Коровин Константин Алексеевич
Сентябрь. Дождливые дни. С утра все небо белое, ровное, будто смыто. И моросит мелкий дождик. Деревянная терраса дома моего мокрая, потемнелая. На ней намело много желтых листьев с клена. Зеленые сосенки покрыты, как бисером, каплями дождя. Тихо, не колыхнет лист. Все дождь и дождь...
Целый день.
Закутанная в большой платок, подобрав высоко платье, в мужских сапогах, вся промокшая, пришла тетенька Афросинья с большой корзиной. Корзина полна грибов: груздей, рыжиков. Вынимает их на кухне, раскладывая на столе.
Приятель мой, Василий Сергеевич Кузнецов, умывается у крыльца. Ему мой слуга Ленька поливает из ковша воду на руки. Тот плескает воду себе в лицо. Лицо такое красное, сердитое, глаза желтые. Он серьезно смотрит на меня и кругом. Полотенцем, обшитым внизу красными петушками, вытирает лицо и шею и говорит:
— А у вас барометр показывает «ясно»... Хорошо «ясно» — третий день дождь лупит. Испорчен ваш барометр.
— Испорчен? Ты же сам все время стучишь по нему, да и доктор Иван Иванович...
— Стучим, стучим! Что ж он стрелки не ворочает: дождь лупит третий день, а он все на «ясно» стоит...
— Вот, — говорит мой слуга Ленька. — Афросинья за грибами ходила, говорит, что у Никольского поля, у реки, гуси дикие сидят. И-их, сколько.
— У Никольского поля? — мгновенно загорелся Василий Сергеевич. — Это недалеко. Вот что... Довольно чаями заниматься, едем. Я возьму картечь, ваш художественный зонтик. Ступай, скажи, Ленька, Феоктисту, чтоб запряг телегу.
— Ванька, — обернулся Василий Сергеевич к доктору, — едем на Никольское поле... Ты зайдешь из-за лесу и гусей на меня погонишь. Понял? А я их картечью «раз, раз...». Хорошо гуся — они теперь жирные.
— Ладно, — соглашается доктор, — едем. Только ты меня не ахни картечью. Горяч очень... Дурацкое-то дело — не хитрость...
* * *
Оба приятеля, сидя в телеге с большим моим художественным зонтиком, ехали на Никольское поле. Кузнецов, одетый в непромокаемую накидку, в большом зеленом картузе; доктор в тулупе, чтобы не промокнуть. Дождь лил не переставая.
— Ружье-то у тебя заряжено? — спрашивает доктор дорогой Кузнецова.
— Нет еще, надо зарядить.
— Не надо, погоди. Потом зарядишь.
— Когда потом, вон уж поле видно.
Выезжая из-за леса, Феоктист остановился и говорит:
— Эвона, глядите: гуси-то у речки на лугу ходют.
— Ну, — говорит Кузнецов доктору, — теперь заходи сбоку, от кустов, а я отсюда к ним полезу...
Доктор вышел из зарослей и, замахав руками, закричал. Гуси побежали по берегу и, растопырив крылья, летели на бегу, не поднимаясь от земли, прямо на Василия Сергеевича. «Раз-раз...» — раздались выстрелы. Гуси бросились в сторону, в реку, и, хлопая крыльями по воде, скрылись в зарослях камышей. Один гусь лежал на берегу убитый.
Василий Сергеевич торжественно привез гуся. Гусь был большой и белый. Странно только: у дикого гуся серые лапы, а у этого были желтые.
— Не домашний ли гусь? — спросил я.
— Бросьте ваши штучки! — ответил обиженно Кузнецов. — Я его влет — «раз-раз!»
— Положим, не влет, — сказал доктор Иван Иванович, — они бежали, я их пугал. А то бы...
— Ну, довольно. Домашние, домашние! А орали как — слышно, что дикие!..
— Я их как погнал, — не унимался доктор, — так они от меня ходу... Будь у меня, ну, что-нибудь, ну, хоть бы полено... я бы двух сшиб...
— Дикие, значит, — сказал Ленька, смеясь.
— А ты чего еще? — сердится Василий Сергеевич, — что тут смешного? Знаете, вы так, Константин Алексеевич, Леньку распустили... во все лезет, где и не спрашивают! Это невозможно.
* * *
Жареный гусь с капустой был замечателен. Василий Сергеевич, одетый в рубашку, сам разрезал его, наточив большой нож, и всем раскладывал по тарелкам. «Хорош гусь. Ну, и гусь. Эх, жирен!..» — говорили все.
