Штильмарк Феликс Робертович
И вот опять крики погонщиц, бренчанье колокольцев, перед глазами мотаются вьюки впереди идущего оленя, болтается на его спине плохо увязанный чайник.
Ерником по Токтыкану вышли вновь на берег Киренги. Она здесь стала заметно уже, такая же быстрая и чистая, так же нависли над водой стройные длинные ели.
Снова перелезаем через стволы и коряги. Вскоре я обратил внимание, что нет моего пса.
«...Киренга здесь быстрая и чистая; над водой нависли стройные длинные ели»
Пройдя километра два ерником по какой-то речонке, я всерьез обеспокоился — куда же он делся? Катерина высказала предположение, что он мог уйти по тропе обратно. Я решил вернуться на прежнюю ночуйку — может быть, там остался. Конечно, это было глупо — можно было сразу понять, что кобель пойдет за Ильевой сучкой, но, даже думая об этом, я все же «прогулялся» километров шесть в обе стороны до ночуйки. А придя туда и присев на бревно, вздремнул, пока мороз не заставил двигаться обратно.
Иду. Кончился ерник, прошел старый ельник, опять начался ерник, а с двух сторон идут хребты — это Сыенок — страшные гари, свежие. Впереди тоже хребет невысокий, видимо, за него надо переваливать. Вдруг вижу — навстречу топает Северьян и Петруха — Петрухно, как зовут его эвенки. Петр ведет за собой оленя.
— Что такое?!
— Медвежонка добыли, идем обдирать.
— А где же он?
— Да ты мимо прошел. Неужели не видел?!
— Нет, не видел. А как же дело было?
Собаки облаяли его на дереве. У ребят были только тозовки, они, боясь медведя, позвали Семена и, когда он пришел, втроем открыли из тозовок огонь — выстрелов за 10 свалили медвежонка. Затем его подвесили к дереву недалеко от тропы, чтобы забрали идущие дальше на оленях. Но женщины, как и я, прошли мимо, не заметив, и вот ребятам пришлось возвращаться «со спины» хребта.
Северьян и Петруха добыли медвежонка
Медвежонок был совсем маленький, с очень светлой шерстью. Мы его ободрали быстренько и, разрезав тушу пополам и выпотрошив, навьючили на оленя. Пока потрошили, Северьяну все казалось, что где-то поблизости ходит медведица (вообще-то, она и вправду должна была быть где-то недалеко), и он все хватался за карабин. Медвежонок был очень жирный, весь покрыт салом.
Двинулись опять. Было уже поздно, однако мы шли быстро и успели засветло взойти на Сыенок. Очень удачно было выбрано кем-то место перевала — подъем длинный — более трех километров, но совсем не крутой, идти было не тяжело, хотя снег стал здесь заметно глубже, чем был до этого.
Лес был оригинальным. По первому взгляду — подмосковный соснячок с березой, местами осинничек. Но, однако, это не соснячок, а молодой кедрач с березой и осиной, выросший на месте 30—35-летней гари.
Начался спуск. Вскоре вышли опять в старый редкоствольный ельник. Значит, близко речка. В самом деле, тропа пошла ерником. Было уже совсем темно, идти стало трудно. Еще с километр мы шли, и я, как и вчера, уже не думал ни о чем другом, как — скоро ли?! Пусть это будет вот в том ельнике, пусть даже здесь, в ернике, пусть без ночуйки, пусть без дров и воды, но лишь бы перестать идти и хоть бы на мгновение, хоть на минутку присесть. Но у эвенков нет привалов.
Но вот, наконец, послышался звон колокольчиков — где-то впереди бродят уже развьюченные олени. Еще немного — и мы вышли к ночуйке. Она была уже оборудована, и Илья с теткой Ариной пили чай. Какое же это наслаждение — сразу с дороги выпить горячего чаю — сахару и хлеба вдоволь. Теперь можно навешивать котел собакам. Воды здесь нет — топят лед из речушки и снег. Льду мало, зато снега много. Мой Соболь давно уже здесь. Привязываю его к одной из елок.
Утром опять первым встает Илья, но не рано — уже светает. Сегодня тетка Арина первый раз варила «чупу» — эвенкийская еда, которую я не видывал прежде. Она приготавливается точно так же как болтушка для собак, только засыпается белая мука и погуще — не жидко, а как каша, и дается еще вскипеть. Это дело обильно заправляется маслом — ей-богу, очень вкусная штука!
А вокруг хорошие места. Гарей не видать, стоянка под хребтом — неплохой вроде лес. Прямо за речкой, за нешироким ерником, — другой хребет — невысокий, ровный, с хорошим лесом. У Семена совещание — куда кто пойдет. Я решаю пройти немного вниз по ернику и свернуть налево — на тот хребет, под которым мы стоим. Снег лежит видимо старый, свежего не было давно, об учете не приходится и толковать, можно идти белковать, как здесь говорят — «беличить».
Соболь мой совсем обалдел. Он ничего не хочет понимать, рвется к сучке.
Облачаюсь в олочи, беру сумку, ружье и тащу за собой Соболя на веревке. Идти с ним по ернику — одно наказание, он не приучен, видимо, ходить на привязи, рвется, тянет веревку, забегает за кусты, веревка цепляется. Вскоре я отпустил его и начал подниматься на хребет. Он плелся сзади. Начался хороший кедрово-пихтовый лес по спине хребта, местами шел сплошной пихтарник с небольшой примесью ели. Я перешел через хребет и начал спускаться вниз. Внизу опять редкий ельник, а вдали виднеется другой хребет. Здесь Соболь облаял белку, я начал воевать с нею, но вдруг прибежали собаки Семена, я отвлекся, потерял белку из виду и не мог потом ее найти.
По здешним законам, если к тебе прибегают чужие собаки, ты должен их беспощадно гнать и ругать, чтобы они вернулись к хозяину. Я так и сделал. Какой ужасный вид теперь у и без того безобразного Валетки! В драке вчера ему погрызли морду и его длинный узкий нос стал каким-то горбатым и загнулся на сторону.
Пошел опять к хребту, пересек след Семена, опять поднялся в кедрач. Только сейчас (было уже три часа) мой Соболь начал искать след и почти подряд облаял трех белок, из которых я добыл двух. Стал возвращаться. Иду под гору, думаю, что вот-вот выйду к ночуйке. Выхожу на чей-то след — крупные ступни, но мелкие шаги, идти что-то неловко.
Чувствую, что след твердый. Гляжу — батюшки мои! — медведь прошел, да здоровый какой!
Начинаю соображать, что иду не туда. На компас я не глядел давненько. Уже становится темновато. Решил влезть на дерево и оглядеться. Влез. Смотрю — нахожусь как в подкове — кругом хребты, в свободной стороне вдали тоже виднеются хребты, а за ними снежные вершины Приморского хребта. Это восток, а мне идти вроде на северо-запад. Слез и пошел. Начинаю, по мере того, как быстро темнеет, соображать, что у меня нет топора (без поняги неудобно его таскать), а затем убеждаюсь, что нет и спичек. Это уже совсем нехорошо. Поднимался на хребет все время по медвежьим следам — он здесь изрядно натоптал. Пока поднялся до вершины, стало темно. Достал шомпол, выбил стволик, вставил патрон и выстрелил. Услышал вдалеке слева два ответных выстрела и через полчаса был у ночуйки.
— Что, Федя, маленько мазанул?
— Да, самую малость.
Потолковали о медвежьих следах, которые, кроме меня, видели Семен и Илья, узнал результаты первого дня. Результаты неважные — только у Петра 12 белок, у остальных — меньше десятка.
На следующий день опять потащил Соболя за собой, но он путался и я сгоряча отлупил его, и он, как только я отпустил его, убежал к Илье, вернее, к его сучке. Илья потом рассказывал, что когда пес прибежал, он тоже отлупил его, тот убежал и снова вернулся.
Соболь мой отчаянно рвет белок. Илья говорит, что он бы его отучил за два дня.
— Я убил, — рассказывает он вечером, — он схватил. Ударил его тозовкой — завизжал. Хорошо, что тозовка крепкая, не погнулась (у Ильи ТОЗ-8, у всех остальных охотников — ТОЗ-11, как их называют, — «облегченки»).
Мне же пришлось возвратиться на ночуйку — я сходил за дровами, а потом отдыхал — читал сельскохозяйственный календарь за 1955 год, взятый кем-то из охотников на курево.
С дровами здесь беда — их нет. Илья утром сказал мне:
— Сходи, но ведь зря — не найдешь.
