Штильмарк Феликс Робертович
День прожил на культбазе. Разговаривал с директором Тутурской школы П. Б. Давыдовым насчет помощи школы в улучшении охотхозяйства и вообще о его работе. Он всегда, видимо, выражается так, словно говорит с трибуны, — чистым правильным газетным языком, лишь изредка ошибаясь в выговоре.
Он говорил мне и о трудовом воспитании школьников, и о совещании учителей школ Крайнего Севера в Хабаровске, и о необходимости работы специалистов на местах, в частности, охотоведа непосредственно в колхозе или сельсовете. Потом уже менее газетным языком начал говорить о трудностях в работе, о том, что ребята упорно не хотят учиться, особенно после того, как стало трудно попадать в вузы и техникумы. Говорил, что надо создать кружок охотоведения при школе, — договорились, что помогу литературой. К идее каникул во время осенней белковки отнесся вполне положительно. Я спросил, много ли эвенков учатся в вузах — оказалось трое — двое Хромовых в Ленинграде и один в Хабаровске — все при отделении Крайнего Севера. Кроме того, человек восемь в Культпросветшколе в Биробиджане. В общих вузах и техникумах почти не было и сейчас нет — дескать, родители не могут помогать регулярно. Из Ангинской средней школы, где, как и здесь, есть интернат, бегут со страшной силой.
На другой день Иннокентий Ильич собрался ехать на озеро Аней — снять петли, поставленные на зайцев, я решил поехать с ним. Собирались, по обыкновению, не спеша, и выехали уже в 11 часов. Лошаденка из сельсовета, страшная, как смертный грех, просто стыдно сидеть в санях, зная, что тебя везет такое творение. Конь попросту совсем больной, худой невероятно, задыхается и останавливается на каждом шагу. На полдороге я встал и пошел впереди. Оглянулся — широкая долина, редкий листвяг поднимается по пологому склону. По дороге, едва переставляя ноги, плетется старая больная лошадь. На дровнях сидит Дорофеев, он согнулся, нахохлился и своим добрым и жалким лицом сам напоминает эту несчастную, ко всему безразличную клячу.
Он, правда, человек, видимо, мягкий и добрый. Его лицо какое-то покорное и усталое. Это придают ему, по-моему, выражение его больших глаз, складки губ. Дело-то в том, что он спился. Он кончил техникум в Енисейске (тот самый, который впоследствии стал Учительским институтом), был директором школы в Тутуре, но сейчас явно спился. Вид у него как у безнадежно больного человека. Если бы я видел его пьяным, как Семена и других, если бы он ругался, дрался, кричал, — но он не пьянеет почти, только становится еще мягче, еще больше размягчается лицо, становится еще более добрым и усталым.
Схема района, где проходило кочевье с эвенками (составлена автором по физической карте)
В дороге мы разговаривали немного. Он рассказывал, как жил в Тутуре вместе с известным у нас, охотоведов, Константином Янковским, грубо говорил о женщинах, рассказал глупейший армейский анекдот.
Дорога на Аней сворачивает с Березового хребта. Он справедливо так называется — береза преобладает здесь. По дороге ездят за сеном — на Анее основные сенокосы.
Кто-то проезжавший раньше нас наставил у самой дороги много петель на зайцев — черные проволочные кольца то и дело виднелись между деревьями и кустиками. Дальше начались гари по листвягу. Здесь большая низменность, вся она занята листвягами, только у самых озер и речки есть «луга» и стоят «зародья» сена.
Зимовье стоит на другой стороне почти круглого озера, у самого берега. Мы поехали к нему по чистому снегу. Уже темнело. Я смотрел по сторонам и чувствовал странное ощущение: справа — низкий берег, по нему растут редкие корневые березки, дальше, насколько хватает глаз, виден обыкновенный наш ельничек. Такую картину, такой берег озера я не раз видел где-нибудь в Салтыковке, в Калининской, Ярославской или Смоленской областях.
А если взглянуть налево — за белым простором озера поднимаются крутые черные хребты — это уже Сибирь самая настоящая.
В зимовье, как обычно, — маленькие окна, одно из которых заткнуто тряпкой, железная печка (здесь очень маленькая), доски, положенные на чурбаки, — нары, небольшой стол. Стены утыканы палочками — на них сохли белки. Здесь и там воткнуты правилки — вот для колонка, вот для горностая. Здесь, кроме дров, ничего не было оставлено, но последний житель забыл, видимо, мешочек из ондатровой шкурки с чаем. Иннокентий Ильич не нашел оставленной здесь подстилки — козули. Видно, ее утащили. Утащить что-нибудь из охотничьего зимовья — это хуже, чем залезть в чужой карман.
Затопили печку и через полчаса в зимовье стало тепло и уютно. Напились чаю, улеглись спать. По уже выработавшейся привычке, поворачиваешься к теплу (печке или костру) спиной, спереди и сверху укрываешься с головой, чтобы «надышать», и спишь как у Христа за пазухой. Но ночью стало холодно, я растопил печку, положил ее полную дров и снова заснул. (Емельян говорил, что старики, ложась спать у костра, даже в большой мороз раздевались догола — так теплее).
На следующий день (это уже 17 декабря) пошли снимать поставленные Иннокентием петли на зайцев. С первой же петли я высказался, что проволока тонка. И точно — из 30 снятых петель пять оказалось оторвано, а остальные пустые. Петли у него стояли по основанию пологого склона в густом листвяге и ниже, где в ерник заходит ельник, и в самом ернике. Сняли еще два капкана на колонка, и я поставил их у дома, где были (правда, старые) следы горностая.