— Чисто домашний..., — сказал Ленька.
— Вот! — вскочив и бросив вилку, крикнул Василий Сергеевич. — Вот до чего распустили этого олуха!
— Откуда здесь домашний? — примирительно сказал сосед-лесничий. — Нешто только генеральши из Гарусова, да далече до Никольского луга — как они придут?
— Не серчай, Василь Сергеич, — сказала тетка Афросинья. — А вот пошто у тебя лицо-то синим пошло?
— Верно, — говорю я, — уши что-то у тебя синие. Я думаю, озяб на охоте, промок от дождя.
Встав и посмотрев в зеркало, Василий Сергеевич сказал:
—Не понимаю… странно… Ванька! — обратился он к доктору, — что такое?
Доктор Иван Иванович снял с шеи салфетку, подошел к Кузнецову, пощупал пульс, вынул из кармана часы и, жуя гуся, посмотрел ему в глаза:
— Пустяки. Пульс отличный...
Он опять сел за стол, налил настойки, выпил и сказал:
— А хорош гусь, надо сказать охотнику спасибо.
— Верно.
И все выпили, поздравляя Василия Сергеевича с полем.
— Лапы-то желтые и у диких, конечно, бывают... — вставил опять Ленька.
— Вот слышите: он опять!.. До чего обнаглел!
Василий Сергеевич вытер лицо салфеткой. Что за притча? Салфетка позеленела Он побледнел и, показывая салфетку, растерянно сказал доктору:
— Что ж это, Ваня? Что ж это такое, погляди?..
Доктор в изумлении посмотрел на салфетку, потом на Кузнецова, подвел его к окну, поглядел ему в лицо, пощупал пульс и посоветовал выпить стакан анисовой водки.
— Это оттого, что ты серчаешь, Василь Сергеич, — утешал Феоктист. — Пущай ежели и домашний гусь. Ишь, всего съели! И слава Богу, и на здоровье. Чего серчать...
— Дался им этот гусь! Домашний! Домашний! Вот этак в Москву приедешь, в кружок придешь, каждый будет спрашивать: «Расскажи, как домашнего гуся убил...» Нет уж, извините, это не пройдет...
Он опять вытер салфеткой лицо.
— Что такое? — удивлялись все.
— Вот до чего вы доводите меня! — сказал Кузнецов.
— Да ведь это ничего, это картуз линяет... — равнодушно проговорил Ленька.
Принесли мокрый картуз; действительно — с картуза капали зеленые капли.
* * *
Наутро погода разгулялась. Из-за утренних туч светило солнце. Барометр верно показывал на «ясно».
В осеннем утре есть своеобразная бодрость. Хороши эти смены природы. Все так и надо: и ненастье с дождем, скукой, грязными дорогами, верстовыми столбами, и после стужи, дождя, теплый дом, — и как-то сильней дружба, рад человеку... Хороши смены природы русской...
— Барыня приехала из Гарусова, — войдя в комнату, сказал Ленька.
Вася поспешно схватился за свою охотничью куртку, доктор торопливо стал напяливать сюртук. Я пошел в переднюю встретить приезжую.
* * *
Барыня из Гарусова была небольшого роста светлая блондинка, полная, с добродушным лицом. Она ласково сказала:
— Вот... простите... заехала к вам... думаю, заеду, хотя и не знакома — дальние мы соседи. Мы-то зимой в Ярославле живем, а по летам сюда приезжаем.
На руках у ней были кружевные митенки. Ручки пухлые, в кольцах.
— Вот слышала я, — продолжала она, садясь за стол, — что вы охотники хорошие, живете здесь. Я к вам насчет гусей своих.
Василий Сергеевич насторожился.
— Гуси у меня ушли по реке кверху по болоту... Там все чередой поросло, заросли... Их назад не пригонишь. Там и не пройти никому. Как быть? — думаю. — Поеду, — думаю, — попрошу охотников, может, они их застрелют, так уж пополам поделим... половину мне и половину охотникам. Их десятка три есть. Гуси хорошие... До заморозков их и не найти. А тогда мужики поймают, перебьют...
— Позвольте, сударыня, — обиженно сказал Василий Сергеевич. — Бить домашних гусей, я лично на себя это взять не могу! Никак! Да-с. Они — это уж их дело. Как хотят, а я стреляю только диких...
— Вот как... я не подумала... я не хотела вас обидеть...