И я, действительно, около часа бродил как неприкаянный по лесу среди елей и березок, с отчаянием глядя на сухой — в обхват — остов когда-то горевшего кедра, не решаясь подступиться к нему со своим топориком, пока не нашел наконец сухой ствол по своим силам — примерно в полукилометре от ночуйки. Хватило мне дел — за четыре приема перетаскал его к юрте. А вечером тетка Арина позвала меня за собою и близко, в 100 метрах от ночуйки, нашла две небольшие сухие ели, а по дороге еще и третью — совсем близко. Этих дров хватило на вечер и на ночь.
Вечер. Уже все собрались, только нет Петрухи. Кричали ему — эхо хорошо отдается в Дедушкином хребте, куда он отправился. Затем начали стрелять — по два выстрела, так как один не всегда поймешь, откуда — таков один из здешних неписаных законов.
Стреляла тетка Арина из берданки, грохнул и я из своей фузеи, но Петьки в этот вечер так и не дождались. На следующее утро мы хотели трогаться дальше, но вместо этого пришлось идти искать Петруху. Разбились на двое — Семен с Северьяном и я с Ильей, пошли на хребет, кричали, искали, пока не услышали выстрел с ночуйки, означавший, что Петр вернулся. Оказалось, что он ночевал где-то недалеко, но выстрелов наших не слыхал.
В этот раз я отказался идти с оленями и пошел хребтом один с таким расчетом, чтобы выйдя к Чемборчану, пересечь оленью тропу и по ней прийти на ночуйку. Едва я поднялся на хребет и прошел не больше километра, как мой Соболь исчез из виду — опять убежал, окаянный, за сучкой. Пришлось вскоре сворачивать с хребта и выходить на свеженабитую тропу. Идти по ней было нетрудно. Шла она ерником по притоку Чемборчаны, потом пошла краем хребта по ельнику и километров через шесть вывела в широкую открытую долину, поросшую березой с редкими елями — ерник был здесь не меньше километра. Слева шли хребты Сыенка, справа, за ерником, тянулись необозримые гари, а вдали, на востоке, виднелись снежные вершины Байкальских гор.
Долина р. Чемборчан
Чемборчан! Какое поэтическое название — приходят на ум строки:
По ущельям Добробрана
Сизый плавает туман...
Или: В полдневный зной в долине Добробрана...
Я думал, что мы пойдем вниз по Чемборчану к Киренге — вернее, к Левой Киренге, в которую впадает Чемборчана километрах в 20 от слияния Правой и Левой Киренги. Но тропа, перейдя русло реки, пошла вверх по Чемборчану вдоль невысоких хребтов, по которым шли сплошные свежие гари. Вскоре долина свернула влево и стала гораздо уже. Гари пошли уже с двух сторон, видимо здесь пожар перекинулся на ту сторону Чемборчана.
Было уже темновато, когда я вышел к ночуйке. Я почти догнал оленей.
— Кочевали, кочевали и вот пришли — кругом гари, — сказал Семен.
Он рассказал, что тут были лучшие места — старый елово-кедровый лес, да видно и по гари, что лес был очень хороший. Этот пожар, по его словам, пустила какая-то экспедиция, бродившая здесь летом 52-го года на лошадях и оленях. Она пришла с Байкала и ходила двумя партиями по Киренге и Чемборчану.
Изругав на все корни эту экспедицию и пожалев, что она не сгорела здесь вместе с тайгой, мы занялись дровами — благо их здесь было в избытке. Здесь впервые была раскинута юрта. На уже стоящие колья натянули все имевшиеся куски брезента, в том числе и мой плащ, палатку, мешковину, какие-то старые половики. Всего этого хватило не более чем до половины по высоте юрты, но все же это был уже почти дом — уютный, теплый, с дверью — каким-то мешком, который надо было поднять, чтобы войти.
Внутри снег разгребен, настелен ельник («хвоя»), а в середине уже давно горит костер, навешен чайник. Вскоре подошел Илья. Мой Соболь опять был с ним.
Сегодня мне не повезло. Сначала чуть не пролился котелок с едой для собаки. Но это было еще полбеды. Я уже давно возненавидел Ильеву короткохвостую сучонку Белку. Мало того, что она, гулящая, не давала охотиться моему кобелю, так она еще, по своей шкодливой натуре, часто залезала в юрту, глядя блудливыми газами, где что плохо лежит, поводя коротким хвостом. Не знаю, за что Илья любит эту блудливую псину, но даже когда он кричит: «Белка, тулинь!», — в голосе не слышно настоящего гнева. Сегодня вечером окаянная Белка утащила у меня кусок хлеба, схватив чуть ли не из рук, но самый главный сюрприз ждал утром — проклятая сука утащила масло, его оставалось еще больше килограмма, а было оно подсунуто под хвою в снег, чтобы не растаяло. Вот тебе и не растаяло!
Илья, когда я сказал об этом, на минуту стал очень серьезен и спокойно сказал:
— Очень просто. Глотнет и высрет...
Возразить нечего! Но меня это мало тронуло. Нет масла, это значит, что буду теперь пить чай с пустым хлебом — что за беда, если этот хлеб и чай после утомительного дня ходьбы так вкусны, что и без масла можно выпить весь чайник и съесть целую буханку. Но у меня строгая норма — полбуханки на день. Всего было взято 12 буханок по килограмму каждая.
Каша без масла, конечно, хуже, но ничего, да и редко приходится ее варить — Илья не признает каши, говорит, что это для «служащих», тетка Арина относится к каше более благожелательно.
Куда же пойти в это утро? Стоим под гарью, напротив, за рекой — тоже гарь. Только дальше вверх по Чемборчану виден хребет с сырником. Ну что же — туда и придется направляться. Иду, не спуская собаку с веревки, сперва километра два ерником по Чемборчану, затем гарью, наконец, начинается подъем — ельник. Решаю, что можно отпустить собаку. На этот раз, слава Богу, он не ушел, а вскоре облаял белку, которую, супротив обыкновения, я добыл быстро. Поднялся на хребет, полюбовался на Байкальские горы вдали и на Чемборчанские гари вблизи. Здесь же был уцелевший кедрач елово-пихтовый. Пока добывал вторую белку, уронил нож, долго искал, но все же нашел. Затем перешел гарью на другой хребет, где пожар устроил что-то вроде чересполосной рубки — полоса сырника, полоса гари.
В конце концов, вышел опять в долину Чемборчана и пошел вниз километров пять до своего следа. Всего за этот самый удачный день добыл пять белок, не оставив ни одной из облаянных собакой.
В эту ночевку опять не повезло — щенок Ильи Лапчик утащил утреннюю норму хлеба, и я стойко не начинал новую, хотя без хлеба — это уже не без масла — заметно и скудно.
В этот день я опять ходил по вчерашнему маршруту. Ночью выпала хорошая пороша (здесь говорят «поновка») и я вышел с надеждой погонять соболя. Но из всех моих попыток направить собаку на встреченный свежий след ничего не вышло — Соболь за соболем не идет! Пришлось удовлетвориться белкой.
В этот день я прошел много и вышел на Чемборчан еще километра на три выше, чем вчера, и пока добрел до «дома», язык высунул. Было уже темно, когда добрался до ночуйки, принес четыре белки.
На следующий день решено было идти дальше в низовья Чемборчана и перейти к речке Диплохан, которая впадает в Левую Киренгу немного выше Чемборчана.
Охотники пошли хребтами прямиком, а я шел опять с оленями, хотя в том уже не было большой нужды.
Шли опять той же широкой долиной Чемборчана, но было пасмурно, снежных вершин вдали было не видно. Была пороша, пересекли свежий след соболя и медведя:
— Однако, Фэдя, мудвэдь...
Почему-то я очень устал в этот переход, а шли не больше 15 км, но все время густым ерником — ветви то и дело хлестали по лицу, если подходил близко к впереди идущему оленю. Очень мешали и надоедали «пацаны» — молодые оленята. Они уже большие, с порядочными, уже подпиленными рогами, но при всякой остановке лезут к матери за молоком. Особенно надоедлив один, самый крупный олененок. Когда он подбегает к матери, так поддает ей рогами в брюхо, что та даже подскакивает.
Когда мы пересекли небольшой ельник и вышли в такую же долину речки Дипкохан, на место ночуйки, здесь уже был пришедший хребтом Семен. Он свалил здоровую лиственницу, обеспечив свою бригаду дровами дня на три. Я тоже сразу занялся дровами, а тетка Арина стала приготовлять юрту — раскладывать «хвою», вешать брезенты, разводить костер. Все это пришлось делать уже в темноте. Долго не было Ильи — он пришел, когда уже давно стемнело. Ночь была какая-то злая — по небу шли рваные мутные облака и луна тоже глядела «как мутное пятно», действительно, «сквозь тучи мрачные». ...На следующий день я решил идти на дальний хребет за Киренгу. Утро тоже было пасмурное и особенно мрачное. Снегопада не было, но судя по всему, можно было его ожидать.