Глядя вчера на тоненький серпик молодого месяца, мы долго толковали, почему он обязательно «обмывается»? Все же, верно, это неспроста, есть тут какая-то закономерность. Вот и теперь — днем было ясно, а к вечеру все больше заволакивалось какой-то «морочностью», низко, над самой тайгой за озером стоявшее на одном месте солнце затянуло мороком, начался ветер и, наконец, пошел снег. Ночью погода разошлась не на шутку, хотя здешние метели, вообще-то, слабые — тайга не дает разгуляться ветру.
Дорофеев что-то заскучал. Он все ждал, не придет ли кто в зимовье из охотников — Фома Васильевич или Федор Васильевич, или Пулеевский, ездивший за сеном, завернет — он все глядел да глядел в окошечко на гладь замерзшего озера, на низкий берег с корявыми березками и стожками сена из грубых приозерных трав. Но никто к нам не пришел. Фома Васильевич, которому мы вчера везли хлеб, как оказалось, забрал его и ушел в свою юрточку, что стоит в 4—5 километрах отсюда, у другого озера. Федор Васильевич был где-то в тайге, Пуляевский за сеном, видно, не проезжал. Но Иннокентий Ильич днем слышал вроде голос из-за озера, значит, кто-то возил сено.
Утром было тихо. Была та частая в этих краях погода, когда сразу, на глазах, темнеет или светлеет, как при неравномерном напряжении изменяется свет электрической лампочки — то разгорается ярко, то погаснет почти совсем. Так и солнце — то светило в полную силу, то закутывалось в морока.
Запрягли нашего больного коня, собрались быстренько и двинулись. Дорогой сюда мы все молчали, но теперь его разобрало — он начал рассказывать про свои солдатские похождения. Начались они в 43-ем под Осташковым, в первом же бою был ранен, стал нестроевым и служил в дорожных войсках. Перед штурмом Кенигсберга был опять взят, был на курсах радистов и с Р-13 был при батальоне, воевал в Кенигсберге и под Кенигсбергом уже до конца войны, благо оставалось уже не так долго.
— Я получил два ордена — Отечественную войну и медаль за Кенигсберг — они красивые — дак ребятишки куда-то задевали, а «звезду» дак жена вместо печати, когда в магазине работала. Там где-то и потеряла.
Незаметно добрались до «шоссе» — дороги с Тутуры в Зусай. Здесь я попрощался с Дорофеевым, надел свой бывалый рюкзачишко и отправился в Зусай, до которого отсюда оставалось километров пятнадцать.
Ночной снег загладил дорогу, но кто-то уже прошел здесь до меня. Прошло два человека и с ними две собаки. Я предположил, что одна из путников — женщина. Оказалось, правда.
За хребтом встретился мне небольшой обоз из Зусая — я узнал Алексея Гарамзина и еще кого-то. Они очень сердечно со мной попрощались. Теперь уже след путников был смят обозом, но скоро я увидел место, где они сошли с дороги, пропуская обоз, и затем их следы пошли поверх следов обоза.
Я шел быстро, главным образом, потому, что мне сказали, что у Григория Масючкова, у которого я стоял в Тутуре, было для меня штук пять писем, но что он их не оставил, а забрал с собой. Стоило быстрее идти в Зусай!
Километрах в четырех от Зусая я все же нагнал путников. Это, действительно, была женщина — русская, карамская, такая же, как Шура Зеленых в Нюруктане — высокая, сильная, со своеобразным говором — быстрое и решительное выражение речи, твердые и краткие окончания фраз. Они шли из Тутуры в Карам, собираясь пройти за шесть дней. Оба в унтах из сохатиной кожи с плетеными белыми и черными оторочками сверху.
Я обогнал их и через полчаса был в Зусае — маленькой деревушке, где находятся правление и склады Вершино-Тутурского сельпо.
Опять увидел Пулеевского — плотный, с широким русским лицом, похож на Докучаева, только без бороды. У него три девчонки — одна совсем маленькая, две другие постарше, очень проказливые. «Это что за девки такие!» — говорит отец.
Он очень серьезно и со знанием дела относится к работе. Мы с ним посидели вечером, выбирая разные данные из сводок.
Здесь я, наконец, в первый раз получил московские письма. Первым прочел письмо Данилова, которое очень обрадовало меня, я ощутил такой прилив энергии, что хоть снова выходи на Чемборчан. Затем два письма от Марии Оскаровны (бабушка Ф. Р. — Н. Н.) — пахнуло в полуразваленной холодной избе московским духом — французскими фильмами, Третьяковской галереей, театрами, консерваторией. Потом прочел письмо отца.
На следующий день Пулеевский отвез меня на лошади в Ацикяк. Сказали, что машин много, но все они идут с сеном. На улице за магазином я увидел ЗИС-5, нагруженный сеном, вокруг него суетились четыре человека. Быстро определив среди них товароведа — бурята в валенках, полушубке и беличьей шапке, я завел переговоры, чтобы добраться с ними в Качуг.
— Куда я тебя посажу?
— Как куда — наверх!
Он долго не соглашался, но моя настойчивость превозмогла.
Когда выпив по 100 г, мы зашли к нему пообедать, выяснилось, что его дочка — библиотекарь в Тутуре и сейчас едет в Качуг. Это облегчило дело. Я залез наверх, надел поверх ватника и пальто парку и доехал как в мягком вагоне. Мороз был 30 градусов.
В Качуге я пробыл долго — с 20 декабря 1955 г. до 8 января 1956 г. Ничего интересного за это время там не было, нечего и вспомнить. Разве что людей.
Контора ГОХ — хороший дом, несколько комнат, большой двор со всем хозяйством.
