Штильмарк Феликс Робертович
От публикатора
«Киренская» — так называется начальная глава книги Ф. Р. Штильмарка «Таежные дали» (М.: Мысль, 1972, 1976), на которой выросло целое поколение охотников и подлинных защитников природы. В основе ее — первое серьезное «крещение» Феликса Робертовича как таежника в Верхоленье, на реке Киренге, где он, студент пятого курса Московского пушно-мехового института, оказался по рекомендации профессора В.
Н. Скалона, советующего ему как следует изучить охоту и быт «тунгусишек» — так Василий Николаевич (отнюдь не унизительно, а с любовью) называл эвенков.
В годы, когда издавалась книга, царила строжайшая цензура. Редактор издательства «Мысль» не допускала никаких негативных (на ее взгляд) моментов в описании жизни эвенков, например, нельзя было писать об их пьянстве, о том, что их заставляют заниматься совсем не свойственным им делом — объединяться в колхозы и пр.
Да и сам Феликс Робертович говорил, что в нем сидит «внутренний редактор», который знает, что в данный момент писать об этом — дело пустое. К тому же он как-то всегда стеснялся утомить читателя слишком уж детальными подробностями.
Но «внутреннему редактору» тоже нужен хоть какой-то отдых. И он его получал, когда Феликс писал дневники. Пока этот самый «внутренний редактор» спит, автор в полной мере раскрывался как человек — наблюдательный, сердечный, терпеливый, выносливый, поэтичный, благодарный ко всем и ко всему, что его окружает.
Дневники он вел с ранней юности: первая большая тетрадь написана в 1947 году — шестнадцатилетним мальчиком. И далее — всегда и везде. Как рассказывают все, кому довелось с ним бывать в экспедициях, он писал при любых обстоятельствах — в поезде, в машине, в самолете, в походе, при коптилке в зимовье, в гостиничных номерах, при ночевках в деревенских избах и пр.
Дневники его — нескольких типов.
1. Маленькие записные книжки, которые полевики обычно носят в карманах энцефалиток или в полевых сумках и отмечают в них наблюдения, необходимые для дальнейших научных обобщений и выводов. Такие книжечки, с раздавленными комарами, пятнами засохшей крови от пораненных рук или добытых зверьков, с размытыми потом или дождем карандашными записями, непонятны стороннему читателю, их разберет только сам исследователь. У Феликса в таких книжках иногда между страницами лежит засушенный таежный цветок, записана какая-нибудь поэтическая строка;
2. Блокноты — записи встреч с разными людьми, от которых зависело создание заповедников, тут же выписки из заседаний, конспекты необходимой литературы, карты — абрисы маршрутов обследования территорий для заповедания и пр. — т. е. его научная и практическая работа по созданию заповедников;
3. Большие общие тетради, исписанные мелким (но вполне читаемым) почерком.
Это — тоже дневник, но очень подробный, с многочисленными деталями быта, взаимоотношений между людьми, описания таежных маршрутов с названиями даже самых мелких ручьев и урочищ, типов леса, особенностей таежных жилищ, характерами собак. Феликс писал такие дневники, когда выпадало вынужденное сидение на месте, где было хоть какое-то подобие стола и освещения, когда он оставался один и ему никто не мешал. Именно эти дневники-очерки и представляют наибольший интерес для читателя. А для читателей альманаха наиболее интересными будут его осенние дневники — т. е. то время, когда он отправлялся на «осеновку» — охоту на соболя и белку — самую любимую им охоту (он не любил охоты, основанные на прямом обмане зверя или птицы, особенно — охоту с подсадной уткой, говорил: «Еще и уточку включают в этот обман», не любил и охоту на глухариных токах, глухарей добывал только в тайге — слетевших с дерева или на галечниках). А соболиную охоту ценил за то, что они с соболем — зверьком умным, хитрым, ловким — почти на равных — тут уж кто кого перехитрит, у кого терпения и выносливости больше.
Работая сейчас с его дневниками, еще и еще раз убеждаешься, что его многочисленные странствия (любил бродить и жить в тайге в одиночку) связаны не столько с охотой, сколько с неиссякаемой любовью к природе, к благоговению перед всем, что создано Богом и подарено человеку (он говорил: «И за что такая награда?! Бог сажает и бережно растит лес, а человек рубит, рубит, рубит... и все никак не насытится»).
В одной из его записных книжек нашла я строки из стихотворения П. Комарова:
Я тропинку бы выходил каждую,/ Да моя сторона велика.
Не каждую он выходил тропинку, чаще бродил вовсе без всяких проторенных дорог. Но — по всей великой стороне. Особенно любил сибирскую тайгу. В одном из более поздних дневников (1998 г.) есть такая запись: «Господи! Не надо мне ни соболей, ни белок, ни рябчиков. Дай только сил ходить по тайге и лицезреть ее дивную красоту. Позволь видеть синее небо над собою, лесистые горы, окаймленные могучими кедрами, заснеженные деревья, гроздья рябиновых ягод под снежными шапками. Позволь слышать шум этой таежной речки (р. Шагла в Саянах — Н. Н.), видеть ее струи, бьющиеся о камни, ледяные сосульки и наросты над ними. Позволь идти этой таежной тропой мимо великих валунов и скал, заросших баданом, переваливаться через колодины, пробиваться сквозь ерники или пихтовые лапы. И снова и снова любоваться старыми кедрами...»
Не думаю, что следует публиковать дневники с самого начала — тут не так важна хронологическая последовательность. Решаем прежде дать именно те, с каких сам Феликс Робертович начал свои «Таежные дали». Тем более, что записи эти наиболее подробны, обстоятельны. Они охватывают не только само кочевье с эвенками, но и первое знакомство с Байкалом, с Иркутском, с иркутскими охотоведами — В. Н. Скалоном, В. В. Тимофеевым, некоторыми учреждениями Иркутска, связанными с промыслами и т. д.
Ну, а дальше — посмотрим. Если у читателей эти дневники вызовут интерес, и мы получим положительные отзывы, будем печатать и следующие. А пока — «иркутская история» — осень, зима 1955—1956 года.