Ночуйка стоит у подножия хребта, разделяющего Чемборчан и Дипкохан. Впереди — широкая долина Дипкохана, ерник, участки луга, ближе к Киренге — ельник. Налево, за ельником, видны два хребта — ровные, довольно высокие — они стоят параллельно — один из них выступает из-за другого. Это хребты между двумя Киренгами — Левая идет перед ними, а Правая — где-то за ними. Вот на эти-то хребты и решил я сегодня отправиться, причем с ночевкой, хотя было уже почти ясно, что будет снегопад и учет провести не удастся.
Илья поднялся рано в это утро и, как всегда, со своим спокойным выражением сказал, когда я открыл глаза:
— Спи, паря, солнце еще не встало.
Но, однако, оно сегодня вряд ли покажется. Стал собираться. В маленький рюкзак был уложен котелок, топор, пачка «суп гороховый», 10 кусков сахару, чай, соль, коробка бульонных кубиков, запасные портянки, запас патронов.
Семен рассказал, что, по его памяти, немного выше Дипкохана на Киренге есть упавшая с того берега листвень, по которой можно перейти на ту сторону.
Как всегда, первым ушел с ночевки Илья — он пошел по хребту Дипкохан — с этой стороны, вдоль Киренги. Вторым, почти как всегда, ушел я. Пошел ерником к Киренге. Соболь, который на сей раз шел без веревки, самостоятельно, неоднократно останавливался, словно задумавшись, стоит ли принимать участие в хозяйской авантюре? Но кусок хлеба прерывал его раздумья, и он снова шел моим следом — снег здесь все же довольно глубок. Шел по засеченному направлению почти прямо на восток. За ерником начался ельник.
Вскоре послышался какой-то ровный глухой шум. Я прислушался — думал, ветер шумит в вершинах елей, но ели были совсем неподвижны. Прошел еще — шум усилился. Тогда я понял — это шумит Киренга. Еще метров 100 — и выхожу на берег.
Киренга! Она здорово изменилась с тех пор, как я видел ее последний раз под Сыенком.
Здесь это уже не река, а маленькая свирепая речонка. Каменистое дно, покрытое зеленоватым льдом, мелкая шуга плывет поверху, глубина не больше метра, а ширина 15—18 метров. Здесь она очень быстрая, бурная, кипучая, настоящая горная речка.
Пошел вверх по течению. Семен был прав — через 2—3 поворота, напротив большой отмели, с того берега упала здоровенная лиственница, чуть ли не достав до отмели макушкой. Я подтащил какое-то бревно, чтобы перейти с отмели до ствола, вырубил длинный шест и начал переправу. Шест чуть не опрокинул меня — такое мощное было течение, так сильно его прижимало к стволу. Но, в общем, перебрался благополучно.
С того берега пробовал переходить по этому бревну соболь. Не дойдя до середины реки, до ветки, перегораживающей ствол, он повернул назад (видно было по следам). Мой Соболь тоже дважды поворачивал назад, взойдя на дерево, но соблазненный хлебом, все-таки перебрался.
Опять кочковатый старый ельник, какая-то протока, пройденная при помощи поваленной елки, и опять на восток — хребет теперь был уже близко, до него оставалось километра полтора.
Этот кочковатый старый ельник, пожалуй, самый трудный лес для ходьбы, особенно когда присыпан снегом. Ступать с кочки на кочку невозможно, попадать ногами все время между кочек — тоже, получается какая-то дикая пляска.
Между тем, снег все-таки пошел и не на шутку, стало почти темно, снегопад был солидный. Хребты, кроме того, к которому я направлялся, потонули в белесой мгле.
С трудом пробрался через кочкарник до подножия хребта и пошел вдоль него, подыскивая подходящее место для подъема. Справа внезапно подошла Киренга, пришлось идти по склону над нею. Наконец, в одном месте, где лес был вроде бы пореже, я начал подниматься. По склону рос хороший кедрач, но присутствие редких, правда, стволов березы и осины указывало, что и это тоже старая гарь, лет 140—150. Но на спине хребта кедрач был мощнее и старше. Высокие красные стволы стоят как колонны. Кроны узкие, начинаясь почти от земли, ветви образуют как бы неширокие кольца вокруг ствола, все они сливаются друг с другом, идя почти до самой вершины одинаковой ширины. Это там, где деревьям тесно. Если же кедр растет свободно или в ограждении пихт, он как бы раздвигает окружающие деревья своими лапами, раскидывает их во все стороны, и уж на такое-то дерево, особенно если ствол в два обхвата, действительно, «медведь залезет — и не увидишь», как говорят здесь охотники.
Добыть в старом кедраче белку вообще очень трудно, но добыть ее в такой снегопад, пожалуй, верх охотничьего мастерства при белковье. Мне пришлось убедиться, что я этой вершины не достиг. Около часа провозился я с одной белкой, извел не меньше двух десятков пулек и два дробовых заряда и не добыл да еще потерял стволик. Из трех облаянных белок добыл только одну с первого выстрела.
Часто встречались следы соболей, один попал совсем свежий, даже не занесенный, но мой Соболь не понял.
Пройдя хребет, я вышел к его обратному склону. За неглубокой падью был следующий хребет, тот самый, который виден с Дипкохана. Пройти падь было бы не трудно, если бы склон хребта не был превращен в сплошной завал, видимо, здесь прошел ветровал — могучие кедры лежали все вершинами в одну сторону, образуя непроходимый бурелом.
Свойственно своей лености я не стал обходить этот бурелом, а полез через него. Влезал на стволы, шел по ним, покачиваясь, перескакивал с одного ствола на другой, иногда соскальзывал, оступался. Затрачивал много усилий, наверное, было бы гораздо легче обойти ствол, чем перелезать через него.
Собаке преодолевать этот спуск было легче. Пес подлезал под стволы, иногда перепрыгивал, иногда переваливался на брюхе. Единственное утешение, что этот бурелом встретился на спуске, а не на подъеме.
Внезапно тишина, стоящая в тайге, была нарушена резкими криками кедровок. Одна из птиц сидела на одиноко стоявшем среди бурелома кедре. Мне не хотелось делать даже несколько десятков шагов в сторону от своего направления, но я все-таки резко направился в сторону одинокого кедра, разглядел кедровку на самой его макушке, выстрелил, но промахнулся.
Продолжая свой путь, спустился в падь, пересек небольшую речонку и начал подниматься по склону облюбованного хребта. Кедрач здесь был гуще и более старый, чем на предыдущем хребте, не было заметно признаков прошедших пожаров — доживающих осин и берез, которые гибли, не выдерживая борьбы с гигантами тайги — кедрами.
Продолжал валить густой снег, и нависшая пелена не рассеивалась, а становилась гуще, скрывая ранее видневшийся хребет на той стороне Киренги.
Поднимаясь вверх по склону, я старался перехватывать все, что показывала тайга пришедшему к ней человеку. Но валивший весь день снег скрыл все ночные следы, оставались только те, которые появились в течение дня или утренние, тоже почти занесенные.
Поднявшись на хребет и пройдя километра два, я стал подумывать о ночлеге. Еще на первом хребте, взобравшись на огромный выворотень, подумал, что в такой снегопад удобнее всего ночевать вблизи такого выворотня. В этом лесу они встречались реже, но именно в тот момент, когда пришла мысль о ночлеге, я увидел около себя выворотень огромного кедра. Падая, этот кедр, видимо, увлек за собой всю свиту окружавших его пихт и елей, и теперь здесь образовалось нагромождение стволов во всех направлениях.
Выворотень был таков, что его верхняя часть выдавалась вперед над нижней, и снег не попадал под выворотень — в глубине его была полоска чистой земли.
Я посмотрел на часы — половина пятого, но из-за сумрачной погоды казалось, что скоро станет совсем темно, хотя до темноты оставалось не менее полутора часов. Устраиваться на ночевку было еще рано, но мне уже надоело идти, и уж очень хорош был этот выворотень с выступающими оборванными корнями и занесенным следом соболя, который, видно, долго лазил в этом завале.
Решив, что уходить от такого подходящего места не стоит и надо немало времени, чтобы подготовить ночлег, я взялся за дело. Примерился, как лягу вплотную к выворотню, где будет костер. Стал своим маленьким топориком обрубать остатки корней, торчащие из выворотня, которые мешали здесь устроиться. Это удалось не без больших трудов — корень кедра был толст, крепкая, твердая, как металл, древесина с трудом поддавалась ударам маленького, хотя и острого топорика. Наконец, справился с этим делом и стал разгребать снег, освобождая место для костра. Все это заняло не менее получаса.