— Ну, хорошо, — смягчился Василий Сергеевич, — только для вас. Но дайте расписку: «Я, нижеподписавшаяся, поручаю застрелить своих гусей, и прочее и прочее».
— Домашних-то?.. — опять некстати сказал Ленька, — их просто... Их позвать: «Тега-тега-тега...» — ну, и стреляй!..
— Да уходи отсюда! — сердито заревел Василий Сергеевич. — Черт!
Долго писали расписку. Василий Сергеевич диктовал в соседней комнате. Слышно было: «Я, нижеподписавшаяся, вдова действительного статского...» Потом: «Загонщик, клинический врач, доктор медицины Московского университета...»
* * *
Наутро Василий Сергеевич приказал Феоктисту запрячь тарантас. Серьезно смотрел в большой бинокль.
— Диких бы не убить, — говорил доктор, — она не возьмет...
— Да, верно... — задумался Кузнецов. Наконец, собрались с доктором и поехали.
А к вечеру вернулись мрачнее тучи. Нет гусей нигде...
Позвали охотника-крестьянина Герасима Дементьевича, тот говорит:
— Много гусей летит, выводки, должно быть, большие были. Только где их найдешь? Трудно ведь взять-то, они сторожкие, дикие, не подойдешь.
— А я дикого убил... — упрямо сказал Кузнецов.
* * *
Вечером прибежал Ленька, задыхаясь.
— Скорей идите! Гуси, и-их много! Все у сарая, здесь недалеко сидят...
Наскоро собрались охотники, схватив ружья.
— В ответе бы не быть... — сказал Герасим.
— Что ты, вот расписка! — кричит Кузнецов. — Без дураков.
— Чудно... — смеется Герасим. — Никогда домашних бить-то не приходилось...
* * *
Из-за старого сарая, ползя по траве, охотники пробирались кустами к берегу реки. Раздались залпы выстрелов. Восемь гусей остались на месте, и у всех лапы желтые.
А через часок приехал верхом из Гарусова молодой человек, студент, племянник блондинки. Привез в подарок гуся и передал письмо:
— От тети.
Тетя писала, чтоб мы не беспокоились, так как гуси все, за исключением одного, вернулись домой.
— Теперь кто прав?! — торжествующе спросил Василий Сергеевич, прищурив один глаз. — Кто? Гуси-то дикие! А вы говорите — желтые лапы.
— Я это гляжу, — не ко времени вдруг прорвало опять Леньку, — вижу, они на реке-то далеко. Я их из-за сарая: «Тега-тега, тега-тега», — а они и подплыли...
— Слышите, что говорит? А? И откуда вы достали такого остолопа? Хорош слуга! — сердито вскричал Василий Сергеевич. — Всю охоту, всю радость жизни портит! Куда деваться от этого сукина сына?!
Герасим лукаво покосился на него и как бы про себя сказал:
— Чьих же это мы ухлопали?
Октябрь
Поредели леса. Сад поседел. Кое-где остались осенние листочки. На сером фоне мелкого осинника, на ветке куста, как сережки, висят волчьи ягодки, черные с белым и красные.
— Какие это ягоды? — спросил меня приятель-охотник, гофмей-стер. — Их едят?
— Э... нет, — сказал Герасим. — Ежели съешь — тут и помрешь. В минуту. Это волчьи ягоды.
— Какой вздор, — сказал гофмейстер.
— Нет, уж это верно, — засмеялся Герасим.
— Никогда не слыхал. Тогда бы эти кусты все вырубили. Наконец, я бы где-нибудь об этом прочел — писали бы.
— Ведь у нас все ребятишки знают. Никто не съест.
— Чушь, — сказал Павел Александрович. Сорвал ягоду, стал есть при всех и плюнул.
— Какая гадость. Оттого не едят, что противно. Ну вот, — продолжал он, — первое октября, Покров. Да-с. Все изволило улететь — дупеля, бекасы, турухтаны, вальдшнепы, утки. Болота пустые. На что же охотиться у тебя? — смотря на меня, говорит как бы с упреком приятель-охотник Павел Александрович.
— Утки-то еще есть, — сказал Герасим, — только трудно взять. Они скучились сторожкой, не подпустят. Ежели только на перелете вечером...
— Что ж ты, Павел, смотришь? Вытаращил глаза на меня, будто я виноват, что дичь улетела и охотиться не на что. А осталось мало — белые и серые куропатки, тетерева, глухари, зайцы, лисицы, волки, лоси, выдры, росомахи, выхухоль, бобры, куницы, барсуки, турицы рогатые, медведицы косматые, олени благородные и неблагородные, кабаны, вепри...