Н. Носкова
Из более позднего дневника: Неужели все это правда? Я видел Байкал, перешел пешком Лену у Качуга, собираюсь к охотникам-эвенкам для учета соболей на дальней реке Киренге? Многое предшествовало этому дню, а я не могу поверить в его реальность, словно все окружающее: высокий откос Лены с ровными рядами прибрежных лиственниц, чистая вода, прихваченная у берегов первыми заморозками, прозрачное синее сибирское небо, — приоткрылось мне на короткое время, чтобы вновь исчезнуть. ...Добиться прохождения практики в Иркутской области было нелегко. В тот год Министерство приняло решение о закрытии нашего Пушно-мехового института и о переводе двух младших курсов биологов-охотоведов в Иркутск, где было создано отделение охотоведения при Сельскохозяйственном институте. Поэтому за Урал нас на практику не пускали — там, дескать, свои есть, без вас обойдутся. Пришлось ходить и в Министерство, и в Центросоюз, и во ВНИИО (Институт охотничьего промысла). Мне повезло — опорному пункту Института в Шиткинском районе на реке Бирюса — не той, красноярской, воспетой Ошаниным, а на большой, настоящей Бирюсе, что называется еще Вихоревой, был нужен помощник, и они ходатайствовали перед Министерством, чтобы двух студентов направили в Иркутск. Мой друг Лева Котляров и я оказались самыми дальними «путешественниками» на всем курсе — остальные поехали не дальше Новосибирска. ...На месте выяснилось, что для работы на стационаре ВНИИО нужен лишь один помощник, и я охотно уступил это место Леве, а сам согласился с предложением провести учет соболя в Качугском районе.
Впервые на Байкале (Ф. Р. Штильмарк, 1955 г.)
Тетрадь № 4 Иркутск 1955—56 гг.
11 сентября 55 г. — отъезд из Москвы; 17 сентября — прибыли в Иркутск; 19 сентября — поход на Байкал; 24 сентября — приехал в Качуг; 2 октября — прибыл в Юхту; 5 октября — пришел в Шевыкан; 6 октября — вечером пришел в Тырку; 7 октября — пришел в Чинингу; 8 октября — приплыли в Муринью;14 октября — пришли в Нюруткан; 17 октября — пришли в Уян; 20 октября — кочевали до реки Токтыкан; 21 октября — кочевали на Сыенок; 24 октября — кочевали на Чемборчан; 27 октября — кочевали на Дипкохан; 28—31 октября — бродил за Киренгой; 31 октября — кочевали на Чемборчан; 2 ноября — кочевали в Токтыкан; 4 ноября — пришли на Уян; 6 ноября — вернулись в Нюруткан.
Все кочевье заняло 21 день.
10—12 ноября — кочевье по Шоне; 14 ноября — из Нюруткана пришел в Муринью; 20 ноября — верхом из Муриньи в Чинингу; 21 ноября — пришел в Тырку; 23 ноября — пришел из Тырки в Шевыкан; 25 ноября — из Шевыкана приехал в Ацикяк; 26 ноября — из Ацикяка пришел в Зусай; 27 ноября — из Зусая приехал в Тутуру; 5 декабря — вышли из Тутуры, пришли в Эконор; 7 декабря — из Эконора пришли в Ковылей; 13 декабря — из Ковылея пришел в Эконор; 14 декабря — из Эконора пришли в Тутуру; 16 декабря — выехали из Тутуры, приехали в Аней; 18 декабря — вышел из Анея, пришел в Зусай; 19 декабря — выехали из Анея в Ацикяк, оттуда на машине в Качуг.
8 января 56 г. — выехал из Качуга в Иркутск; 22 января — вылетел из Иркутска в Москву.
(Далее в тетради идет сплошной текст, почти без выделения дат. — Н. Н.)
Прежде всего, мы с Левкой решили с ночи махнуть на Байкал. Ночью выехать не удалось, Левку продержали на телеграфе. Поехали утром, прицепившись на Владивостокский поезд между вагонами. Маленькая злая проводница согнала нас с буферов, и мы в отместку влезли с другой стороны в ее вагон. Пока она бегала за ревизором, поезд, шедший все время вдоль Ангары, начал подходить к Байкалу. Сначала мы увидели вставшие по обе стороны горы, а затем и гладь самого моря. Узнали, что пароход на Листвянку пойдет в 13 часов и полезли вверх к маяку обозревать окрестность. Сверху смотрели на выдававшийся справа мыс, на Листвянку, на порт Байкал, на смутно видневшиеся вдали снежные вершины Хамар-Дабана. Убедились, что маяк был сделан во Франции в 1912 году. Долго сидели и смотрели на Ангару.
Маяк на Байкале
Горы почти голые, с этой стороны лес, видимо, сведен, и покрыты они лиственным кустарником. Масса птиц — гаичек и соек. Небольшой буксирный пароходишко перекинул нас в Листвянку. Перекусив в столовой, пошли по берегу. Скалы и поросшие сосной крутые склоны, расщелины. Долго и нудно карабкались вверх, пока долезли до вершины горы и любовались видами. Здесь лес лучше — сосны и лиственницы. Особенно поразила нас прозрачность байкальской воды.
Обратно возвращались на товарняке, который, как бы сжалившись, не провез нас в Иркутск-2, а остановился в Иркутске-1. Порадовала в этот день и погода: вчера был дождь, а сегодня тепло и ясно.
Виктора Владимировича Тимофеева мы долго не могли найти, но когда подошли к калитке, у которой стоял парнишка, державший в руке три глухариных пера, я сразу понял, что теперь верно. Невысокий, с угловатой головой, глубоко сидящей в плечах, и запавшими глазами, он в первую минуту показался угрюмым человеком, но пяти минут разговора было достаточно, чтобы полностью переменить мнение. Простой, охотно делящийся своим богатым опытом, он очень много дал нам.
...Когда я пришел к Василию Николаевичу Скалону, был дождливый вечер, а дома у него не давали света. Я видел только широкую квадратную грудь в каком-то меховом жилете да большую бороду. Я более-менее толково рассказал о себе, но очень глупо заявил, что «мне поручено передать Вам привет из Музея».
На следующий день в ИСХИ, в тесноватом кабинете кафедры охотоведения я встретился с Лапиным и вновь виделся со Скалоном. Беседа с ним была недолгой — около получаса, но надолго запомнилась. Он призывал к уважению своей профессии, к общению с людьми в районах, к пропагандированию в местных газетах, развертывал картину преобразования древнего промысла (требовал ликвидации этого слова) в мощное колхозное хозяйство, умело и сочно насыщал свою речь народными сибирскими оборотами.
И все же, несмотря на бодрость и уверенность его слов, я вынес тяжелое впечатление — слишком большие надежды возлагали мы в Москве на этого человека.
Уходя, в коридоре внизу я повстречался с чучелом, некогда стоявшим у нас на кафедре биотехнии. Узнал и козла, только что сделанного препаратором Николаем, голову лося, висевшую над столом Петра Александровича (Мантейфеля — Н. Н.), — горько стало на душе, хотя надо бы радоваться — им здесь место, а не в Москве.
...Зам. начальника отдела охоты Калашников — человек пожилой, очень славный, с часто подергивающимися веками. Он в свое время немало побродил по области, а сейчас, как он сам с горечью и таким проникновенным, теплым, все понимающим (гоголевским) юмором выразился — «шуршит бумажонками» один в кабинете, в ожидании пока его отдел выделят из управления сельского хозяйства и их будет не двое, а шестеро. Он вытащил из всех ящиков и даже из дивана нужные мне отчеты и карты и предоставил их в мое распоряжение.