Решив, что надо поторопиться, взялся за все дела сразу — рубил ели и пихты для подстилки, для устройства бокового заслона, заодно свалил сухую ель на дрова, потом полез на выворотень — затыкать сверху дыры, через которые в «пещерку» сыпался снег.
Действия были торопливы, но довольно бестолковы. Боковой заслон из неочищенных от хвои пихт вышел громоздкий и плохой, но он был не больно-то и нужен. Верхние дыры были кое-как заткнуты, костер разведен. Ночуя в юрте, я видел, как просто и хорошо эвенки варят чай в котелке при помощи только одной палки, я хотел сначала обойтись двумя рогульками, но не нашел их и подвесил котелок с помощью пяти палок, причем очень плохо, набив его снегом. Когда кончил с устройством и присел у костра, было уже темно.
Я ни минуты не думал о том, что я, городской, по сути дела, житель, охотник-любитель, незнакомый с особенностями и трудностями таежной жизни, нахожусь сейчас в одном из самых глухих таежных мест, в тайге у Байкальских гор, между двумя истоками Киренги, за сотни километров от жилья, один, что где-то, может быть недалеко, бродит голодный («плохой») медведь, следы которого я увидел, когда рубил елочки для «хвои».
Думал только — достаточно ли «хвои» для подстилки, что сварить сначала — себе или собаке, которая улеглась под пихтой в стороне от ночуйки, как сварить в одном котелке чай и суп для себя, как высушить промокшую одежду.
Но вскоре мысли сосредоточились на одном — хватит ли дров на долгую морозную ночь. Недалеко от завала стояла толстая сухая ель, которая была бы прекрасным топливом, но я поленился рубить ее и теперь раздумывал — можно ли обойтись без нее. Убедившись, что дров хватит только-только, чтобы сварить ужин и провести вечер, но никак не зимнюю ночь, я поднялся и решительно направился к пню. Рубить его было очень неудобно, приходилось стоять на тонком лежащем стволе, но через полчаса три толстых бревна были перетащены к костру, и я с чувством исполненного долга стал разуваться, чтобы высушить мокрые портянки.
Приспособил на шестах мокрый ватник и портянки, положил сушить стельки и полулежа стал дожидаться, когда закипит чай. В котелок со снегом попало много пихтовой хвои, и даже обильная щепоть чая не могла перебить ее запаха, но все же горячий чай с костра всегда останется лучшим напитком каждого охотника (наряду со спиртом). Выпив две кружки, добавил в котелок снегу, достал пачку горохового супа, разломил пополам, растолок и полпачки положил в котелок. Туда же пошли пять кубиков мясного бульона из имевшейся «десятикубовой» баночки. В ожидании ужина я стал обдирать добытую белку и думал о том, ради чего человек совершает свои действия — любые: сидит у костра, бредет по тайге, едет в санях, стреляет белку, сидит в театре или едет в городском троллейбусе — во имя чего?!
Вскоре котелок закипел, я снял его с огня, помешал, попробовал — есть невозможно, одна соль. Добавил в котелок снегу и снова повесил над огнем. «Быстроразваривающийся» концентрат не разваривался долго — горох был жесткий. Но есть очень хотелось, я стал есть и жгуче-соленая горячая жидкость показалась даже вкусной. Съел две трети котелка, опять добавил туда снегу, накрошил хлеба, накормил собаку и стал готовиться ко сну. Вложил в олочи подсохшие стельки, снял сохнущий ватник, положил сумку под голову и посмотрел на часы. Было 9 часов, впереди 11 часов темноты.
Снег продолжал идти, но в мое укрытие не попадал. Я положил на костер новые большие бревна и улегся спиной к костру, укрывшись сырым ватником.
За ночь вставал всего раза два. В первый раз, подложив дров, переместился поближе к огню, высунув ноги наружу, так что их засыпало снегом. Проспал хорошо, проснулся когда уже светало. Костер совсем погас, уже и угли дотлевали. Снег затих под утро, но за ночь насыпало его так, что не видно было даже собственных вчерашних следов.
Развел костер, набил котелок этим свежим пухлым снегом. Когда он растаял, воды в котелке было едва на донышке. Решил не кипятить чай, чтоб не терять времени, а сварить снова концентрат, добавив в него теперь три кубика. Суп был невкусный. Я поел сам, накормил собаку остатками хлеба, только небольшой кусочек положил в котелок. Очень хотелось пить, но я все-таки поленился варить, а вместо этого еще немного вздремнул и стал не спеша укладываться.
Опять пошел снег, причем начался сильный ветер, кедры зашумели вершинами. Как и вчера, было пасмурно, солнце лишь угадывалось мутным пятном в сером небе.
А вчера тоже был изрядный ветер, к полудню он внезапно разогнал все тучи и даже выглянуло солнце, но по быстро и низко плывущим облакам было ясно, что это ненадолго.
Идти было уже заметно труднее. Но зато как красива была эта могучая тайга, занесенная свежим пушистым снегом! Красноствольные кедры держали снег на могучих лапах. Стройные пихты, выставившие свои ажурные, чем-то напоминавшие ветви мимозы, кончики ветвей, тоже были обременены снегом. Он был так легок, что даже самые тонкие веточки не роняли его, каждая длинная хвоинка несла на себе белоснежный груз. Но особенно был красив занесенный снегом свисавший со старых елей и пихт мох. Он свисал длинными прозрачными нитями со стволов и с ветвей, а сейчас эти нити превратились в прозрачные снежные украшения, придав всему лесу вид торжественный и сказочный.
«...Как красива была эта могучая тайга, занесенная свежим пушистым снегом!»
Я шел и наслаждался окружающей красотой. Это качество — все замечать и радоваться окружающей природе, пожалуй, лучшая черта моей натуры. Для меня не существует тоскливых пейзажей, если вокруг нет городов и поселков. Но красота этой могучей тайги, действительно, велика!
Я решил возвращаться и шел теперь в обратном направлении. Однако, глядя на компас, убеждался, что беру левее. Надо заставить себя держаться правее, на восток.
Вновь спустился в падь и заметил, что иду не по тем местам, какими пришел сюда. Но это как-то мало меня беспокоило. Если забираю слишком влево, то скорее выйду к Киренге, пойду вниз по течению к той лиственнице, по которой перешел реку. Даже лучше — не придется подниматься на хребет через бурелом, там сейчас и не пройти.
Разошелся ветер. То и дело его порывы потрясали громадные кедры и, словно обвал, сыпался с них снег, окутывая все дерево снежной пылью, медленно оседавшей на землю.
Я и сам не раз попадал под такой обвал и шел, весь, с головы до ног, осыпанный снегом.
Днем стало теплее, было градусов 6—8 мороза.
В одном месте мне удалось подстрелить кедровку. Другая кедровка после выстрела снялась с вершины сухого кедра, на которой сидела, но полет ее был неровен, и собака бросилась в ту сторону, куда она полетела. Я побежал было за псом, но упал в завале и пока выбирался из него, Соболь сожрал кедровку. Это очень меня разозлило, я долго ругал собаку.
Поднявшись пологим склоном, пошел более мелким кедрачом, в котором попадались старые сухие осины. Я думал, что это первый хребет и что, спустившись с него, выйду к своему следу. Помня о том, что Киренга здесь подходит к хребту, я решил выйти к ней и идти по ее берегу.
В этот момент залаял Соболь и я поспешно пошел к нему. Собака лаяла, сидя между двух больших кедров, и было неясно, на какое дерево она лает. Оглядев дерево и не видя белки, я сообразил вдруг,
что лает собака вовсе не на кедр, а на сухую осину, стоявшую между кедрами. В осине, видимо, было большое дупло, в стволе было несколько продолбов дятла. Собака лаяла азартно и даже скребла лапами по стволу, не могло быть сомнения, что здесь кто-то сидит. Я уж и не верил, что могу в самом деле добыть соболя, но проходить мимо этой осины было нельзя. Пришлось вытаскивать из рюкзака топор и рубить осину. Собака лаяла не переставая. Я уже прорубил ствол и добрался до дупла.
Оттуда в руки мне выпал комок мягкой подстилки — гнездо! Я продолжал рубить, как вдруг из щели в дупле над самой моей головой высунулась круглая усатая мордочка с большими тоже круглыми черными глазами и уставилась на меня в упор, не мигая и не шевелясь. Я даже отшатнулся от неожиданности, но тут же узнал зверька, хотя никогда раньше его не видел, — летяга! Такая забавная была эта круглая усатая мордочка, что я даже не огорчился, что это не соболь, огорчение пришло позже.