Константин Федорович Моисеев живет в том же дворе. Сам он местный, стройный, молодой еще (лет 30), с веселыми озорными глазами. Все, что он говорит и делает, получается ясно и просто, все вопросы у него быстро разрешаются. Он пользуется большим уважением всех работников и охотников, давно работает в заготовительной системе. За три года увеличил заготовки от 300 тыс. до одного миллиона, хотя обязан этим не так себе, как соболю. Беда его заметная — не откажется выпить, когда угощают, а угощают часто, особенно когда приезжают зав. производственными участками и охотники. Другая — незаметная — заключается в узости — кроме плана, он не видит ничегошеньки. Но это не его вина, это — во всей заготсистеме. Жена у него — Фая — моложе его года на два, держит его в ежовых рукавицах и хорошо воспитывает своих троих детей.
Качуг. Двор ГОХа. Дети К. Ф. Моисеева — Юра и Витя
Охотовед Альберт Константинович Иванов — широкоплечий здоровяк, уже немолодой, много где побывавший и повидавший. Один глаз у него поврежден и отличается цветом (желтым) от другого (синего). Он бывал и на фронте, служил в училище, работал комбайнером и в конце концов судьба завела его в Московский зоотехникум, что на Сходне, где он и стал охотоведом. На практике, будучи в Баргузине, многому научился, хорошо знает таежную жизнь, охотников, их быт. Меньше знает зверя, но кое-что все-таки знает. Благодаря своей внушительной внешности, умению говорить с людьми — неторопливо, внушительно и уверенно — производит хорошее впечатление и, казалось бы, пользуется авторитетом. Но с течением времени, больше узнавая его и окружающих людей, я понял, что человек это совершенно пустой. Он абсолютно равнодушен к делам — то ли потому что не хватает знаний, кругозора или просто нет желания. Он женился, наконец-то, не выезжает из Качуга. Приходит в контору, где зевает, потом берет печатать какую-нибудь бумажку и стукает ее на пишущей машинке — это занятие он очень любит и гордится тем, что может это делать (очень плохо). Оживает, когда предстоит пожрать и выпить. Врезалась в память картина: группа заготовителей во главе с Ивановым запрягла сани и понеслась «на голову» (лося забили для зверофермы) — он стоял впереди на санях и не только его широкое лицо, но и вся фигура выражали огромное удовольствие — глаза маслились как у кота — его выражение и лицо вообще похожи на кота. Его авторитет временный — сейчас его уже нет. О нем говорят с пренебрежением, как о бездельнике и, вообще, лишнем, никчемном человеке, это иногда переносится и на его должность да и вообще на специальность. Такое положение, вероятно, в 99 из 100 промхозов и заготконтор.
Работники Качугского ГОХа и Феликс Штильмарк (крайний справа в верхнем ряду)
8 января —1956 г.
Автобус (из Качуга — Н. Н.) подвез меня к центру Иркутска, к рынку. Сойдя с него, я бодро потопал в «Заготживсырье», благо оно поблизости здесь. Стучал недолго — старушка-сторож пустила меня и позволила переночевать на скамье в коридоре. А наутро, минута в минуту, к 9 часам собрался народ почтенного учреждения, пришел и маленький, на вид очень усталый, озабоченный и злой Рыбин, и заскрипели перья.
Кто же здесь? Лифшиц — чувствуется, что сам он охотовед и понимает, что к чему, но в тайге не бывал и кроме цифр и плана ничего не видит. Еропов — здоровый парень, наоборот, хорошо знает тайгу, но ожирел, осел, и вообще тоже очень узок. Рыбин озабочен, что не выполнили план киш-сырья — «свои мотать будут» — видимо, это от РЗК (районная заготовительная контора — Н. Н.) до министра. План превратился в жупел.
Следующая встреча была в ИСХИ с Худяковым. Это пожилой, немного мрачноватый человек с такой особенной улыбкой, которая выражает вроде бы и понимание, и сочувствие, и жалость, и легкую насмешку к собеседнику. Поговорили о знакомых эвенках, о Чемборчане, поспорили, где находится Воруй, пожалели, что сгорел Улькан и Чемборчан. Мое предложение о дипломной работе по эвенкам он одобрил с тою же своей улыбкой:
— Ты иркутянин? Из Подмосковья? Нет, из самой Москвы?! Ну, ничего, ничего. Тайгу посмотрел, промысел. Понял, как в снегу пурхаются? Это — главное!
Потом, в столовой, видел Валеру Водяницкого, он сказал, что Худяков ведет практику по технике промысла и начинает с того, что рассказывает про охотничий топор, нож, инструменты. Это правильно, жаль, что у нас не так.
В.Н. Скалон и М.А. Шаргаев . г. Улан-Удэ, 1975 г.
Следующая встреча была во ВНИО. Пожилой солидный человек со скептическим выражением лица сидел за столом. Я представился и стал гадать, кто бы это мог быть — Шергин или Владимиров. Закинул удочку — заговорил о Шевыкане. Клюнуло. Он стал расспрашивать, потом — о норке и собаках, и все стало ясно — Владимиров. Оттуда я взял две рукописи — Коротина и Крикунова и читал их вечером.
В шесть часов пошел к Скалону домой. Поистине, как и в первый раз, впечатлений слишком много. Этот человек, как источник, как гейзер, — брызжет неудержимым потоком энергии и действия. В первый раз показалось, что это впустую. Сейчас появилась надежда, но как бы она не угасла.
Постараюсь вспомнить основные его темы и мысли.