...Восточно-Сибирское отделение ВНИО представлено двумя комнатами, четырьмя столами и стульями. Главное богатство — это собрание рукописей. Читая каталог их, можно проследить историю охотничьего хозяйства в Сибири и жизнь многих людей.
...Заготживсырье по своим размерам и штатам, конечно, наиболее солидное учреждение. Рыбина — управляющего — мы видели только в день приезда — маленький, решительный, энергичный мужичонка. Его заместитель, с которым мы имели дело, вечно занятой — с бумажками, телефоном, посетителями — кудрявый усталый еврей не понравился нам тем, что упорно отказывался послать нас вместе, несмотря ни на какие доводы. Он все же настоял на своем.
24 октября — 55
К моим многочисленным автопробегам прибавился еще один — «Иркутск-Качуг», на этот раз комфортабельно, в кабине.
Дорога шла по холмистой безлесной местности, в основном по бурят-монгольским национальным районам. В Качуг приехали уже ночью, переехали на пароме Лену и заночевали в бывшей конторе Заготживсырья. Наутро встретился с директором ГОХа Моисеевым. Еще молодой, высокий, стройный, он сразу произвел хорошее впечатление, которое в последующие дни окончательно окрепло. Немногословие, решительность, честность — вот что характерно для его слов и действий. Охотовед промхоза Иванов — человек бывалый, хорошо знающий дело, но мне он почему-то не понравился.
Поселок Качуг — на берегу Лены, которая здесь довольно узка и быстра. За поселком идут холмы и горы, но поселок стоит на пологом склоне, почти ровном. В нем нет никакой зелени, это очень его портит. Основное предприятие — судоверфь.
Река Лена у пос. Качуг
Был в лесхозе. Здесь фактически почти нет рубок — это, так сказать, третий тип лесного хозяйства. (Мало леса — мало рубок, много леса — много рубок, а здесь, наконец-то, много леса и мало рубок.)
Шлялся вниз по Лене, слушал вечером крики пролетных гусей, лазил по горам.
Живет в Качуге наш выпускник, некий Рупосов — знаменитый охотник. Ездили с ним утром до работы за утками, но ничего не видели. Я с горя убил трех бекасов из своей кочерги. Сам он охотник заядлый, когда рассказывает об охоте — любо слушать. Добыл он за вечер восемь гусей близ Качуга.
Дело с отъездом встало из-за лошади. У Матвея Зуева, с которым мне надо было ехать до Юхты, убежал конь и его не могли найти три дня, пока какой-то охотник не выгнал его из леса.
Дорога из Качуга до Бутаково идет полями на холмах. На вершинах холмов — редкие листвяги. Такая картина шла от самого Иркутска. В этом году очень богатый урожай плотно прибит к земле ранним снегом, уборка крайне затруднена.
В Бутаково приехали под вечер, остановились у одного охотника, весь вечер сквозь дремоту слушал его рассказы. Утром пошел искать собаку — пришлось взять маленькую желтую сучонку Ветку, которая никак не желала идти, пришлось везти ее в телеге (по-здешнему — ходке).
Дальше дорога шла похабным лесом — лиственница с березой, наполовину изломанной и погоревшей. Лишь изредка попадаются настоящие деревья — прямо как дубы (кстати, дубняком, дубачом здесь называют старые кедровники). Дорога идет долиной Анги, а по обе стороны — хребты.
Матвей Зуев — высокий сибиряк лет тридцати, неторопливый, даже немного сумрачный, разговорчивый, если выпьет. Теперь, кроме ондатры и белки, приходится собирать по деревням кожу, шерсть, волос, вплоть до проклятого «киш-сырья».
От Ацикяка до Юхты ехали ночью, так что Очеульское озеро только смутно блестело, вытянувшись вдоль черного хребта. Страшно даже подумать, сколько тут на пролете бывает птицы.
В Юхте пробыл я один день, сходил в тайгу с Веткой, ничего особенного не видел. Вечером был в прилегающем к деревне ельнике, где поднял зайца и пять тетеревов. Ребята тащили сдавать «ондатров» — по 30—50 штук. Здесь взял Ижевку 16 калибра с тозовским вкладышем. Пробовал прицелиться — получилось здорово.
Озеро у Юхты
На следующий день дед повез меня в Шевыкан. Всю дорогу шел впереди, надеясь что-нибудь встретить, но видел только стайку рябчиков, которые здесь не разлетаются, а рассаживаются по деревьям. Позорно промазал пулей. Первый раз видел крикливых рыжехвостых кукш, одну убил из тозовки.
Шевыкан стоит в широкой долине своей речки. Избы маленькие, ставни крашены, как везде здесь, белилами. Здесь колхоз «Ударный охотник», который обязан со своих освобожденных от тайги клочков сдавать 80 центнеров хлеба, чего ему ни разу не удалось сделать. Все жители — охотники, но охота сейчас в загоне, отпускают крайне неохотно и ненадолго, зимовий нет, ставят «балаганы» с костром посередине, а кто ночует и под елкой. Капканы ставят только у деревни, ловят волков. Стоят также слопцы, видел их сам у Юхты, но никто их не проверяет.
Наутро, собравшись уходить в Тырку со всеми пожитками, произвел обмен собак с охотником Романом Чулиным, взяв у него здоровенного двухлетнего кобеля Соболя и оставив ему свою Ветку. При этом приплатил 250 рублей.
Роман Чулин и пес Соболь
На мою удачу в Тырку шли два эвенка — Юрий и Андриан. Первый возвращался из армии, второй — из заключения. Они шли верхом на лошадях и взяли часть моих манаток.
Это была настоящая таежная тропа, хотя и проходила по зимней дороге, поэтому хорошо была видна. Она проходила по долинам речек, пересекала много болот, старые и новые гари, основания хребтов. Если бы земля не была замерзшей, по болотам, пожалуй, нельзя было бы пройти пешком, но зато идти в мягких ичигах по замерзшим кочкам, комьям земли было очень нелегко.
Дорогой я вел своего огромного пса на веревке, но он так тянул, что держать его было трудно и я решился отпустить его. Он вел себя хорошо, не убегал, облаял одну белку. На нее я истратил шесть патронов. Кроме белки, двух рябчиков и стаи дроздов ничего не видели. Вот еще какие-то хищники, трепещущие на месте как пустельги, но крупные, похожие на канюков.