Я попробовал, засунув руку в дупло, достать зверька, но не дотянулся, и тот скрылся, видно, залез куда-то выше. Только тогда я в ярости с руганью набросился на своего Соболя. Пес в страхе отбежал в сторону, ну, а мне пришлось идти своим путем.
Этот путь через полчаса привел меня к склону. Но это был не тот пологий склон, каким я поднимался вчера утром, а очень крутой, почти обрывистый, спускаться им было очень трудно. «Ну, что же — думал я, — выйду к Киренге и пойду берегом».
Сквозь снежную пелену я не видел очертаний хребтов за Киренгой, но знал, что она должна быть где-то недалеко. После спуска с хребта начался такой же кочковатый ельник, как тот, через который я шел вчера. Но сейчас идти здесь было очень трудно. Снег лежал выше кочек, и нога ступала то на кочку — тогда приходилось высоко подниматься, часто соскальзывая вниз, то вдруг уходила глубоко в снег, в мох между кочками. С таким путем я уже встречался раньше и называл его «два шага шагнешь — на третий упадешь».
Но ничего, пробьюсь и через этот проклятый ельник, выйду к Киренге и пойду закрайками у берега до упавшей лиственницы — отсюда должно быть не так уж и далеко.
Вот только бы дойти до той ели — вон той, с редкой кроной, а теперь — до той кочки, там — до кедра и т. д.
Вынув компас, я заставил себя изменить направление — нужно идти прямо на восток, а не на северо-восток, т.е. брать еще левее. Ельник стал мельче, кочки — чаще и выше, идти еще труднее. Впереди не видно было конца ельнику, а он не должен быть широким.
Я остановился и прислушался, тщетно пытаясь уловить шум бурлящей реки, затем опять двинулся вперед, словно боролся с голосом, говорившим, что не видеть мне Киренги...
А вот назло же тебе пройду еще вон до того мыса и тогда посмотрим, кто будет прав.
Но ведь у Киренги должны стоять высокие ели, а здесь, насколько хватает глаз в этом снегопаде, — одинаковый низкорослый «калтусовый» ельник.
Киренга возникла как-то совершенно неожиданно, потому что за ней шел точно такой же ельник, речка была здесь очень узкая, ее можно было перейти, но взгляд на каменистое дно, синее ото льда, и на быстро несущуюся шугу отбивал охоту соваться к речке.
Разочарованием для меня явилось то, что идти вдоль берега пришлось все тем же кочковатым ельником: два шага шагнешь — на третий упадешь.
Я шел уже часа три вдоль берега. Хребет остался позади, ельник пошел уже не мелкий, а обычный, киренгский, прибрежный, но с теми же кочками. Все сыпал мелкий снег, небо становилось все более мутным, а я упорно шел вдоль реки, за каждым поворотом ожидая увидеть знакомую листвень.
Извилистая река делала десятки поворотов, но листвени не было. Я уже потерял большую часть своей бодрости, но продолжал упорно двигаться вперед, проходил протоки, иногда шел закрайками льда, но это было почти невозможно — на льду лежал толстый слой снега и вода грызла под ним лед, он промокал, промокал и снег, и только у берега проходила граница между ноздреватым мокрым льдом и ярко-белым свежим снегом.
Между тем, было уже около пяти часов, начинало смеркаться. Я начал подумывать о ночлеге и оглядываться, присматривая подходящее место. Останавливаться в этом кочковатом ельнике было явно неподходяще. Вскоре, пройдя через густой ельник, а потом метров десять по льду отмели, я увидел впереди, у очередного поворота, большой хребет, который круто спускался к реке, а правее был более пологий склон, выходивший к тому ельнику, по которому я шел сейчас.
Я решил, что если не найду перехода, буду ночевать здесь, у склона хребта. Свернул от реки и осмотрел выбранное место — оно понравилось, здесь можно было найти дрова, недалеко была и вода. Однако я не стал располагаться здесь, а вновь вышел к шумящей Киренге и направился вниз по течению.
Склон хребта здесь был почти отвесный, идти понизу было просто невозможно. Надо было подниматься вверх по склону. Взглянув для успокоения совести на часы, я повернул обратно и, достигнув намеченного места, начал приготовления ко сну. Намеченные на дрова деревья при ближайшем рассмотрении не годились, пришлось немало поискать, прежде чем взяться за топор, кстати, упорно соскакивающий с топорища.
Ночуйка была выбрана под большим кедром, занесенным снегом. Несколько приставленных к нему пихт и елок образовали «юрту». Снег был разгребен, обнажив мох и багульник. «Хвою» я разложил под кедром, а костер решил развести немного ниже по склону. Принес котелок воды, поставил кипятить чай. Хлеба у меня больше не было, но оставалось два кубика и несколько кусков сахару. Вскипятив воду, зачерпнул кружкой, развел кубик и через силу стал пить, хотя днем очень хотелось есть. Потом хотел пить чай, но вдруг сообразил, что надо стрелять. Уйдя всеми мыслями в подготовку ночлега, совсем забыл, в каком положении нахожусь. Судя по всему, переход должен быть ниже по течению, но все же начало одолевать сомнение — не прошел ли это место — ведь иногда приходилось обходить изгибы реки и не идти вдоль самого берега.
Я встал, вытащил стволик, вложил дробовой патрон, второй взял в руку. Два выстрела разорвали таежную тишину, но через секунду опять стал слышен ровный мерный рокот Киренги. Вслушиваясь сквозь этот шум, я представлял себе: «Вот они услыхали выстрелы, вот Илья оставил свою деревянную посудинку, стал на минуту очень серьезным и сказал: “Однако, паря, это Федор стреляет”». Тетка Арина, не говоря ни слова и не спеша, встала и пошла к своей берданке. Вот она вставляет патрон...
Я рассчитал почти точно. Отдаленный звук ответного выстрела донесся справа, из-за поворота Киренги. Да, теперь нет сомнения, что переход находится ниже. И как бы подтверждая это, из-за Киренги едва слышно донесся второй выстрел. Я выстрелил еще раз, что должно означать, что выстрел услышан. Потом я спокойно принялся за чай, надеясь, что завтра продолжу путь, найду переход и ох уж наемся, придя «домой».
Ночь была светлая, было полнолуние, но луны не было видно. Снег перестал. Я с наслаждением допил третью кружку крепкого чаю. Все бы ничего, но насквозь промок ватник и даже куртка под ним сырая. Пытался высушить ватник, но безуспешно. Чтобы сделать это, развел большой костер, но вскоре пожалел — с огромного кедра начала непрерывно капать вода от тающего на ветвях снега. Бороться с этим было невозможно, я пробовал стряхнуть снег, но в конце концов пришлось смириться.
Я отдал кедровку Соболю и хотел устроить его у костра, но он улегся так близко к огню, что пришлось его оттаскивать. Он ушел и устроился под какой-то елкой.
За ночь я просыпался раза три и перекладывался с места на место. Последний раз заснул, когда уже начинало светать, и проснулся поздно. Развел погасший костер и стал отогревать замерзшие ноги. Ночь была теплая (мороз градусов 8), но все было сырое. Я забыл высушить с вечера рукавицы и даже обрадовался этому — можно еще посидеть у костра, не двигаясь дальше. Рукавицы замерзли за ночь и были сейчас как железные. Я положил их к огню слишком близко и брезент на одной из них сгорел.
Было уже 10 часов, когда я, наконец, собрал свои пожитки, насадил топор на топорище и двинулся в путь. Опять бурные волны Киренги, зеленоватый лед на камнях и на дне, талый лед на закраинах, шуга сегодня идет слабо.
Погода как будто изменилась. Снега нет, стало яснее, сквозь пелену можно угадать место, где невысоко над горизонтом находится солнце. Чтобы пройти здесь, мне пришлось с трудом залезть по склону хребта. В это время еще больше просветлело, и я мог видеть хребет слева за Киренгой, широкий ерник впереди, километра два шириною, за ним виднелась черная полоса — видимо, ельник.
Достав компас, я посмотрел направление выстрелов, которое засек вчера. Хорошо бы перейти Киренгу и идти туда. Но эта мысль в первую минуту показалась неисполнимой.
А главное — теперь где-то совсем близко должна быть листвень.
Идти стало еще труднее. Было заметно, что не только снег стал глубже, но что я сам очень уже устал. Но все же шел все еще довольно быстро, пока не начался опять кочковатый ельник. Вдали за ним виднелся хребет. Переход должен быть где-то у этого ельника. Я пошел к нему, подбадривая себя, как всегда, отрывками из стихов или песен, повторяя пришедшие на ум фразы и афоризмы.