1. «О тунгусишках» — лучшая нация, какая ему известна. Народ с большой и древней глубокой культурой таежной. То, что кажется дикостью, — чум, шкуры, берестяные лодки — есть не дикость, а настоящая культура. Что же с ними сделали? Вместо того, чтобы сохранять и развивать, приезжали безграмотные культуртрегеры их учить, хотя сами ничего не умели и в среде эвенков были ничтожны и беспомощны. Эвенков засадили в грязные избы, оторвали от тайги, заставили заниматься скотом и молоком, из этого ничего не могло выйти. Лучших посылали почему-то в Ленинград, где они неминуемо получали чахотку. Или вот — сколько не было среди них продавцов — все они не миновали тюрьмы, потому что эвенки не могут не делиться, не жить одним, общим. Этому всему я находил подтверждение и в Муринье, и в Тутуре.
Один профессор, специалист по Северу, в Ленинграде говорил Скалону:
— Помилуйте, мы еще так плохо работаем, что у эвенков есть берестяные лодки — предел варварства.
Скалон в ответ:
— Мы так плохо работаем, что скоро они разучатся делать это, а больше никто не сделает их на всем земном шаре. Это не варварство, а вершина самобытной культу-ры!
— Но тогда культурой можно назвать и дикарей-людоедов на любом острове — они, наверное, тоже были прекрасные охотники и у них была своя культура, но они все же были дикари!
Потом промелькнули слова о том, как он добивался открытия здесь факультета. Когда приехали в Министерство, там показали письмо Колосова (А. М. Колосов долгие годы был деканом охотоведческого факультета в Московском пушно-меховом институте — Н. Н.), в котором он предлагал уменьшить набор студентов, а в дальнейшем совсем прекратить прием и кончить эту ненужную специальность. Колосов говорил Скалону: «Наконец-то меня освободят от этого креста, понимаете ли. Мы выпускаем никому не нужных лишних несчастных людей». Теперь-то я понял причину постоянно меланхолично-равнодушного вида Алексея Михайловича и отношения ко всему.
А добиться организации отделения удалось через Ворошилова, наложившего положительную резолюцию.
10 января.
С утра собрались в «Заготживсырье» слушать мой отчет. Пришли Погудин, Калашников, Шергин. Начавши говорить, я понял, что совсем не готовился и говорю плохо и невнятно. Меня быстро уличили, что я не сделал расчета количества соболей на территории, что много допущено ошибок в методике. Погудин въелся, что я не дал сведений по копытным, Еропов — что нет карт. Рыбин взял лежащий рядом отчет Крикунова, заглянул в карту и потребовал, чтобы я остался еще на неделю и сделал бы все, что пожелали товарищи и дал бы подробный экономический обзор. Я немного обозлился, напомнив о цели и «размахе» работы, сказал, что все сделаю и останусь на сколько нужно. Кажется, это понравилось Рыбину, он стал гораздо приветливее.
Много задавали вопросов. Шергин был настроен очень хорошо ко мне, предложил отметить «добросовестное отношение к делу», расспрашивал и рассказывал, как он устанавливал советскую власть в Караме. Калашников очень дельно заметил о технике учета, о методике. Остальные — так себе. Погудин был не явно против, а Еропов и Лифшиц — более явно. В воздухе пахло примитивной дипломатией.
Карпухина видел. Он в строгом военном кителе, прямой, с резкими уверенными (но по-моему, не всегда правильными) словами и действиями, наверное, упорный и требовательный.
Заходил опять к Скалону, у него видел охотоведа из Москвы, из Управления Крайнего Севера — И. Г. Анфилова, которого я уже встречал в ИСХИ. Я оставил Скалону заметки. Он был доволен самим фактом, а отчасти, кажется, и самой первой заметкой. Очень приветливо встретил и Анфилов — он приехал сюда набирать людей для широко проводимых у них охотустроительных работ. Мое сообщение, что у нас тоже заканчивают 50 человек (Выпуск МПМИ 1956 года был последним — эти студенты, в том числе и Феликс Робертович, оставались в Москве и получали дипломы в Ветеринарной академии — Н. Н.) было для него новостью.
Видел сегодня в Институте наших с 3-го курса. Они набросились с жалобами — «из нас не хотят делать биологов, лекции читают ужасно, преподаватели отвратительные, директор дубина, ребята кляузники, мы бы до Москвы пошли пешком».
Погудин — в спортивной куртке, с хитрецой. Очень увлечен актами, штрафами, и будто всегда говорит: «я тебя, стерву, насквозь вижу». Званием госохотинспектора, наверное, очень гордится. «Если с кого надо воротник снять — сдерет мигом», — сказал Копылов.
Опять говорил с Калашниковым. Они, оказывается, долго занимались переводом части иркутских колхозов на положение промысловых и ничего не добились. «Сколько стену лбом не бей — голову разобьешь, а стену не пробьешь».
— Кто же отказал?
— Область.
— А почему не обратиться в Москву?
— Через область?! — Сейчас же Погудина снимут.
Ругали «Заготживсырье» — все живут сегодняшним днем, рубят сук, на котором сидят.
Директор Братского ГОХ едет с оставшимися лицензиями в Тайшет и берет соболей, добытых без лицензий, и т. д., и т. д., без конца. «90 % стали равнодушными».
11 января.
В ИСХИ заседание кружка охотоведов, где доклад делает Анфилов, а потом я. Этот кружок не похож на московский. В большой аудитории не хватало места, ребята сидели на полу. Говорят, что это еще немного.
Анфилов говорил о работе охотоведа в районах Крайнего Севера и, вообще, о положении этих районов. Положение печальное: в огромных районах, которые не дают никакой товарной продукции, кроме пушнины, в штатах сельхозуправлений есть агрономы, но нет охотоведов. В системе «Заготживсырье», по его словам, охотоведы представляют печальное зрелище, как и вообще все охотоведы, «дающие слабину», — их начинают использовать на шерсти, коже и т. д.