Юрий Шерстов и Андриан Храмов на пути в Тырку
Мы проехали километров 35 и сошли с зимней дороги в обход озера, когда уже начало темнеть. Тропа здесь шла по старому ельнику и была особенно тяжела. Идти даже днем было очень трудно, когда же стемнело, нельзя было ступить ни шагу, чтобы не запнуться, надо было делать дикие скачки, чтобы не упасть, приходилось и падать. Такие три километра показались за все тридцать. Я здорово измотался. Ночь была темная, конца лесу не было видно. Наконец, послышался лай собак из Тырки. Еще немного — и лай превратился в сплошной собачий гам, через который нельзя было слышать друг друга. Наконец-то лес кончился, я вышел на опушку, впереди на пригорке виднелось несколько огоньков. Но путь преградил ручей, переходить его пришлось на 300 м ниже.
Стойбище Тырка
Мы вошли в деревню, оказавшись в собачьей своре. Пришли домой к Андриану. Здесь уже шла буйная пьянка, вновь вспыхнувшая при нашем прибытии. Все было точно так, как рассказывал мне Иванов. Пьянствовали сначала здесь, потом еще у охотника Ивана Попова, потом опять здесь. Только большое внутреннее напряжение и очень обильная закусь помогли мне не только остаться на ногах, но и быть единственным трезвым человеком. Ночью слышал сквозь сон драку, крики и шум старухи-эвенки с трубкой в зубах — матери Андриана, пившей всю ночь напролет.
Утром смотрел деревню и озеро. Восемь домиков стоят на косогоре среди тайги, а справа за ельником начинается озеро. Подходы к нему трудные, моховые.
В Тырке есть метеостанция, где стоят дождемер, флюгер и прочие принадлежности. Вид этой станции составляет резкий контраст с окружающим.
...До Чининги добирались опять с Юрием и зав. Муриньским производственным участком Георгием Чертовских. Дорога сначала шла трудным болотом, носившим ироническое название «Гладь». Дальше началось болото другого типа, поросшее сплошь багульником. Там, прямо на тропе, мы наткнулись на громадную стаю тетеревов, поднимались они кто из-под ног, кто — на расстоянии близкого выстрела, а всего — штук 40. Я стоял с ТОЗ в руках, весь дрожа, потом выбил стволик, вставил патрон и пошел стороной, пока не наткнулся на пару тетерок. Сбив одну вернулся на дорогу. За это время Гоша убил одну тетерку из карабина. На речонке Куруля была стая крякв, по которой я не мог толком выстрелить.
Дальше дорога шла смешанным сосново-лиственничным лесом, где произошло со мною позорище. Мой Соболь облаял белку на лиственнице. Я сделал несколько выстрелов, но попасть не мог. Тогда, войдя в азарт, стал стрелять совсем бестолково и поднял такую пальбу, что прилетели даже два ворона. Когда белка была наконец добыта, от 50 патронов осталось три. Перед самой Чинингой мой пес облаял еще белку, которую добыли с парнишкой-эвенком из его берданки.
Чининга (домов семь) стоит на крутом берегу Киренги, которая здесь делает крутой поворот, причем стоит непрерывный гул воды от переката. С этого берега тайга заходит прямо в деревню, а на том низком берегу, покрытом пойменным ельником, особенно выделяются узкие, очень высокие ели, торчащие из леса как кипарисы. Налево, вниз по реке, стоит остров, дальше виднеется хребет.
Избы у эвенков, как обычные русские. Невысокая приступка, совсем нет сеней, входишь сразу в комнату. Русская печь, лавки, кровать. Избы рубленые, бревна стесанные. Кошки здесь все с отмороженными ушами.
Река Киренга берет начало в Приморском хребте у Байкала. Там их две — Левая и Правая, потом они сливаются, и река течет на запад. От Байкала Чининга — первое селение, не считая зимовья прииска Уян. От Чининги Киренга резко поворачивает на север.
Киренга не горная река здесь, но очень быстрая, большей частью мелкая, до 60 см, но есть и очень глубокие места. Как в Байкале и Ангаре, вода здесь очень чистая и прозрачная, на глубине больше метра отчетливо видна каждая песчинка. Много островов, рукавов, заводей, вообще река очень извилистая. У Чининги берега пологие, перед Муриньей правый берег гористый, левый плоский, а за Муриньей горы с обеих сторон, только в излучинах реки получаются низменности — болота или ельники.
Река Киренга у Чининги
...Поздно вечером я вышел из дома на улицу. Дом у реки, как в Теллермане (Ф. Р. до МПМИ работал лаборантом в Институте леса, стационар был в Теллермановской дубраве под г. Борисоглебском Воронежской обл. — Н. Н.), но какая разница! Здесь слышен непрерывный шум переката, напротив стоят такие отчетливые в темноте узкие высокие ели, они как-то особенно мне приметились. Узкий вывороченный серп луны над темным хребтом, сердитый рокот воды, угрюмые черные ели — все же здесь, хоть ты и на Байкале, — все красивое, но холодное, злое, чужое, нет нашего ленивого русского спокойствия. Даже березки и те какие-то угрюмые.
...Утром, вернее уже днем, часа в два, мы выехали на лодке из Чининги. Лодка длинная, метров 6—7 длины, долбленая из тополя. Она узкая, без сидений, очень качкая. Ходят на ней вверх с шестом, а вниз — с парным веслом. Ехали втроем — кроме Георгия была еще женщина из Иркутска, которая будет работать в Муринье фельдшером. Еще собака и вещи, так что лодка была полна. Дорогой было много перекатов, порогов нет. Упавшие стволы деревьев превращаются в ревущие, как водопады. По берегам ель, местами осинники. Места очень красивые, я израсходовал целую пленку. Сидел на носу с ружьем, были утки, убил двух чирков и несколько раз промазал по кряквам и ныркам.
Сначала местность была ровная, потом появились хребты.
И вот между двумя хребтами по правому берегу на крутом повороте Киренги, там, где в нее впадает маленькая речонка, показались несколько домиков. Это и есть «город Муринья». Слева тоже подходит большая гора, только напротив, в излучие Киренги, там где болото, — низменность, да по Муринье, с остальных сторон — горы.
Домики лепятся внизу, на берегу Киренги и Муриньи, у подножья крутой горы. Склон покрыт хорошим сосновым лесом, сосны доходят до самого берега, до самых домиков.
...Дом Георгия Чертовских стоит на самом краю справа, на берегу Киренги. Утром солнце вылезает из-за гор с правого берега над стойбищем, затем перекатывается на другую сторону и садится за большой горой с левого берега. Дом у него, как и у всех, — рубленая изба, без сеней. Русская печь отделяет от горницы кухню. Обязательно есть еще железная печка. В его избе стоит рация, при помощи которой «град Муринья» сообщается с Землей. Пища эвенков, в основном, — мясо, рыба. Мясо жарится большими кусками на сковородке или варится в супе. Обычно к этому еще картошка вареная. Ставится на стол тарелка брусники, иногда посыпанной песком. У многих есть корова — делают творог со сметаной, чай пьют с молоком.
