Терешкин Виктор Егорович
Для меня каждый выезд на охоту — это праздник, уже сами сборы — предвкушение, предчувствие счастья.
Остро отточенный топор с длинным рябиновым топорищем — им я срублю сушину, что стоит у ручья. Нужно подточить зубы в ножовке, ею напилю калабах и расколю. И сразу же воспоминание: колю в Кипуе на своей стоянке метрах в ста от озерца калабахи на полешки, а на озере сыто, с наглинкой крякает селезень.
То, что это именно селезень, сомнений нет. Такой сочный баритон!
Вот десятикратный бинокль: сколько раз я смотрел в него на плавающих далеко от берега уток, как они охорашиваются, чистят перья, машут крыльями. Однажды долго любовался лебединой стаей, которая кормилась на мелководье Ладоги. Рано утром стая поднялась на крыло, услышав, как закричали — зазвенели в поднебесье их собратья.
Старенькое ружьишко — родной буковый приклад от долгой службы и пальбы, зачастую в белый свет, как в копейку, давно раскололся, его сменил приклад из ореха. Сам я такой премудрости не обучен, хорошо, лучший друг выручил.
Наконец, рюкзак собран и, как всегда, поражает своими габаритами. Этакий бегемот. Лежит на диване — у того ножки разъезжаются. Хотя в паспорте называется рюкзак «Лось».
Путь до автобусного вокзала на Обводном канале недолог. Город залит утренним сентябрьским солнцем. В нем и воспоминания о тепле недавнего лета, и неизбывная горечь наступающей дождливой осени.
В этот раз в автобусе у меня симпатичная попутчица: рыженькая, глазастая, фигура ладная. Заметила, как любовно, бережно прижимаю к себе чехол с ружьем, усмехнулась понимающе. Разговорились. Оказалось, что зовут Татьяной, живет в Подпорожье, что отец, дед, дядья — все охотники. Рассказала, что волки зимой обнаглели — стали таскать собак прямо из будок на окраинах Подпорожья.
Разговор наш неприметно свернул на тему мистическую — о леших, ведьмах, вурдалаках. Я только посмеивался, потому что знал, как часто в ночных сумерках, когда ты один в лесу, иной выворотень своими кривыми корнями со страху таким чудищем, таким йети покажется, что сердце в пятки уйдет. А подойдешь поближе — выворотень как выворотень, сучья во все стороны торчат. Но Татьяна на полном серьезе утверждала, что отец ее как-то раз был на осенней охоте в карельской глухомани за Медвежьегорском, и вот там, на окраине огромного мохового болота, не раз слышал какие-то странные крики. То не был стон лося, когда он зовет другого быка на бой, это не был вой волка, рев медведя. А именно крик — тоскливый, протяжный. И очень громкий. Были и следы на болоте, похожие на человеческие, но никакой человек не будет так широко шагать. И так глубоко в мох проваливаться. А однажды на рассвете охотник увидел какое-то странное существо, которое шло в густом подлеске на двух ногах, и было высотой больше двух метров. Лайка охотника бросилась к хозяину в ноги, да так почти весь день от него и не отходила. А ведь медведя смело за зад хватала и успевала от его когтистых лап уворачиваться.
— Кто же это, по-вашему, был на том болоте? — спрашивала меня Татьяна и сама же уверенно отвечала, — да снежный человек, йети, леший, бигфут. Называйте, как хотите, а только есть в дремучих лесах существо, наш родич.
Она даже начинала обижаться — отец врать не станет. Не стал я мою милую попутчицу обижать недоверием, приводить серьезные, тяжеловесные доводы. Разговор наш на этом закончился.
Сколько таких рассказов я услышал за свою жизнь, а еще больше прочитал. О многочисленных экспедициях в Гималаи, на Кавказ и Тянь-Шань, в сибирскую и дальневосточною тайгу. О том, как месяцами ученые и примкнувшие к ним добровольцы обходили самые глухие ущелья, урочища, даже настораживали фотокамеры, которые должны были сработать в автоматическом режиме при любом движении в месте появления снежного человека. Результат — ноль целых ноль десятых.