Анфилов с восторгом излагал, как один влиятельный товарищ из республиканского правительства (Алехин) облетел ряд дальних мест, ознакомился с делом и сделал некоторые радостные для нашей братии выводы (в частности, оплата в Мурманской области равна Таймыру, а в «приравненных» районах — ниже).
Добились большой комплексной устроительной экспедиции для 15 северных районов Якутии на 5 лет стоимостью в 50 млн. Туда пойдут пять, может быть, десять охотоведов. Экономика в упадке, нет рыбы, оленей и т. д. Засилье звероводства и упадок охоты.
Анфилов — высокий, худой, средних лет, говорит, что окончил МПМИ в 1947 году, работал в Управлении охотничьего хоз-ва в отделе воспроизводства. Говорит он слегка заикаясь, повторяя слова, при этом уши краснеют. Ему задавали множество вопросов. Спросили насчет увязки с «Заготживсырье», Главохотой, ВНИО. Он ответил, что у ВНИО учиться нечему, в организации они беспомощны.
Маленький, кругленький Копылов обиделся и стал говорить, что у ВНИО, т. е у Восточно-Сибирского филиала, есть чему поучиться, что они сильны в экономике и организации. На это Анфилов ответил, что он говорил не о них, а о Центре. Ребята спрашивали об условиях работы там, о Якутской экспедиции, о самом Анфилове — занимается ли он научной работой.
Скалон предложил мне сказать о соболе и «напереть» на эвенкийские колхозы. Я начал говорить почти в десять, все уже устали. Хотел начать с легкого, но взял сразу колхозы и стал говорить о них сухо и коротко. Вероятно, у ребят осталось впечатление, что сам я, кроме правления колхоза, нигде не бывал. Пущенная по рукам карта, где обозначены Ковылей и Эконор как жилье, наверное, убедила в этом. Вопрос задал только Худяков о соболе, я ответил в двух словах. Основная мысль, которую я провел, — коренное изменение организации и экономики колхозов, а не частные охотхозяйственные мероприятия, очень понравилась Копылову, Анфилову, Скалону, но не понравилась ребятам. Мне почти не задавали вопросов. Настроение очень многих ребят я понял, когда подошел ко мне Хобочев — жесткий, суровый малый — и спросил:
— Ты хоть там добыл чего?
— Да, понимаешь, собака не гоняла...
— А-а-а... — прозвучало с оттенком иронии.
После собрания, уже часов в одиннадцать, я пошел к ребятам в общежитие. Оно находится в переулке, за два квартала от Института. Корпуса двухэтажные, деревянные, из крепких бревен. Поднялись на второй этаж, вошел в комнату четверокурсников. Комната большая, человек на 12, есть зелень, много книг на этажерках.
Стал расспрашивать, но немногого мог добиться от ребят. «Приняли нас хорошо, радушно, без волынки. Учиться легко — кто хочет — учится, кто не хочет, может не учиться». Преподаватели, говорят, слабее, особенно Жаров — высокий толстый «ученый», который также сказал мне несколько комплиментов за статейки. Директор охотоведов знать не хочет — бельмо на глазу. Скалон, конечно, всех прибрал к рукам.
Когда разговор зашел о практике, все оживились, стали расспрашивать. Хобочев давил презрением. По его мнению, человек, не выколотивший денег, — не человек.
12 января.
«Тематический» вечер в филармонии — маленьком, но уютном и красивом здании. Тема: «Специальность охотоведа». Пошел и я. Было очень неуместно и неуютно чувствовать себя в густой толпе приодетой молодежи — видимо сюда пригласили университет (биологов). Выступил Скалон — очень умно, дельно, но скучно сказал, что такое охота, охотничье хозяйство и охотовед, что ему нужно ехать в природу — это поэтично, полезно и здорово, а возвращаться в город уже убеленным сединами. Потом выступили два «старейших охотоведа» — Погудин и Доброхотов — из Якутии. Их слова были совершенно не слышны за шушуканием девчонок и болтовней подвыпивших ребят. В общем, неприглядно. Впереди сидел парень с 4 курса, из «старой гвардии». Он высказал все, что сам я вчера правильно понял. Концерт был отвратительный. Ничего спец. охотоведческого, кроме кривляния Калюжного, изображавшего пьяного. Восторг вызвал джаз — а я пожалел, что пришел и особенно хорошо понял, какой я здесь чужой.