Одежда простая, как и везде, только обувь — или ичиги, или олочи, но часто носят и сапоги.
У многих во рту обязательная трубка. В быту очень распространена кожа сохатых или оленья и береста. Из бересты — туеса, большие «противни» для кормежки собак, ножны.
Из кожи — обувь, патронташи, большие плоские «рюкзаки» для навьючивания лошадей и оленей, разнообразные ремни.
...Ходил к председателю колхоза Семену Сидоровичу Шерстову. Нужно сказать, что так как эвенков мало, все они почти между собой в родне, поэтому однофамильцев, вернее родственников, очень много. Председатель молодой еще, со спокойным хорошим умным лицом, не выпускает трубки изо рта. Он обещал помочь мне добраться до верховьев Киренги. Туда выходят охотиться на оленях, может быть, мне можно будет идти с ними. Все это должно было решиться на собрании, на которое ждали Иванова и счетовода, того самого Кешу, который пьянствовал в Тырке.
Иванова ждали три дня. В эти дни я ходил по хребту вдоль Киренги. Наверху — крутые скалы, покрытые каким-то красным лишайником, с них открываются очень дальние и красивые виды.
Одиннадцатого приплыл из Чининги пьяный Кеша, о собрании сказал только: «Толкуй нет». Говорит, что Иванов выехал верхом с утра из Чининги, его ждали до темноты — все нет и нет. Вечером стали стрелять, он ответил с того берега. Пошли втроем его встречать. Встретили, первые его слова: «Лошадь-то я утопил». Оказывается, утопил в болоте (по-здешнему — калтусе). Утром пошли смотреть.
Дело было так. Километрах в 15 от Муриньи огромное моховое болото, клюквенное, покрытое багульником. По нему разбросаны редкие сосны и кедры. В нем встречаются гиблые места — «ходди». При обходе такого места кобыла, которую он вел в поводу, провалилась всеми четырьмя ногами по брюхо. Он вытаскивал по одной ноге. Когда вытащил, кобыла не могла стоять. Было уже часов пять, и он ушел пешком в Муринью.
Когда мы пришли, лошади не было. Валялись седло, вьюки, тозовки, которые он вез в Муринью. Здесь же бегала собака, которую он вел с собой. Решили, что лошадь ушла в Чинингу, но едва отошли, увидели ее — худую, хромую, несчастную... Когда возвращались обратно, ее била дрожь.
Вечером было собрание. В маленькой избе правления за столом — председатель, Кеша, не оправившийся с попойки, Иванов. На лавках — мужчины и женщины. Обсуждали прием в свой колхоз одного русского парня из Шевыкана, который переезжает в Тырку. Это вполне понятно: здесь промысловый колхоз и северные цены на пушнину.
Затем обсуждали план промысла. План — 110 тыс. руб. — 9 тыс. белок, 130 соболей, 100 горностаев, 100 колонков и 2 волка. Кому куда идти на промысел? Распределение угодий довольно примитивно. Создается две «бригады». Бригадность на то, чтобы добраться и жить, но промысел ведется отдельно — каждый себе и для себя. Решили, что все 16 оленей пойдут на Чемборчан (верховья Киренги). Туда направится четыре человека и я — пятый. Я «прошел» не без возражений, но большинство поддержало — надо, дескать, помочь парню выполнить задание.
Вторая бригада на лошади пойдет на хребет Джелакон. Остальные могут отправляться на хребет Сауджинен. И это все. Еще было условлено, что до возвращения ушедших оставшиеся не трогают хребта Сенелея и речки Нотай, где потом охотятся пришедшие. На этом обсуждение охотничьих дел кончилось. Затем говорил Иванов. Он упрекнул, что колхоз не поставил ни одной промысловой избушки и ни одного плашника и почитал о зимнем лове ондатры в Армизонском колхозе. Получилось довольно неубедительно.
Еще «выступали» женщины, доказывая, что беличить не могут. Одна хорошо сказала:
— Ребятишек на понягу — и в тайгу.
Обсуждали еще заявление одного старика о пенсии и положили ему 25 руб. в месяц. Был здесь и Прокопенко Борис Иванович. Впервые я услышал о нем еще в Шевыкане. Говорили, что в Муринью поехал охотовед на место Гоши Чертовских. Мы нагнали его в Чининге. Охотовед тут ни при чем. Его жена — иркутянка — получила назначение фельдшером в Качугский район. В Качуге сказали, что место есть только в Муринье и их уверили, что это 200 км лошадью и 10 км тайги (а не 50). И вот они отправились. Его жена — лет 26—27 с большими испуганными глазами — калека, говорят, — на войне, плохо ходит, вдобавок беременная. Он — хохол огромного роста, широкоплечий, очень разговорчивый и общительный, страстный рыбак, еще в Чининге бегал с удочкой, поймал трех хариусов (здесь говорят — хапрус), говорят, что видели, как он свалился в воду. Его жена плыла с нами на лодке, она очень молчалива, двух слов не сказала.
Так вот этот Прокопенко заявил, что надо углубить русло Муриньи, которая, разливаясь, образует наледи и вообще мешает жителям. До него не могли, видно, додуматься.
После собрания сдвинули столы и началось веселье. Сперва все было хорошо: выпили за промысел, за охотников. Очень оживлял Прокопенко, он прекрасно пел, ему кое-как подпевали, потом он очень чисто показывал простые фокусы к удивлению и радости пьяненьких эвенков. Ночью начали расходиться по домам. Тут бы, казалось, и спать, но здесь так не бывает. По домам продолжалась пьянка, уже без закусок, без песен, без веселья. У председателя остались Иванов, Гоша Чертовских, Прокопенко, Илья, Северьян и несколько баб, присматривающих за мужьями.
Илья Северьянович с семейством
Северьян Сафонов
Итак, на Чемборчан, приток левой Киренги, должны были отправляться Семен Сидорович Шерстов — председатель, Илья Северьянович Чертовских — один из лучших охотников колхоза, Северьян Сафонов и две женщины — Катя Корнякова и Арина Сафонова — ухаживать за оленями.
Из Муриньи я вышел вместе с Ильей. Он направился в Нюруткан вместе со всем семейством — жена, молодая и красивая, сидела верхом на лошади, на которой были навьючены пожитки и приторочена «люлька» с ребенком — они здесь очень своеобразны — как бы две коробки под прямым углом. С Ильей были его три собаки, моя — четвертая. До Нюруткана — последнего стойбища Тутурского национального совета — мы добрались без приключений. Дорогой нас нагнала компания, возвращавшаяся с собрания, все мы добыли десятка полтора белок, я — три штуки.