В одном месте путь преградила широкая протока, но я прошел по льду между двух полыней и удивился, что лед выдержал. Шел и смотрел за Киренгу. Небо то прояснялось, то внезапно делалось мутным, и начинал снова сыпать снег. Один раз Соболь облаял кого-то на склоне, но лезть к нему у меня уже не было сил.
Я прошел один хребет, несколько больших извивов реки и увидел впереди новый большой хребет. Начал приходить в отчаяние. Напротив расстилалось русло какой-то реки — большой широкий ерник. Что это?! Не русло ли Дипкохана? Или, может быть, Чемборчана? Может быть, — мелькнула мысль — скоро выйду к слиянию Киреног? Даже посмеялся над этой нелепой мыслью.
Я уже стрелял по дороге — со склона хребта, но не слышал ответа. Решил выстрелить еще раз, причем это был последний патрон — с пулей. Эту пулю дал мне еще года полтора назад Лешка Попков, я много раз возил ее с собою, несколько раз заряжал ею патрон, но стрелять не доводилось. И вот довелось — увы, при плохих обстоятельствах.
Я напряженно ждал ответа. Ведь может быть, я уже прошел переход и сейчас ухожу от него. Но ответа не было, раздавался лишь все тот же шум Киренги. Вновь меня охватило отчаяние. Посмотрел на широкий ерник за Киренгой, на хребет впереди, снова быстро погружающийся в снежную пелену (опять сыпал мелкий снег), сделал еще несколько шагов, опять упал и, наконец, решил, что надо изменить свои действия — ведь я не знаю, где я и куда иду. Нет, надо идти обратно, по своему следу, ведь раньше выстрелы были слышны, а сейчас нет, значит, я, действительно, прошел переход.
Идти своим следом было намного легче, но рыхлый снег завалил следы и я по-прежнему часто падал, попадая ногой между кочек. Два шага шагнешь — на третий упадешь. Упадешь — лежишь. Лежишь и думаешь — стоит ли вставать? Утомление и слабость давали себя чувствовать, в голове ворочались тяжелые мысли, перескакивая с одного предмета на другой.
Внезапно я услышал какой-то звук. Звук повторился, сейчас он был похож на отдаленный лай. Я замер, но вот звук раздался ближе, и я понял, что это летит ворон. Птица пролетела недалеко от меня и стала кружить. Я стоял, не двигаясь, смотрел, как ворон, давая круги, спустился ниже и, наконец, сделал последний круг так низко, что я отчетливо видел, как птица на лету, нагнув голову, почесала лапой клюв. Я пожалел, что кончились дробовые патроны — ворона хватило бы не на одно варево. Тут же я увидел второго ворона. Обе птицы отлетели куда-то и показались вновь. Мне вспомнилась песня «Черный ворон», но я подумал, что слова «я не твой», пожалуй, хвастливы для моего теперешнего положения и не запел ее.
На обратном пути уже не мог перейти протоку по льду, пошел искать переход, для чего пришлось сделать большой круг. Опять придя к крутому склону, стал отыскивать среди стоявших на берегу деревьев подходящее, чтобы, свалив его, перейти речку. Выбрал склоненную над водой ель у самого поворота реки и принялся рубить дерево.
Я не умел валить деревья. Затратил полчаса, прежде чем ель, наконец, свалилась. Наклон дерева был не прямо к берегу, а немного вниз по течению, срублено дерево было плохо, оно упало отвесно, но не поперек реки, а наискось, и вершина его не достала берега. Течение яростно набросилось на дерево, развернуло его и унесло.
Я пошел дальше. Но, обернувшись, увидел еще одно подходящее дерево — это была лиственница, рубить ее было чрезвычайно трудно. Взглядывая на ее вершину, я убеждался, что она не достигнет берега, но все-таки продолжал рубить. Дерево упало вершиной в воду, метра за два от закрайного льда. Даже если пройти по нему и выйти на лед — лед не выдержит. Но все же я решил попробовать перейти. Срубил небольшую густую елку, чтобы добросить ее на лед, и пошел по стволу, оставив все на берегу. Ствол был узкий и мокрый от снега, кожаные олочи скользили, держать тяжелую елку на весу было невозможно, и я бросил ее в быстро несущийся поток, который сразу яростно прижал ее к стволу. Елка в моих руках превратилась в рычаг, за который я держался.
Вдруг я почувствовал под ногами сильный толчок и, оглянувшись, чуть не вскрикнул от неожиданности. Я увидел, что комель срубленного дерева едва касается берега, а елка, за которую я держусь, уткнута под ствол и сдвигает комель к воде. До воды остается несколько сантиметров — сейчас он упадет в воду, вершина свободна, и дерево поплывет по течению!
Я сейчас же бросил елку, течение с силой вышвырнуло ее из-под ствола и поволокло вниз. Какими-то неведомыми силами удержавшись на скользком стволе, я выбрался обратно на берег и присел на срубленный ствол. Отчетливо, до слова, вспомнил разговор с Ильей утром, накануне выхода.
— А как ты Киренгу перейдешь?
— Да вот Семен говорит, что есть переход.
— А как не найдешь перехода?
— Тогда, значит, домой вернусь, а может, и перейду как-нибудь, дерево там свалю или еще как...
— Мастер-то, конечно, перешел бы...
— А как бы он перешел, мастер-то?
— Плот бы сделал.
— Ну... плота-то, конечно, мне не сделать. Дерево срублю.
— Тут тоже, паря, сноровка нужна.
«Да, — подумал я, — мастер-то, конечно, перешел бы. Может все же перебрести? Снять одни брюки (я был в двух), портянки и перебрести вдоль ствола». Но, взглянув на зеленый лед на камнях по дну, на глубокий снег на той стороне, вспомнив, что идти там еще, может быть, далеко, а время уже четыре часа, я отказался от этой мысли и побрел дальше.
За поворотом шел целый ряд склоненных к воде елей. Внезапно я увидел, что одна из них, не падая, перегнулась вся над рекою, как дуга, доставая вершиной противоположный берег. Спасен! Перелезу по ней на тот берег и пойду на северо-восток, откуда вчера слышал выстрелы. Уже представил себе, как прибреду к ночуйке, увижу Илью — то сурового, то насмешливого, молчаливую тетку Арину, буду пить чай, похлебаю горячую «чупу»...
Но подойдя к дереву, понял, что не смогу перейти. Нечего было и думать пройти по этому круто взнесенному на высоту 20 метров над водой мосту. Даже севши верхом, нельзя было подняться, так круто возвышался ствол, к тому же на нем лежал полуметровый слой снега. Да и собаку бросать жалко.
Я принялся рубить (третье!) дерево и, вырубив больше половины, увидел, что комель упадет в воду. Перестал рубить, подумал, что уже темнеет, даже если и перейду реку, не дойду сегодня до ночуйки. Значит, опять надо ночевать на берегу. Пошел вниз по течению к хребту. Это было не то место, где я ночевал вчера. Поворот здесь был круче, и река шумела особенно сильно, ее шум усиливала сваленная мною листвень. Я остановился на берегу и посмотрел на стоящие на склоне могучие высокие лиственницы. Две или три из них были близко от берега — метрах в пяти, но деревья эти были так высоки, что, без сомнения, достали бы берега. Да, чем рубить те ели и выбирать склоненные деревья, надо было рубить такую лиственницу, рубить хоть и два часа, зато это было бы наверняка.
Переход через быструю реку по скользким стволам не так-то прост!
По склону и калтусу на место своей вчерашней ночуйки я пришел уже в темноте. Дров не было. Я срубил несколько маленьких сухих елок, тут опять слетел топор, но у меня не было сил его насаживать. Чтобы развести костер, пришлось сжечь карту промхоза — калька хорошо горела, лучше бумаги.
Ночь была тяжелой. От усталости я не делал «юрты», не настелил «хвою», сел прямо у костра, не снимая мокрого насквозь ватника, только распахнул его, чтобы к телу попадало тепло, и протянул руки к огню. Опять долгая зимняя ночь!
Внезапно подумал, что сейчас в Москве совсем не зима, ведь только конец октября, там может быть даже тепло и совсем нет снега... Но эти мысли сразу исчезли, больше вспоминалась юрта, Илья, Семен, тетка Арина. Я вслушивался в рев Киренги, стараясь услыхать сквозь него выстрелы, но ничего не слышал...
Все же не всю ночь я просидел, иногда засыпал, прижимаясь к огню. Уже не следил за собой и сжег брюки на коленях и на заду. Кроме того, разорвал брюки еще в первый день в буреломе, добывая белку, — вырвал клок сантиметров в 20, но (благословляю свою предусмотрительность) тут же зашил их крупными стежками.