Опять был у Скалона. Здание с/х института неприметное, с небольшим сквериком и какими-то серыми утлыми фигурами у входа. А к Скалону нужно заходить рядом в ворота — сначала в одни, потом в другие и входишь во двор, тоже со сквериком, с ледяной горкой, по которой со страшным визгом катаются ребятишки. Грязно-желтый четырехэтажный дом с балкончиками — профессорское общежитие. На первом этаже дверь, обитая черной клеенкой. Василий Николаевич — невысокий, широкоплечий, почти квадратный, с быстрыми движениями, большими черными глазами и знаменитой ассирийской скалоновской бородой. Кабинет ученого завален книгами, журналами, рукописями, посреди бумаг едва виднеется пишущая машинка. Мельком видел известную в наших «кругах» Ольгу — кстати, мне рассказывал о ней Николай Сафонов в Чининге — она проводила обследование Шоны под выпуск бобра — видел мельком и она не понравилась мне, гораздо лучше другая его дочь — Таня, тоже кончившая университет. (Феликс Робертович тогда не понял, что Ольга — дочь Скалона, а Таня — его жена, Татьяна Николаевна Гагина — Н. Н.) Он дал мне читать охотустройство Н.-Илимского района, проведенного Н. Н. Скалоном, (Николай Николаевич Скалон — брат Василия Николаевича, зоолог —
Н. Н.), сказав, что это — образец охотустройства. Я честно принялся его читать. Но постепенно зашел разговор о нас, об МПМИ, о Мантейфеле, Данилове, ВНИО. Боже мой! Как им всем досталось! И «бездарному компилятору» Колосову, и «считающемуся ученым» Кирису, и Овчинникову, и «дуракам» — Орлову, Корытину, от которого он не оставил щепки, говоря об его отчете, за который он получил премию, — в самом деле, там предлагалось перевозить барсуков с юга области на север (так как барсуки ценны — из них делают кисточки для бритья), взрывать динамитом скалы как биотехническое мероприятие для копытных и т. д. А что стоит его теперешняя работа со снотворными? Тут я, оказывается, с ним говорил в одно слово, как и о работах Русанова. Данилова он тоже раскритиковал, хотя и не так жестко, хорошо отозвавшись о нем самом. К сожалению, я убеждался в правоте его слов не под силой его убеждения, а находя отклик тем мыслям, которые у меня появлялись, еще когда я выписывал его руководство по охотустройству. Но больше всего досталось Мантейфелю. «Этот ядовитый гриб, этот мухомор, расцветший после 48 года под крылышком Лысенко, — ни один враг не сделал бы больше вреда охотничьему делу — окружив себя дураками и дармоедами, вместо дела занявшись вениками, галечниками. Везде, где хорошее, — его нет, там он мешает. Например, ондатра — он чуть в тюрьму не засадил Слудского (вот когда я опять вспомнил, как на вечере 25-летия факультета, после лицемерно-холодной речи Колосова, Слудский говорил о страстности в работе, многозначительно сказал, что могут быть большие трудности и может быть так, что эти трудности будут создаваться любимыми учителями). А где вредное и плохое — он здесь — вонючие пахучие приманки, белки в Крыму и т. д.».
Находясь вместе с ним, все время ощущаешь, что рядом с тобой — большой сильный ум, воля, талант и горячее сердце. Вспомнил, как Вершинин (Александр Александрович Вершинин работал позднее вместе с Феликсом в ЦНИЛ Главохоты, а до этого изучал соболя в Сибири и на Камчатке — Н. Н.) говорил: «Обругать он может, слушать интересно, а если бы его остричь да пустить в тайгу — он бы быстро присох». Думаю, что это он слышал от кого-нибудь, а сам Скалона не знает. Правда, он много и многих ругает, но ведь они того заслуживают. И не хулит ведь он Перелешина, Томилина, Гептнера, Музей? Но все-таки достается от него Турову!
Кончился разговор словами: «Нет, слава Богу, что прихлопнули эту помойку!»
Выписка из статьи А. Н. Лялина «Пестрые заметки медвежатника» — «Наша охота», №№3—4, 1908.
Все инородцы, кочующие в тайге и урманах, осенью с добытой пушниной выходят к известному населенному пункту, где бывает ярмарка в Михайлов день (8 ноября — 21 — по новому стилю). Николин день 6 декабря (19 — по новому). Сюда приезжают купцы, начинается пьянство, потом сделка. В это только время можно у тунгуса купить собаку, трезвый никогда не продаст. Описание лаек: для охоты по крупному зверю и соболю — признаки: хорошая спина, широкий зад, не коровий, передние ноги прямые, не распущены. Не кормить щенков сырым мясом, не брать в тайгу раньше года. Пальцы в комке. Прибылой палец — не порок. Крутое ребро — признак силы. Шея — кверху, глаз серый, морда острая, хвост на спине. Окрас — любой, пестрые — нежелательны.
21 января.
Сегодня последний день пребывания в Иркутске и слава Богу! Изрядно надоело, хотя большей удачи, чем попасть сюда, трудно было бы придумать. Эти дни сидел во ВНИО, рылся в старых бумагах и журналах, слушал обсуждение вопроса об охотустройстве, дописывал свой отчет, исправлял машинопись.
Вчера последний раз побывал у Скалона. На столе у него стоит стеклянная банка, в которой сидит лягушка. Он был усталый и изморенный. Ему не дали средств для поездки в Ленинград на орнитологическую конференцию, все время вновь и вновь настаивают на закрытии факультета, одолевают мелкими делами.
Яркий, талантливый ученый со здравым умом, он так ясно видит, что и где плохо и неверно. Будучи очень горячего темперамента и обладая острым, саркастическим языком, он не может спокойно говорить ни о чем, ни о ком, а говоря, не стесняется ни в каких (печатных) выражениях («он только рукава не сосет, абсолютная стерильность мозга» — об одном из коллег и т. д.) Это создает ему славу человека, который может только ругать и хаять, но не делать. А между тем, нет ни одного человека, который так ясно и правильно представлял бы себе состояние (плачевное) дела и меры к его развитию.
Толковый мужичишка и Копылов. Кроме него и Тимофеева, пожалуй, нет на кафедре никого.
Виктор Владимирович Тимофеев . Иркутск, 1967 г.
Прочитал работу Б. Э. Петри (1929 г.). Он считает, что в основе хозяйственного строительства должны быть следующие положения:
1. Малые народы Севера должны оставаться охотниками.
2. Отводится достаточная территория для строительства правильного охотхозяйства.
3. Оленеводство остается второй основой.
4. В центре строится культбаза.
5. На культбазе осаждаются туземцы, строящие избы русско-таежно-сибирского типа и легкие юрты.
6. Коллективное оленеводство.