Нюрут — по-эвенкийски — озеро. Озеро здесь большое и не одно. Стойбище же совсем маленькое и прямо в лесу, деревья стоят даже между домами. Запомнился старик — дед Степан. Ему 96 лет, но он еще бодр, рассказывал о том, что раньше здесь было соболей «как сейчас», а на всех больших хребтах стояли плашники. На следующий день удалось мне достать нож. Дал мне его кузнец из Очеула — старик, который работает здесь бондарем — Сапожников Григорий Васильевич. У него маленький домишко. Рядом сложены ровно нарубленные кедровые чурки. В домике одна довольно большая комната. В одном углу — рабочий верстак, под ним висят инструменты — рубанок, пила, стамески. В другом углу — маленький столик, в третьем — кровать. Большую часть занимают стеллажи над железной печкой (русской здесь нет), где сушатся клепки. Здесь же стоят и готовые бочки, которые делает этот человек, чем-то очень похожий на Тимофеева и немножко на Образцова (Борис Владимирович Образцов — зоолог, работавший в Теллермане, руководитель Феликса — Н. Н.) — пожилой, невысокий, с резкими чертами лица, запавшими глазами, спокойный, неторопливый, не похож на местных людей. Ребята пришли к нему точить ножи и топоры, а я — попросить ножик, показав свой, купленный в Иркутске. Он помолчал, продолжая свое дело.
— Моих ножей много в Иркутске, отправить в Москву, что ли? — проговорил он. — А твой я направлю, хлеб рушить он годится.
Нож он достал отменный, который он сам, кузнец из Очеула, в свое время изготовил. В придачу пошли и обычные здесь ножны из бересты. В тот же день покупал я продукты — сахар, муку, масло и пекли хлеб в дорогу. Георгий, который приехал с Ивановым и привез мое барахло, оставил в Муринье мое пальто — это мне дорого потом встанет.
В ночь на 14 октября пошел снег. Ребята стали собираться «беличить». Собрался и я. Странно после земли идти по снегу — его выпало порядочно, земля не выглядывала. Первую белку мой Соболь облаял прямо на дороге, на лиственнице. Стрелять было удобно, но пришлось выстрелить раз пять, чтобы добыть ее. Потом долго ничего не встречалось, пока я не забрел в старый кедрач, где белки было порядочно, но добывать здесь ее было нелегко. Одну я прогонял, сделав выстрелов 20, и упустил, вторую, сделав столько же выстрелов, наконец, добыл, третью посчастливилось взять с первого выстрела. Четвертая белка досталась особенно трудно. После долгого «массированного обстрела», видимо, раненная в лапу, белка растянулась на сучке, откуда я никак не мог ее снять. Наконец это удалось, когда я лег на спину. К тому же, белку изорвала собака, а главное — пока я ее добывал, потерял одну из трех ранее добытых, обиднее не придумаешь. Так что пришел с тремя. Ребята добыли от 4
до 8. Белок, говорят, мало. В этот же день пришел из Муриньи Семен Сидорович, так что все участники похода теперь в сборе.
...Отправились мы 16 октября. Вышли вдвоем с Семеном Сидоровичем. Илья ушел на час раньше нас. Всю ночь перед выходом мы не спали — плохая была та ночка!
Путь лежал на Уян. Это речонка — правый приток Киренги. У ее впадения есть зимовье. Шли туда км 20, путь лежал через разновозрастные гари — от свежих (8—10 лет) до старых, поросших уже новым лесом — елово-лиственничным. Путь был тяжелый, дорогу все время преграждали колодины на гарях. Оба мы так устали (с ночи), что на полдороге присели и уснули, проснулись через полчаса от холода.
Дорога к Уяну круто спускается с хребта и выходит на поворот Киренги у впадения маленькой речки. По берегам были большие забереги, а по воде шла шуга. Зимовье было большое — маленькая рубленая избушка, большой сарай (лабаз) для хранения добычи и две юрты. Избушка примерно 6 кв. м. с железной печкой, столиком, двумя крохотными оконцами. Юрты из жердей, крытых лиственницей или еловой корой, с нарами, костром посередине. Киренга здесь уже немного не такая, но так же стоят по берегам узкоствольные ели, справа идет хребет, слева по Уяну тянется ельник. Илья был уже давно здесь, пил чай, мы последовали его примеру.
Избушка на Уяне, в основном, для рыбного промысла, а не для охоты. Семен с Ильей под вечер сделали пару заездок, но почти ничего не добыли (10 хапрусов).
В этот же вечер я впервые познакомился с тем, как здесь кормят собак. Кипятится ведро воды обычно с каким-нибудь мясом — например, с беличьей тушкой (куряшкой), затем в него всыпается 3—4 горсти муки, берется в руки «поган» и изготовляется болтушка. «Поган» — это дощечка, продетая сквозь палку; вращая ее между ладонями, делают похлебку, затем она разливается по берестяным «чуманам» и студится.
Хорошо вечером в такой избушечке. Горит припасенная мной московская свечка, топится печка, на стол ставится ведерочко сваренного крупно нарезанного сохатиного мяса (здесь, на Уяне, сохраняется добытый Семеном в сентябре сохатый) и мясо пожирается — неплохо!
И все-таки и здесь, как и в Муринье, в первый день почему-то было тоскливо, вспоминалась Москва. Причем вспоминался не дом (какой, собственно?) или там Кремль, Красная площадь — что еще вспоминается о Москве? — а что-нибудь совсем не примечательное — какой-нибудь поворот Пятницкой или Солянки. Вспоминались, конечно, и люди. Но что самое скверное — не было радости от тайги, а было тошновато — неужели Москва дороже? Или это от того, что совсем один, нет книг, нет того, к чему привык? И вот то, что казалось глубоко ненавистным, стало вдруг дорогим — даже давка в московском троллейбусе сделалась дорогим щемящим воспоминанием, хотя тут же чувствовал стыд за такие мысли.
На следующий день ходил вдоль Киренги «беличить». Прошел недалеко. Дошел до такого поворота Киренги, где между двух сблизившихся заберегов набилась шуга и талый снег, запрудив реку. Вода с трудом пробивается сквозь синевато-зеленую массу льда и снега, черной полоской струится посередине, а вся масса ворочается, медленно шуршит, шевелится. Приплывают все новые и новые льдинки, комья снега, а где-то та же река отрывает от затора такие же комья и несет их дальше. Присев у берега, смотрел долго на это зрелище да и задремал. Соболь тоже прикорнул под елью. Потом поднялись и пошли обратно, добыв одну белку. Олени, которых мы ждали, в этот день не пришли. Семен Сидорович ловил рыбу, поймал кг 10 хариусов.