Утром я проснулся с ясной головой, сон все же укрепил силы. Старательно и крепко насадил топор на топорище и, взяв полевую сумку, стал рыться, ища патроны. Нашел два и решил, что это доброе для меня предзнаменование. Твердо решил не бродить больше, чтобы не тратить силы, а срубить листвень и перейти реку. Наверное, сегодня пойдут меня искать, может быть, лучше сидеть и дожидаться, пока подойдут. Но мысль, что меня, здорового молодого человека, найдут вот так — сидящим у костра из тонких палочек — заставила быстрее собраться и идти.
Погода была как вчера — то все заволакивало каким-то особенно лохматым «снежным туманом» и сыпал снег, то прояснивалось, становились видны хребты и сквозь пелену невысоко над горизонтом желтело солнце.
Взобравшись на склон, я выстрелил, но ответа не услышал. Спустившись к реке, быстро нашел подходящее дерево. В том, что оно достанет берега, можно было не сомневаться, хотя дерево отстояло от воды метров на семь. В нормальных условиях я никогда бы не мог даже представить, что своим топориком могу взяться рубить лиственницу в два обхвата. Но сейчас взялся за дело без колебаний.
Пока рубил, вспоминал дословно две сцены из «Русского леса» — рубку сосны Игишевым (это так подходило и не подходило к моей работе) и «гражданскую панихиду» над Вихровым.
Через 40 минут в теле дерева послышалось легкое потрескивание. Я перестал рубить, но дерево не падало. Я поглядел вверх и даже стало страшно... Еще несколько резких прямых ударов и... грохот, шум, тяжелое падение, плеск воды — ура! Через Киренгу можно переходить. Правда, в середине волны реки заливают ствол, идти будет по щиколотку, но это уже не беда. Брошенная на это место ствола елка удержалась на двух ветках. Я надел сумку, рюкзак, ружье и, держа в руке топор, начал переходить. Вот уже середина, еще несколько шагов по узенькой палке-елке, вот и вершина, а здесь ветви — победа! Киренга позади!
Радостным голосом стал звать собаку. Соболь не сразу решился переходить реку, но все же прошел. Я отошел от берега, вытащил компас, сверился со вчерашним направлением выстрелов (хотя слышал их не отсюда). Путь лежал через ерник. Наконец-то прошел эту страшную ревущую реку, и это так радовало, что идти стало веселее, несмотря на то, что по кочкам здесь пробираться было так же трудно, как и на той стороне.
Я прошел уже весь ерник и подходил к лесу, когда с хребта за Киренгой отчетливо послышался лай собак и крики людей. Значит, меня ищут.
Чтобы откликнуться, я выстрелил из тозовки, и когда крики людей, идущих, видимо, вверх по Киренге, стали слышнее, сам стал кричать, давая знать, что перешел реку.
Теперь было ясно, что я не дошел до переправы и, может быть, даже далеко, но сейчас иду правильно. И я пошел дальше. Идти в ельнике было невероятно трудно. Я делал 50—100 шагов и отдыхал, больше не мог пройти — снег был чуть не по пояс. Держась принятого направления, вышел опять на Киренгу в тот самый широкий ерник, до которого доходил по той стороне. Сначала испугался этого, но потом решил, что лучше идти на пересечение тропы, по которой пошли люди его разыскивать, чем идти на ночуйку прямиком.
Расчет был верен. Когда, пройдя еще с километр и совсем выбившись из сил, я выбрел из густого тальника, в пяти метрах оказалась проклятая лиственница. Да, это уже победа!
Через полчаса, когда я подходил к ночуйке, меня нагнал Северьян — они с Семеном искали мой след на берегу, нашли мой переход и по этому следу он догнал меня.
Северьян ругался, что я не стал ждать их — они несли чай и хлеб, но я был рад, что сумел дойти сам. Я выпил чаю, поджарил мяса и заснул.
Илья пришел вечером, и я слышал из юрты, как он спросил:
— Что, Федя пришел?
И когда я откликнулся, он так радостно сказал: «Ну, слава Богу!», что у меня даже сердце дрогнуло. Я рассказал о своих похождениях — оказалось, что вчера я подходил совсем близко, и они не искали и не стреляли, потому что были уверены, что я иду нормально.
Вечером, крепко поужинав, я заснул, так как завтра надо было идти обратно — снега навалило столько, что собаки не могли идти, и охотиться нельзя было.
Чтобы я получше отдохнул, мне дали одеяло, сшитое из овчины, и я, проснувшись утром, оценил его в полную меру — первую ночь я спал, не открывая глаз, и не замерз. Да, под таким одеялом можно спать в любой мороз.
Как я узнал после, Илья тоже ходил искать меня, добыл на том же хребте двух соболей.
Да, там можно было бы добыть немало, если бы у меня гоняла собака.
На следующий день при непрекращающемся снегопаде мы начали отступление. В виде авангарда через хребет в верховья Чемборчана ушли охотники. Мне предложили идти за оленями, но по такому глубокому снегу позади женщин не очень-то удобно, и я пошел впереди пробивать дорогу. Наша тропа в густом ернике едва угадывалась еле заметной бороздой. Снег по ернику был выше колена.
Мы вышли поздно и темнота застала нас уже вместе с охотниками еще где-то на Чемборчане, когда нам надо было быть уже на ночуйке, это километра два в стороне от Чемборчана. Поднялась настоящая метель — сильный снегопад и ветер.
Семен, который, выбившись из сил, шел за оленями, взывал о ночевке. Но Илья упорно пробивался вперед, говоря, что здесь нет дров — это было правильно.
Каким-то чудом они нашли все же дорогу и, пройдя еще километра три, в полной темноте мы пришли к ночуйке. На наше счастье, от предшественников здесь осталось немало дров. Принялись сооружать юрту, рубить ельник. Тетка Арина навесила брезенты с поправкой на ветер, так что ей было сухо, а на меня непрерывно шел снег, причем он таял, залетая в юрту, превращаясь в моросящий дождь. Я очень устал за этот переход и злился на непрерывный дождь, мочивший мою и без того насквозь мокрую куртку. Про ватник нечего и говорить — я его выжимал долго и старательно.
Утром я первым вылез из ночуйки. Зрелище было удивительное! Юрта, дрова, собаки, спавшие под елями, — все было завалено снегом. Я долго искал тропинку за водой, которую мы вчера с Ильей пробивали. По ней ходили все мы и не один раз, а сейчас она была завалена доверху. Заодно измерил глубину снега — 70 см. Неплохо для первого ноября! А снегопад все продолжается.
Я пошел будить Семена:
—Семен! Вставайте, снег валит... По дороге ночуем.
Собрались быстро. Сегодня не было речи об охоте — надо было пробивать тропу — самый трудный переход через Сыенок.
Когда мы вышли вчетвером (Петр остался с оленями) и пошли руслом речонки по ернику со стоянки под Сыенком, я, идущий вторым (первым шел Семен), всерьез подумал, что идти больше не смогу. Снег был по пояс. Каждый шаг надо было делать с большим напряжением — впереди иногда чуть не до груди поднимался вал из снега. Я обернулся — как в траншее, как в глубокой канаве, растянувшись в один ряд, брели собаки.
Мы остановились перевести дух.
— Как же пойдут олени — будут буровить вьюками, — сказал кто-то.
Я предложил сделать для переднего лыжи — все будет легче, но меня не поддержали, говоря, что снег пухлый и по нему на лыжах легче не будет.
Семен шел впереди недолго и скоро уступил место мне. Я «вел» тоже недолго, зато Илья и Северьян держались упорнее, особенно Северьян, доведший до нашей ночуйки под Сыенком. Там был «перекур с дремотой».
Когда шли на Сыенок, я пытался идти впереди, но все время сбивался с дороги. Угадать ее в самом деле было очень трудно — по заломам веток, по редким затесам. Я почти все время шел вторым. Подъем на спину был не так уж труден — не труднее, чем по руслу.
Снегопад был очень сильный, большими хлопьями «чуть не с рукавицу», как сказал потом один охотник. Спуск был не легче, глубина снега не уменьшалась.
На спуске попался совсем свежий след соболя, вся наша свора собак ринулась за ним. Собаки бухались в снег и шли прыжками, совершенно скрываясь в снегу. Гнать пошел Илья. Соболю по такому снегу тоже идти нелегко, поэтому его скоро загнали, мы услышали выстрел Ильи и поняли, что все кончено. Соболь был здоровенный и светлый — точь-в-точь камчатского кряжа.
Уже за Сыенком, недалеко от Киренги, нас нагнали олени. Решили дойти до Токтыкана .
Засветло дойти не успели, но вечером все же добрели.