7. Вводится скотоводство и кустарная промышленность.
8. Могут быть на территории питомники.
Интересны и другие работы Петри в журнале «Охотник и рыбак Сибири» (1929): в № 3 — фото Петри и очерк «Типы тунгусов тутурской группы», в № 5 — «Кустарные промыслы тутурских тунгусов» (изделия из кожи и бересты), в № 10 — очерк «Дунька-охотница» (из Чангура).
На этом «Иркутская история» закончилась. Была написана дипломная работа «Охотничье хозяйство Тутуро-Очеульского сельсовета Качугского района Иркутской области». Подлинник ее сейчас передан в Российский государственный архив экономики (РГАЭ).
Перед защитой диплома представилась возможность съездить на несколько дней недалеко на весеннюю охоту. — Н. Н.
Весна. 1956 год, 29 апреля.
Не думал, не гадал куда-нибудь ехать, но когда утром в Институте Географии сказали, что экзамены откладываются (Ф.Р. собирался поступать в аспирантуру Института географии, куда его рекомендовал А. Н. Формозов — Н. Н.), твердо решил сейчас же куда-нибудь «рвануть».
Вологодская поездка
Когда я вышел из здания Института, в голове была лишь одна мысль — в настоящую минуту я свободен и могу делать все, что угодно! Это значит — могу ехать на охоту! Через полчаса я поднялся на лифте на седьмой этаж здания Министерства сельского хозяйства, вошел в дверь Управления Крайнего Севера к Анфилову и заявил, что собираюсь ехать на охоту.
— Правильно! Молодец! Смотрите, Николай Федорович, обратился он к низенькому человечку, сидевшему справа, — вот счастливый человек-то!
— А что? — оглянулся тот.
— Да на охоту едет!
— А-а... — протянул тот, не выказывая, впрочем, особого воодушевления.
— Ну ладно, Феликс, — напишу я начальнику Вологодского управления охоты и езжай ты прямо к нему в Вологду, а уж он тебя там дальше отправит, ему-то виднее.
Дождавшись, пока он написал письмо, приписав в конце «Надеюсь видеть Вас у себя в Москве» (сказав при этом «Надеюсь не видеть...»), я вышел и тотчас отправился в кассы на Ярославский вокзал. В предпраздничные дни мало отъезжающих из Москвы. У транзитной кассы было всего несколько человек. Передо мной стояла девушка, у которой не хватило трех рублей на билет. Я немедленно вручил их с такой радостью, будто от этого зависела вся моя поездка, а сам взял билет до Вологды и даже шести рублей на плацкарт не пожалел. Поезд уходил ночью, в полдвенадцатого. За день я успел переделать еще немало дел, прежде чем вернулся домой и засел за патроны, набив сотню. Как всегда, взял с собой «провианта». Обычный рацион — пачка сахара, колбаса, несколько пачек каши — пшенной и гречневой, плавленый сыр и, против обыкновения, — бутылка столичной водки. Рюкзак получился по-обычному увесистый. Высоких сапог я так и не достал и надел свои низкие, но крепкие.
Не люблю новых вещей походных — ватников, рюкзаков, чехлов для ружья. Мне все кажется, что такие вещи обличают человека, будто он в первый раз отправился из города, и потому неприятно было надеть новый ватник — яркий, зеленый, хотя и хороший, и ружье нести в новом чехле.
Пришел на поезд минут за пять до отхода. В купе сразу увидел два рюкзака (новых!) и ружья. Охотниками оказались двое совсем молодых ребят, наверное, первокурсников, напомнивших мне, как мы ездили с Владькой на карьеры. Еще четверо охотников, более солидного возраста, оказались по соседству.
Окольными путями начал допытываться, куда едут ребята — оказалось, не доезжая Вологды. Привычно расстелив на полке ватник, сумку и шапку — под голову, я заснул...
Проснулся уже где-то у Данилова. За окнами мелькал мокрый осинник, в нем еще лежал снег, лишь у полотна он стаял. Это навело меня на грустные размышления о том, что еще рано, однако, утка прилетела. Невольно улыбнулся той радости, с которой мальчик-охотник закричал: «Смотрите — чибис, чибис!».
Пасмурная, даже хмурая погода. Потемневший снег под серыми придорожными осинами. Поля уже целиком освободились от снега.
Чем ближе к Вологде, тем пасмурнее становилось небо. Пошел мелкий дождь. Сошли с поезда перед Вологдой ребята, а с ними увязались и оставшиеся четыре охотника.
Большая станция, пара крытых перронов, невыразимо розового цвета вокзал, какие-то составы на первом пути и все это под частым мелким дождем, — так встретила Вологда. Пока шел по перрону, видел много охотников — настоящих, в высоких сапогах и с корзиночками, в которых сидят подсадные утки.
Площадь, окруженная небольшими домишками, с маленьким сквериком — как похожа она на площади перед вокзалами Вязьмы и Шарьи, Дорогобужа и Углича и других небольших городов, где довелось мне побывать.
У двух охотников удалось узнать, где находится охотничье общество. Прямые улички с маленькими домиками. Общество охотников находилось в одном доме с облохотинспекцией (первый раз встретился с таким разумным сочетанием). Белый, довольно красивый каменный дом с цветником перед фасадом и большим замком на дверях. Пошел во двор узнавать, не живет ли кто из работников инспекции поблизости. Один парнишка сказал, что вроде кто-то есть напротив. Он пошел к двухэтажному деревянному дому, и я за ним. На веранду вышел молодой еще человек в очках, приветливо меня встретил, а выслушав, посоветовал ехать к егерю Василию Николаевичу Москвину в деревню Дешинская, что в 10 км от станции Семигородняя.