На следующий день ходил уже дальше, на хребет, вниз по Киренге. Вокруг Уяна и здесь, на этом хребте, были раньше прекрасные кедрачи, но лет 10 назад прошли большие пожары, оставив огромные гари и маленькие клочки сырого леса. Местами встречаются участки, сплошь выгоревшие, местами среди них есть живые деревья, местами живых деревьев осталось порядочно, а кое-где просто, видимо, огонь не затронул леса, словно оставил, чтобы можно было полюбоваться, какой могучий кедрач был тут раньше, на месте этого кладбища. Да это можно понять и глядя на лежащие и стоящие обгорелые и не обгорелые, просто мертвые стволы, некоторые в два обхвата.
В таких клочках есть белка. Я добыл две и оставил одну. Видел здесь следы соболя. Поднялся вспугнутый собакой глухарь, дал полукруг, сел неподалеку. Соболь к нему пошел за мною следом, нашел снова и облаял. Однако, я не смог подойти на выстрел и подшумел. Еще видел следы группы изюбрей, бродивших по этому холму дня два назад.
Обратно шел через гари, потом вдоль Киренги, а когда стал подходить к Уяну, услышал звон колокольчиков и понял, что олени пришли.
Все манатки были сняты и их собирались переплавлять на лодках через Киренгу, а затем переводить оленей. Я удивился обилию пожиток. Чего тут только не было! И большие вьючные сумки из сохатиной кожи, и мешки, и какие-то меховые одеяла в больших количествах, и берестяные циновки, свернутые в трубки, и ведра, и связки травы для стелек и многое другое. Все это было перевезено в лодках не за один прием. Потом стали переправлять оленей. Это было интересное зрелище.
Женщина-погонщик становилась в лодку, спихивала одного оленя в воду и плыла в лодке, ведя его за собой, а за оленем плыли еще пять или шесть других. Плывут олени хорошо, быстро, почти по грудь выдаваясь из воды. Вторая женщина так же перевела еще пять или шесть оленей, но остальные упорно не хотели идти в воду и долго бродили по той стороне, но, в конце концов, переплыли и они. Сложив пожитки и нарубив дров для женщин, которые оставались здесь, мы вернулись на ту сторону. Итак, завтра в путь.
Наутро все мы — пять человек и свора собак — штук 12 — переплыли через Киренгу. Илья, Семен и Северьян пошли вперед, а я с Петром остался помогать женщинам вести оленей — спорить не приходилось. Женщины не спешили. Они напились чаю (и я с ними), посидели, опять попили чаю, потом пошли вьючить оленей. Оленей было всего 16 (6 быков и 10 маток) и три теленка, которых не вьючили. Рога почти у всех оленей спилены, у одного — совсем, а у других отпилены отростки или оставлены 1—2 нижних, а все, что выше, — спилено.
Каждого оленя привязывают недоуздком к жердине и начинают вьючить. На спину кладется потник — что-нибудь мягкое, например, собачья шкура, затем брезент или мешковина. Потом берутся вьюки и посредством длинного ремня укрепляются на спине, на седелке. Седелко — узкое, длинное, из двух дощечек, скрепленных двумя костяными «скрепками» из рогов оленя. Очень важно правильно уравновесить вьюки. Для этого на один из них еще что-нибудь кладется — ружья, топор, циновка из бересты. Затем сверху опять кладется брезент, мешковина, и все это перетягивается широкой подпругой. Сверху к некоторым еще привязывается парка.
Когда все 16 оленей были навьючены, я удивился тому, что осталась еще масса барахла — ведра, котелки, чуманы. Однако, все это было собрано и привязано сверху — тогда наш караван получил окончательно готовый вид.
Стоит беловатый стройный зверь на широких клешневидных копытах (пустой на ходу по земле потрескивает). С обоих боков виднеются вьюки из сохатиной кожи, поверх вьюков с одного бока выглядывает ствол карабина, с другого — рулон берестяной циновки. Сверху привязан «чуман», в нем ведро большое, в нем — поменьше, а в том — котелок.
Навьюченный олень
И вот оленей связывают по пять-шесть штук. Двух дают мне — большого белого быка (у него даже копыта чисто белые) и стройную длинную оленуху. Тронулись как-то сразу. Женщины обе закричали громко и часто: «Тхой-тхой-тхой, мадэ-мадэ-мадэ», и под эти крики и бренчанье колокольцев, подвязанных у многих оленей, мы отправились в путь.
Я с первых же шагов оценил оленей — этих подлинных «кораблей тайги». Ельник на Киренге, в той большой ее излучине, очень густ, кочковат, завален. Даже пешком пройти здесь нелегко, с лошадью, наверное, было бы и вовсе невозможно. Олень же, тяжело, до отказа нагруженный, шел легко, удивительно точно и быстро переставляя свои крепкие, клешнятые ноги.
Путь шел через калтус. Кочки, поросшие багульником и еще каким-то полукустарником, на кочках сидят корявые низенькие кедры и елки. Попадаются открытые места, где травяные, где моховые. В отдельных участках под ногами слабо проступает вода.
Вдали, спереди, виднеется хребет Арбикта, налево — хребты Неруджиха за Киренгой. Не доходя до хр. Арбикты, свернули влево и вышли на берег Киренги. Здесь стоит остов ранее бывшей юрты — 20—25 жердей, сходящиеся вверху.
Вскоре подошли к первой речке — Арбикте. Речка небольшая, но все же перейти ее казалось непросто. Однако, олени после недолгого понукания вошли в воду и легко перебрели речку, люди же перешли по жердине.
Дальше шел ерник — заросли березы (Betula nana), идти в нем было очень трудно, ветви хлестали по лицу, доставалось и оленям. Но самая трудная дорога началась, когда мы опять вышли на берег Киренги. Берег здесь круто спускался к воде, идти надо было по крутому склону, сильно захламленному. Упавшие стволы приходилось обходить, карабкаясь вверх, затем опять спускаться и вновь подниматься. Не очень толстые стволы олени перешагивают очень ловко.
На этом участке мы совсем выбились из сил, но шли дальше еще долго — через речку, через гари, ельники, ерники. Я здорово устал, в этот раз совсем уж ни о чем не думал, кроме того, как бы остановиться. Отдыха за весь путь не было ни одного.
Уже начало смеркаться, когда мы свернули от хребта, вдоль которого шли, перешли неширокий ерник и оказались в ельнике, где я увидел старую ночуйку — полуюрту, жердей 10, образующих полукруг.
Ночуйка на Чемборчане
Мгновенно закипела работа. Эвенки удивительно быстро оборудуют ночуйку. Разгружались олени, вещи в порядке складывались у юрт, рубились дрова и ельник на подстилку. Вырубили пять жердин для костра — по две связываются и ставятся очень высоко, метра на 1,5, пятая — перекладина. Разводится огонь, на перекладину вешается таган, несколько железяк, последняя с крючком, на нее навешивается чайник.