Да что далекие Гималаи с горными пиками и недоступными ущельями?! Как-то, когда я работал в одной питерской газете, приходил к нам в отдел внештатный автор, назовем его, скажем, Петр Иванович. Ему было уже под пятьдесят, человек серьезный, гидролог по образованию, он приносил очень толковые материалы о состоянии рек на Карельском перешейке. Пройдет от истока до устья реки десятки километров по лесным буреломам один, ночует в палатке, каждый день ведет дневник, делает снимки. И напишет о том, как влияют на речки вырубки лесов, осушение болот, помойки на берегах.
Но однажды примчался он в редакцию сам не свой, глаза горят, волосы во все стороны торчат, выложил на стол рукопись — читайте! Стал я читать: совершенно завиральная история о том, как снежный человек зимой забрел на территорию военной части на Карельском перешейке! И трое солдат из солнечного Узбекистана видели, что он был ростом выше щита, на котором художник изобразил военнослужащих в парадной и повседневной форме. А тот щит был высотой в два метра двадцать сантиметров.
Стал я Петру Ивановичу приводить железобетонные доводы серьезных ученых о том, что таких существ должно быть сотни, если не тысячи, иначе давно бы вымерли. Что где-то они должны спать, что-то есть. Наконец, спросил автора, а не связаны ли такие видения у солдат с тем, что им накануне земляки посылку прислали с анашой?
— Что вы, что вы, никакой анаши солдаты не курили, — стал горячо возражать Петр Иванович. — Да я и сам следы этого существа в лесу за воинской частью видел — шел он, шел по снегу, а потом следы прервались. Будто улетел, — подвел итог наш внештатный автор.
— Куда улетел? — спросил я.
— А в другое пространство, — на полном серьезе ответил Петр Иванович.
Ну, что тут возразишь?
Вспоминал я гидролога Петра Ивановича и его улетевшего в небо снежного человека, а автобус тем временем мчал по сухому шоссе, леса стояли уже в своем сентябрьском наряде, я засобирался на выход. Распрощался с попутчицей и вышел на своей остановке. Ну, хочется ей верить во всяческие небылицы, пусть верит, все равно не переубедить.
По солнышку, подгоняемый ветром, который ощутимо подталкивал в спину, легко дошел до большой мелиоративной канавы. Топал я вдоль нее, и всплыла в памяти история, случившаяся во времена планового хозяйства, а значит тотального дефицита. Автобус прикатил в тот раз в Кипую поздно вечером, батарейки в фонаре были чуть живые. Купить свежие тогда было удачей. Это сейчас их море разливанное.
Вот и брел я вдоль канавы, отводя ветки руками, изредка посвечивая под ноги желтым светом от садящихся батарей. Та ночь была какой-то особенной. Сначала я чуть не нарвался на кабана. Он разлегся прямо на тропинке, устроив себе гнездо из примятых веток и травы. Подхватился с лежки метрах в трех от меня, злобно хрюкнул и почесал по лесу, треща ветками. Я от неожиданности присел и вцепился в ружье. Потом перевел дух, утер пот со лба и потрюхал дальше. Не прошел и ста метров, как вдруг — бабах! Какой-то зверюга сиганул в канаву, подняв столб брызг. Я зажег фонарик и в его свете увидел добела обглоданные ветки осины. Бобр ужинал на берегу, увлекся и прыгнул в воду, когда я был от него в метре.
Вот так я и шел вдоль канавы, сердце испуганно екало, когда очередной бобрище сигал, словно конь, в воду. И тут я увидел его... Нервы и до этого были взвинчены. Оно стояло почти у тропинки и слегка покачивалось. Привидение! Хорошо был виден остроконечный капюшон плаща, его складки. Оно светилось холодным, зеленым светом, а высотой было метра два с половиной. Поначалу я хотел задать драла. Но ноги не слушались. Сердце билось на весь лес. Я понял, что если побегу, больше никогда не смогу переночевать в лесу — страх задавит. Не помню, сколько мы так простояли.
Чтобы прийти в себя, стал твердить: «Нет привидений, нет привидений!».
Но вот же оно — зеленое, светится, в плаще. Но молчит, не воет, не стонет. Потом решил: дай-ка я врежу по нему волчьей картечью! Прицелился голову и пальнул. Башка у чудища разлетелась на куски, и они, упав на землю, продолжали светиться. Я облегченно вздохнул, подошел к «приведению» и осветил его. Все стало ясно: стояла тут толстенная осина, сердцевина прогнила, в бурю ее сломало ветром. Получился пень с подобием головы в капюшоне, выступами плечей. Пенек прогнил насквозь и стал светиться. А удрал бы я — всю жизнь потом уверял бы, что видел настоящее привидение.