Вернулся на вокзал с письмом к егерю в кармане и в отличном настроении. Принялся читать расписание поездов. Местный поезд шел в 5 часов, а сейчас еще 12 не было. Четверо ребят, одетых «по-московски», с огромными рюкзаками привязались ко мне — они не знали, куда ехать. Я немного поломался, прежде чем раскрыл свои планы. Однако, после долгих колебаний согласился взять их с собою. Двое братьев из Института иностранных языков, оба пижонистые, но один (Алик Титов) — ничего: бродячий, бывал в Мещере и других местах. Он очень радовался нашему варианту, остальные особой радости не выказывали, особенно их не увлекала перспектива тащить 10 км свои тяжеленные рюкзаки.
Разбитая грязная дорога ведет в центр города. Большая каланча, неширокий сквер, каменные купеческие дома, как в Костроме. Магазин на магазине и все пустые. Купили еще бутылку, немного воблы и вернулись на вокзал. Прикорнул на лавке на своем рюкзаке и сквозь сон услышал шум спорящих голосов. Ребята подняли бунт против своего лидера, требуя ехать не к Москвину, а на Кубенское озеро.
Алик, наконец, согласился с ними и все убеждал меня ехать с ними, но я отказался.
Насилу дождался Харовского поезда. Много народу сошло в Соколе. Интересный вокзал в Семигородней, куда поезд добрался уже в девятом часу вечера. Когда узнавал дорогу на Дешинскую, мне все говорили, что туда не дойти, речка разлилась по дороге. Но я все же пошел, проклиная рюкзак. В лесу снег лежит сплошь, но и воды очень много на полянах в мелколесье. Уже затемно подошел к речке, у нее были два чирка. Шел проливной дождь. Переходя речку, залил левый сапог и пока переобувался, вместо дождя пошел снег. Да такими крупными хлопьями! Когда я вышел из леса, на поле была сильная метель, ничего не видно, снег все заваливал, залеплял лицо.
Уже близко от деревни сбился с дороги и вышел прямиком. Постучался в крайний дом.
— Где живет Москвин?
— В Дешинской.
— А это что же?
— Филиппово.
Пошел искать дорогу — не нашел. Какие-то домишки рядом. Я думал, что это Филиппово, а это и была Дешинская. Насилу допросился ночевать.
Утром пошел в Дешинскую, спросил — меня не поняли и послали дальше. Я и пошел дальше в лес. Кругом зима — снег лежит сплошь на всем, яркий, белый. Ясно и холодно. По дороге уперся в речку и пошел назад. Встречный парень объяснил мне, наконец, в чем дело, и, протащив рюкзак 1,5 километра обратно, я добрался до Москвина.
Егерь Москвин — молодой еще, хороший зверовой капканный охотник, у него хорошие лайки и 30 тысяч га обхода. Дома — мать-колхозница. На стене грамоты от Первой ВСХВ. Спрашиваю о колхозе. Деревни — глаза бы не глядели. Крепкие когда-то очень высокие, двухэтажные избы разваливаются, стоят пустые. Колхоз — горе. Развалился после укрупнения. Хороший был колхоз — пять деревень. Теперь порушили, все поразбежались, хлеба нет, дают один рубль за трудодень. Доход — только кружева. Несмотря на адскую работу — быстрый стук деревянных палочек, работа идет по миллиметру — платят 26 рублей за десять метров.
Председатель из Москвы — химик. Не справился, запил, загулял, да и все мужики лучшие запили. Добила-то кукуруза — сперва дожди, потом сушь и все пропало.
Ходили с Василием Николаевичем к реке Кубене. Снег выше колена. Лед не прошел, только у берегов закраины воды и лужи у речки. Там видели несколько уток, но они не подпустили. Видели следы выдры, лисицы, белки. Летают чайки, много зябликов, трясогузок, есть кулички.
2 мая.
Яркое солнце, яркий снег, холодный ветер. Припекает по-летнему, а воздух — зимний.
С ночи пошли вместе на глухариный ток. Пять км дорогой и два — просекой. По просеке идти оказалось невозможно — снег чуть не до пояса, а под ним — вода выше сапог. Наст не держит, хотя был мороз. Измучившись, привязали к ногам палки длиной по метру, проковыляли на них, то и дело проваливаясь, с километр и повернули обратно. Рядом была глухарка, и, видимо, шел медведь — хрустел снег, слышался треск валежника. Если были бы лыжи — могли добыть.
На обратном пути (недалеко была станция Морженга) приметили ток тетеревов на пашне — немного.
Днем ходил один по Кубене — почти ничего не видел. Вечером пошел ставить шалаш. Несколько елок связал ремнем и тянул волоком по пашне.
3 мая.
Ночью пошел в шалаш. Посидел, видимо, задремал, вдруг прямо над ухом — «Чу-фыш!». Поднял голову — один, второй, третий! Я поглядел с минуту, а потом не выдержал и выстрелил в первого косача. Ток сразу и кончился. Ну, что ж — было чудесное бормотание — в разных местах по 4—5 косачей, не больше.
Через деревню прошел опять к Кубене, там нарвался на хороший ток — немножко не сумел скрасть. Выстрелил по взлетевшим и вижу: в конце поляны один будто бьется — белое перо мелькает. Я к нему бежать со всех ног. И уж совсем близко был, как взлетели оба косача — дрались это они так рьяно и улетели.
После этой вологодской поездки была защита и получение диплома и распределение на работу. Феликс выбрал должность охотоведа в Сургутском районе Тюменской области и перед тем, как отправиться к месту службы, поехал ненадолго с семьей отца в Крым — Н. Н.