Семь человек разбилось на две группы. В одной — Семен, Катя с Петром (сыном) и Северьян. В другой — Илья, тетка Арина и я. Я пошел к Илье, который рубил дрова. На дрова выбирается сухое стоящее дерево, не гнилое и желательно не маленькое. Лучше всего — лиственница, если ее нет — сухая ель, годится и кедр, но он почти не встречается сухой. Пихту и сосну не берут — стреляет. Про березу и осину даже и не заикайся.
Рубят дерево быстро, умело. Повалив, разрубают на бревна, которые можно донести и уже у ночуйки разрубают на более мелкие, длиной до 1,5—2 метров. Они идут в костер.
Я подошел к Илье, когда он повалил толстую сухую лиственницу. Со своим топориком, безуспешно постукав по стволу, я отказался от попытки перерубить ствол. Впрочем, виноват был не топорик, а мое неумение. С трудом дотащил отрубленное Ильей бревно до ночуйки. Тем временем чайник закипел и мы сели пить чай.
Прекрасный это у них обычай — прежде всего, с дороги, пьется крепкий чай с хлебом, потом варится еда собакам и затем только ужин — «ночь длинная».
На таган навешено ведро с водой для Ильевых собак, я ставлю свое ведерочко на угли, рядом котелок — хочу варить кашу. Тетка Арина варит обычный суп. Можно отдохнуть, посидеть спокойно. Костер горит вовсю, скоро закипят ведра и котелки. Кругом стоят высокие ели, слева видны отблески огня из соседней юрты.
Переобуваюсь, снимаю промокшие обутки, надеваю свои слоновых размеров кульмеи, сухие носки и портянки. Котел закипел, достаю муку, тетка Арина передает почан — надо «бурдючить». Вот и готово, теперь надо ждать, пока остынет. Кипит и котелок с кашей (пшенной). Ужинаем. Моя каша пользуется у Ильи меньшим успехом, чем их суп у меня.
Приготовления ко сну недолги. Илья и Арина расстилают подстилки — собачьи шкуры, которые являются обязательной принадлежностью каждого охотника. Ложимся спать.
Я кладу под голову мешочек с мукой, опускаю уши у шапки. Илья укрывается паркой, тетка Арина — большим и очень теплым одеялом, сшитым из овчин.
Ночью не давали спать собаки. Виноват в том был Илья. Вернее, не сам Илья, а его черная, маленькая сучка с коротким, словно обрубленным хвостом. Эта Белка загуляла еще на Уяне, и мой огромный Соболь дважды самовольно возвращался из лесу домой, оттуда его беспощадно гнали, и он снова приходил ко мне в лес.
Собак у нас немало. У нашей юрты: упомянутая сучка с блудливыми глазами, Тобик — высокий на ногах, узкий, поджарый черный пес, и драчливый, смелый щенок Лапчик — у Ильи. Этот Лапчик упорно не желал сидеть на привязи, перекусил не одну веревку. Тогда Илья сделал для него привязь на двух палках и сказал:
— Перегрызешь — к утру собачину снимем, а то у Феди подстилки нет.
У Тетки Арины пес примечательный — здоровый, широкогрудый рыжий Буська, похожий на льва — спокойный, даже величественный. Морда короткая, его можно взять под подбородок за толстую складку. Однако, говорят, он хорошо работает, это с ним знаменитый дядя Евдей, муж тетки Арины, умерший прошлой зимой, добыл здесь, на Чемборчане,
17 соболей — основной довод, из-за которого стали кочевать в этом году.
И, наконец, мой страшный Соболь — тоже большой, широкогрудый и высоконогий, с черным туловищем, двумя белыми пятнами на груди и желтыми лапами. Этот шевыканский «лайкоид» резко выделяется среди здешних мелких черных лаечек своей громоздкостью, грубостью шерсти, неровностью окраски.
У их юрты собак больше. Примечательна собака Семена, Валетка. Большего урода мне редко приходилось видеть. Короткошерстый, почти голый в сравнении с остальными мохнатками, небольшого роста, очень узкогрудый, с хвостом длинным-длинным, раза два перекрученным, обнажающим совершенно павианий зад.
Вторая его собака — Лапчик — тоже примечательная. Это самый худой пес, у него торчат не только ребра, но и весь тазовый пояс наружу, хотя Семен уверяет, что кормит его на убой — в этом можно не сомневаться — и даже водил его к ветеринару. Я высказываюсь за глистов — он не спорит, но и не соглашается. У этого Лапчика примечательные лапы — сам он весь черный, лапы же белые и по белому рассыпаны черные пятна, точь-в-точь как у английского (виноват), крапчатого сеттера. Две собаки Северьяна очень красивые. Первый — упитанный сильный Соболька, второй — еще один Лапчик — красиво сложенный черный пес. У него замечательный хвост, круто лежащий на спине, причем его наружная сторона совершенно седая — серебрится. Такая же седина покрывает у него грудь — очень эффектно это выглядит. И, наконец, у Петра и Кати еще три собаки — черная сучка Дамка и второй рыжий пес, тоже Буська — он сильно отличается от нашего — высоконогий и узкомордый.
Ночью я раза три просыпался и «кочегарил», разводил потухший костер. Кстати, костер складывается очень просто — никаких «нодьев» или особых приемов не применяется. Одно или два бревна в основании и два-три более длинных ставятся к ним перпендикулярно, причем у них нужно разводить концы — я этого не знал и бревна сгорали быстро и плохо.
Первый утром проснулся Илья, и тот уже довольно поздно — начинало светать.
— Ты что, паря, на Лену-то спать приехал, — обратился он ко мне, когда я продрал глаза. Над костром уже висели ведра — варили собакам. Я хотел переобуваться — снимать свои медвежьи кульмеи и надевать походные обутки — чирки.
— Сперва собакам варят, а потом уж переобуваются, — наставительно произнес Илья.
Это верно, но ведь чтобы варить собакам, надо сходить за водой? Но вода уже принесена — в берестяном плоском ведре. Варим собакам — они уже кормят, а у меня еще стынет, потому что у тетки Арины припасены чуманы, а у меня стынет прямо в ведерочке. Как и вечером, сперва кипятится чайник и пьется чай по кружечке, а потом уже варится завтрак. Я разогреваю свою кашу и угощаю Илью, но она не пользуется успехом, доедать кашу вызвался Петруха, но и тот не справляется с нею, к большому удовольствию моего Соболя.
В это утро сборы были быстрее. Но все же уже после того, как охотники надели на плечи поняги с топорами, женщины продолжали допивать чай с густым оленьим молоком. Только потом не спеша стали укладываться, а я подносил вьюки к оленям. Перед тем, как уйти с ночуйки, все оставшиеся дрова поставили стоймя к деревьям — для следующей кочевки. Это правильно.