На следующий день мы дневали. На охоту пошли только Илья и Северьян, а мы с Семеном остались отдыхать — снег здесь был не мельче. Опять опаскудился с дровами — свалил огромную листвень, но гнилую.
Путь от Уяна до Токтыкана мне запомнился как самый длинный переход, а обратный путь показался не так уж длинен, может быть потому, что мы много раз останавливались, причем пили чай, или потому, что снег стал заметно мельче — по колено.
Чем ближе подходили к Уяну, тем больше обдумывали — как же перейти Киренгу? В самом деле, Киренга прочно встала, в том смысле, что ее не переплыть, но перейти по льду было еще невозможно. Я безапелляционно заявил, что, по-моему, нам придется переплывать, что вызвало всеобщие насмешки.
Но еще большее опасение было в том, как удастся подойти к реке — уровень воды сильно поднялся и прибрежный ельник должен быть залит. В самом деле, пройти по ельнику оказалось, конечно, нелегко, но в конце концов все же добрались до берега и здесь, к моему торжеству, оказалась большая вода. Ниже и выше уже лежал лед, но пройти по нему еще было нельзя. Это была полынья, но очень большая — только по закрайкам лежал толстый лед. Сами-то переплывем, но вот как олени? Решили оставить оленей здесь, надеясь, что хватит мороз и через 2—3 дня их можно будет перевести. Сами переехали на лодке, начали хозяйничать. Потом, когда пришли олени, перевозили барахло.
Ночью ударил сильный мороз. А утром меня ожидали новые беды. Началось с того, что Соболь опрокинул в юрте ведро со своей похлебкой.
— Ну и черт с ним, совсем не буду кормить больше, — сказал я.
В это время в юрту вошел Илья:
— Ну, паря, Соболь твой совсем пропадает.
— Ему что — сам-то поел, — добавил Северьян (он очень любит собак и хорошо за ними ухаживает).
Я, пристыженный, пошел варить второй раз и тут только, когда Соболь вылез из юрты, увидел, что он сжег себе полбока у бедра. Сжег так сильно, что была обожжена и почернела даже кожа. Чуть не со слезами я начал ругать его — похудевшего, дрожащего, страшного. Затем увел из юрты, от костра, у которого он ночью сжегся, и привязал к дереву. Он был такой несчастный и страшный, что я совсем не стал выходить в этот день на охоту, да и снег был глубокий. Остальные все разошлись, я остался в юрте один.
Завтра я решил идти в Нюруткан, кончать свой поход, остальные еще пробудут здесь, на Уяне. Вечером при свете моей свечки я обдумывал прожитое за эти 20 кочевых дней, смотрел на людей, с которыми сжился.
Вот Илья Чертовских — среднего роста, подтянутый, с быстрыми резкими движениями, лицо русское, только глаза эвенка — узкие, глубоко сидят. Конечно, с трубкой. Вижу его собирающимся на охоту — быстро, то с легкой своей улыбкой, то серьезно. Вот он вернулся с охоты и рассказывает, сперва не торопясь, потом, постепенно увлекаясь, быстрее и быстрее. Обращается ко мне:
— Ну, паря, твой Соболь опять ко мне прибежал. Отлупил я его, однако, думаю — больше не вернется. Тобик залаял. Подошел — и твой здесь. Добыл — он схватил белку, я его тозовкой — завиз-жа-ал! (характерно тянут слова — убе-е-жа-ал и т. д.). Ладно, тозовка крепкая.
Пьяный становится добрее, говорит медленнее и как бы спотыкаясь. В крайней степени опьянения люто бесится. Он неутомимый ходок. В день проходит столько, что мне хватило бы и на три дня. Любит ходить один, выходит раньше других. При обсуждении или решении каких-нибудь дел спокоен, серьезен, говорит мало, но веско, убедительно, в споре неуступчив. Лучший охотник.
Семен Сидорович — «пред.» колхоза и у нас старший. Ему уже за сорок, но на круглом типично «тунгусском» (очень славном) лице нет ни одной морщинки. Трубка и спокойный взгляд делают лицо серьезным и даже умным. Он работал пред. сельсовета, заготовителем в РЗК, в армии, как и Илья, был на Востоке.
В разговорах он много рассказывает о тяжелой жизни эвенков раньше и хорошей теперь:
— Если бы мой отец увидел меня сейчас, он бы сказал: «это купец, а не сын мой». Моя бабушка жила 106 лет, ни разу не была в бане. Кроме тайги и оленей мы ничего не знали.
Другая, еще более излюбленная тема, прямо противоположна, — о том, что их обижают, никто не ездит, не интересуется, все живут как кто хочет и работать здесь трудно (все это вообще-то верно). Эта же тема преобладает у него пьяного. Пьяный он злой — сидит, свесив голову, и бормочет со злобой и руганью, ругает всех окружающих, власти и правительство.
Уже вскоре я убедился, что он плохой хозяин в колхозе, а чем больше о нем слышал, тем больше убеждался, что и человек-то он неважный, к тому же драчливый по пьянке. Держит его в руках только жена, строгая, молчаливая, по-моему, злая женщина, похожая на Борьку Полянцева. Видел я и его сына, тоже очень похожего на Борьку, стало быть на мать. (Борис Полянцев (1933—1956) — сокурсник Ф.Р. по МПМИ, паренек с Урала — из г. Асбест. Получив дипломы, ребята, жившие в общежитии, пошли праздновать окончание института и купаться в пруду Кузьминок. И Борис утонул в этом пруду — Н. Н.).
Северьян Сафонов, парень двадцати лет, с чисто русским, довольно тонким лицом, высокий и стройный. Он жил в Иркутске, учился два года в пушном техникуме, поэтому любит говорить о студенческой и вообще городской жизни. Однако, он неплохой охотник, любит собак. Он был в Нюруткане продавцом, проторговал что-то около 18 тысяч и сейчас должен был добыть, чтобы покрыть недостачу, однако, не вышло. На пьянках я не видел его сильно пьяным.
Петька Корняков — парень лет 18-ти, с широким пухлым лицом, тем, что называют «бульдозер», таков же и сам — тяжелый, глуповатый, добродушный, но драчливый по пьянке. Его мать Катерина была хорошим охотником. Она хорошо знает таежную жизнь, спокойная, с трубкой в зубах, приветливая, что здесь встречается не часто.
Тетка Арина — маленькая, очень неразговорчивая и неприветливая. Она почти не говорит, только изредка перекинется словом. Часто, сидя в ночуйке, я чувствовал, что она усмехается надо мной, изредка бросая косые взгляды. Она — замечательная работница, все делает очень хорошо и быстро, неплохо добывает соболя и белку, но горькая пьяница. Я видел ее после в Муринье пьяненькой по три дня подряд, да так, что стоять на ногах не могла, бормоча какую-то ругань.
Вот такова наша компания...
Я никуда не ходил с Уяна. Семен и Илья добыли по соболю. Олени все еще были на той стороне Киренги. Тетка Арина говорит, что слышала недалеко от себя вой волка. Это встревожило охотников:
— Волк к оленям придет — оленей всех кончит, — согласно решили Илья и Семен.
На следующий день (6 ноября) мы вдвоем с Северьяном отправились домой, в Нюруткан.
Когда поднялись на гору, я ясно услыхал справа протяжный волчий вой. Он слышался долго. В той же стороне раздались выстрелы из централки — это тетка Арина стреляла, чтобы волк не пришел к ней. Эвенки вообще очень боятся волков и медведей, мне не удавалось убедить, что волк не нападает на человека.
Много слышал рассказов о голодных медведях (как медведь пришел в балаган к трем братьям и кончил всех троих, как он пришел в Ковылей и забрался к лошадям, убив двух из четырех. Это, кажется, правда).
Дорогой видели переходы лосей и изюбрей со стороны Джелакона к Киренге — их оттуда, как и нас с Чемборчана, выжил снег.
В Нюруткан пришли часа в четыре. Как-то странно почти после месячного кочевья придти в избу. Странно, что спят на кроватях, едят за столом, что нет костра посередине. Недаром рассказывают, что когда у одной старухи, недавно перешедшей в избу, спросили, где лучше, она сказала: «В юрте, там спать мягко».
Всю дорогу вспоминал про томик Пушкина, который был там, когда мы уходили. В нем — все драмы и проза — то, что я особенно люблю. Но пришлось разочароваться — Шерстовские ребята извели его на пыжи. Вот тебе и «повторит меня всяк сущий в ней язык»! Однако, нашлась в магазине «Угрюм-река». Прочесть ее здесь, на самой, быть может, Угрюм-реке или ее сестре, было бы неплохо, но все же я бы дорого дал, чтобы читать не ее, а Пушкина.