Когда-то тут текла речка Елена, но в застойное время мелиораторы нагнали сюда тяжелую, могучую технику и выпрямили все повороты реки, превратив ее в широкую мелиоративную канаву. Миллионы рублей потратили на то, чтобы осушить огромное моховое болото, которое подпитывало водой многочисленные ручьи и речки. Уровень воды в болоте резко упал. А ведь до осушения местные жители хорошо зарабатывали — носили из болота клюкву и продавали ее на дороге и рынках Волхова и Питера. Стаи тетеревов кормились клюквой и голубикой. По весне тетеревиные тока на болоте гремели так, что километров за пять было слышно. В лесах на окраине болота были мощные тока глухарей, слетались по пятьдесят-шестьдесят петухов. Что хотели в результате получить мелиораторы?! Это тайна, покрытая мраком, все расчеты и обоснования остались в грудах планов, отчетов и чертежей. То ли торф потом хотели добывать, то ли надеялись, что на болоте после осушения вырастет строевой лес. Воспротивились громадью этих планов партии и правительства одни лишь бобры. И стали строить поперек мелиоративных канав свои плотины. Диссидентами оказались бобры, самыми настоящими. На митинги и демонстрации не ходили, вражьи голоса не слушали, а выкопали в торфе норы, упорно втыкали в дно канав сучья и скрепляли их ветками, потом начинали таскать землю.
Подошел я к главной мелиоративной канаве — так и есть, весь лес на противоположном берегу залит, а метрах в пятидесяти ниже разлива стоит новая плотина. Весной ее тут не было. Мне бы догадаться, что такой разлив да с ряской на воде для уток — рай земной. И снять бы тяжеленный рюкзак, взять ружье наизготовку. А я попер, как бульдозер, навьюченный своим «Лосем». Прошел всего-то метров десять по бровке канавы, как с разлива с шумом, грохотом крыльев поднялась стая уток — крякв. Я вскинул ружье, выстрелил дуплетом, успел увидеть, как падает в лес за канаву подбитая утка, и тут же вверх тормашками полетел в кусты: утянул меня тяжеленный рюкзак, после того, как я резко вскинул ружье. Едва успел скинуть лямки и вскочить на ноги, как закрякали, подлетая, утки. Они неслись над канавой, но меня не видели. Я тщательно выцелил переднюю, даже успел увидеть, как сверкают на солнце синие зеркальца перьев на крыльях. Дуплет! Летит как ни в чем не бывало. Промах! В горьком недоумении посмотрел на ружье. Хотя причем здесь ружье, если хозяин — мазила?
Тут чуть не над головой пролетело четыре утки, а у меня ружье не заряжено! Едва успел зарядиться, как из кустов за канавой взлетело еще штук шесть крякв, я торопливо, не целясь, бабахнул два раза. Мимо, опять мимо! Стала возвращаться стайка, что пролетела влево, но опять промазал.
У меня от волнения даже руки затряслись. Столько уток, на близком расстоянии, и такие позорные промахи. Эх... Схоронился за куст, стал ждать, что утяры еще прилетят. Но они возвращаться не собирались. Надо было раздеваться догола и лезть в канаву, чтобы подобрать битую утку. Пусть одну, но все же добыл! Я заранее поежился, но делать было нечего, раз подстрелил дичину, нужно разыскать. Полез в воду, невольно ухнул, сразу же у берега было глубоко, по грудь. А ила сколько! Да еще пузыри болотного газа стали вырываться из-под ног. Сентябрьская вода холоднющая, как лед. Видать, уже не раз заморозки были. Посередине канавы пришлось плыть, подгребая одной рукой, во второй было ружье. В лесу за канавой воды по пояс, да еще он весь захламлен стволами, упавшими во время давнего пожара. Когда утка шлепнулась, я заметил в том месте высокую березу, дичина должна быть где-то рядом. Но сколько не бродил рядом с березой, приглядываясь к каждой коряжине, каждому пню — не запала ли там битая утка, все было напрасно. Стал расширять круг поисков. Видно, утка была только подранена и утянула куда-то в сторону. Меня стало познабливать, кожа покрылась мурашками. Тут в стороне услышал, как моя утка трепыхается на воде, и бросился туда да запнулся о валежину в воде, упал. Снова побрел туда, где слышал слабый плеск, воды в иных местах было выше пояса. Где-то тут она плыла, пряталась от меня. Может, опять зашевелится, заплещется? Но сколько не слушал, ничего не услышал. Птаха какая-то в кусту чиликала тревожно. А знобить стало сильнее. Пора было переплывать канаву обратно. Я отошел от того места, где форсировал канаву, метров на двадцать. Делать нечего, придется перебираться здесь. Тут ила на дне было намного больше, а уж ряска толстым слоем покрывала воду. Фыркая, как морж плыл я к берегу, ухватился за пучок травы, чтобы вылезти на крутой берег, и тут же ухнул с головой в глубокую бобровую нору. И вылетел оттуда чертом, будто катапультой подброшенный. Просто представил себе, как здоровенный бобрище, утомившись за ночь на постройке новой плотины, спит, а тут ему на голову сваливается голый мужик. И бобер большими, желтыми зубами с испугу оттяпывает у меня самое дорогое.
