем шумим, мужики? Извиняюсь — господа.