На мою беду именно тут, на берегу канавы, стеной росла густейшая крапива. И пришлось мне, шипя и ухая от боли, лезть сквозь эти заросли к тропе. Вот таким — голым, покрытым илом и ряской с ног до головы я вывалился на тропинку. И... лицом к лицу столкнулся со старушкой в белом платке. В руках у нее была тяжелая корзина с клюквой. Ужас плеснулся в глазах старушки.
— Леший! Леший! — заорала она и бросилась бежать.
Я в полнейшей растерянности стал сдавать задом в крапивные заросли, прикрыв руками то, что не оттяпал бобр. Долго еще слышал, как вопит старушка, удаляясь вдоль мелиоративной канавы. На тропинке валялась брошенная бабулей корзина с клюквой. Я стал вытираться запасными портянками и невольно фыркнул от смеха: а что еще могла подумать бедная бабуля? Голый, здоровенный, волосатый, весь в торфу и ряске вылезает из зарослей. Шипит и ухает. Леший и есть!
Два дня я охотился в тех угодьях, сидел на рассвете и на вечерних зорьках в засидке у чучалок, поставленных невдалеке от берега маленького озера, и крякал в манок, заманивая крякв присесть к своим товаркам. Не очень-то хитрые утки верили резиновым чучелам, которые и крякнуть толком не могли. Но одну крякуху, поглупее, мне все же удалось сбить. Вторую я добыл, когда тихонечко обходил многочисленные мелиоративные канавы. Опять же бобришки помогли: построили плотины даже на небольших канавах. На этих плесиках и кормились стайки крякв.
Набрал я и клюквы да еще калины. Так что мой рюкзак «Лось» стал просто гигантских размеров. Дошел до того места, где напугал бабулю, — корзина так и стоит, как я ее поставил на тропе. Поначалу хотел принести в деревню, а потом спохватился. Ну, принесу, а как бабулю ту найду, буду ходить по домам и спрашивать, здесь ли живет та бабушка, которую я до полусмерти напугал?
После обеда в воскресенье вышел к остановке автобуса, с наслаждением снял рюкзак, закурил трубку. Под навесом стояла группа деревенских старух, три из них, видать по всему, собирались в Питер, одеты были по-городскому. Остальные, одетые тепло, в куртки да пальто, торговали кто картохой, кто клюквой, кто уродившимися в тот год кабачками. И тут-то я услышал рассказ с подробностями о том, как на Анну Семенякину, когда она возвращалась с болота, напал здоровенный леший. Заорал в кустах над канавой, заухал, чтобы больше страху нагнать. Скрежетал зубами. Здоровенный, как медведь, весь в торфу... Но Анна, хоть и в годах, не растерялась — надела на голову лешаку корзину с клюквой. Пока он башкой во все стороны вертел, она и убежала, а так бы утащил ее леший в болото, поминай, как звали...
Снова медленно крадется сентябрь, и ночи становятся холоднее, желтеет и алеет лист на деревьях. Опять я собираюсь на охоту в Кипую, и уже не удивлюсь, если встречу в тех местах экспедицию ученых, ищущих следы снежного человека. Правдивейший рассказ бабушки — свидетельство тому, что именно в болотах Приладожья он и скрывается. Росту — больше двух метров, обросший шерстью, при виде людей шипит и ухает.
г. С.-Петербург