— Ну постой, постой, что за вздор всегда ты мелешь! — рассердился гофмейстер.
— Нисколько не вздор, — говорю.
— Это какие же, позвольте вас спросить, турицы рогатые? — прищурившись, спросил меня Василий Сергеевич.
— Вот спроси у Герасима.
— Турицей лось зовется, — сказал Герасим. — А вот я видал — молодым был — в Полесье, далече отсюда, за Переславским озером, двух диких коз. Редко увидать можно, а есть. А под Ивановом бобры были. Мне отец сказывал. Извели. Они ведь в гнездах жили над водой. Там и не пройдешь. Болотино такое берендеево. Туда никто и не ходит. А ежели кто пойдет, то не вернется... А если б вепрей не было, то не называлось бы Вепрево озеро. Так и зовется — вепрь.
— Ну что... — говорю я Павлу, — слышал? Будь ты настоящий охотник, ты бы нашел, а то тебе бы все вот дупельков около дома в болоте стрелять.
— Какой вздор! — сказал гофмейстер.
И мы из сада возвратились домой. В большой комнате деревенского дома на столе шумел самовар. Тетенька Афросинья приготовила пирожки, оладьи, грузди, маринованные грибки, жареного тетерева, гуся с капустой — для гостей.
За чаем приятели были в раздумье — куда идти на охоту?
— Да ведь вот под Остеевом, — сказал Герасим, — медведина пудов на восемнадцать ходит. Третьего дня мельник Никон Осипов на телеге в Заозерье ехал с Санькой, с внуком своим, видели они — краем леса шел. Остановился вдали и смотрит на них. Вот испугались. Никон стал безменом об колесо стучать, он на случай с собой железный безмен берет, а медведь поглядел да в лес и ушел. А я, говорит, домой-то гоню лошадь, да про себя все «Господи, Владыко живота моего» твержу. Нать-ко, ведь восемнадцать пудов медведина.
— А что, вы его вешали, что ли? — сказал сердито Василий Сергеевич.
— Вешали... ведь это видать.
— Какой вздор! — сказал гофмейстер.
— Почему же это ты нам ничего не написал, — сказал Павел Александрович, — я бы взял штуцер и разрывные пули.
— Я хотел, — говорю я, — но, согласитесь, такой чертила этот медведь. Во-первых, обязательно сожрет моего друга Василия Сергеевича, его высокопревосходительство, в тебе все кости переломает — не бери штуцера.
— Какой вздор этот Константин всегда несет. Уши вянут...
— Позвольте вас спросить, почему это он непременно меня сожрет?
— Как — почему? Потому, что ты самый опасный, самый храбрый и роста большого. Он по себе и выбирает. Обязательно тебя сожрет... — говорил я приятелю Васе.
— Ну, довольно, — сказал гофмейстер. — Шутки в сторону. Прекрасный серый денек, что же мы предпримем?
— Ну, что скажешь, Герасим? — спрашиваю.
— Чего ж? Чучелов расставим за моховым болотом, к горке в лесу, а я тетеревей погоню. С утра бы лучше. Ну и теперь можно. Зимой табуны большие, а теперь еще не скучились.
* * *
В лесу, у горки, Герасим вырубил длинные деревца, осинник, обрубил ветки, надев на верхний конец шеста чучело тетерки, поставил рядом с сосенкой. Вышло так, что тетерев как будто сидит на верхушке сосны. Потом подальше поставил другой шест с чучелом тетерки, потом третий, четвертый, и к каждой сосенке, где были шесты, поставил нас по очереди. Надев большие рукавицы, сказал:
— Теперь я уйду и погоню на вас, а вы глядите в оба. Полетят ведь на вас. Ловчитесь не пропуделять, а то он прямо сядет к чучеле на сосну.
Мы стояли и посматривали. Вдали, на горе, послышалось, как Герасим хлопает рукавицами и посвистывает. Надо мной пролетел тетерев.
Вдруг невдалеке раздался выстрел: раз, два, потом дальше еще. Все смолкло. Послышались шаги Герасима. Подходя ко мне, он крикнул:
— Ну, видали? Хорошо погнал? Только табун мал. Всего десяток.
— Ау! — кричали охотники.
Мы пошли с Герасимом. Павел Александрович держал за ноги убитого черныша.
— Какой вздор! — сказал гофмейстер, когда мы подошли. — Представьте, какая гадость. Прилетел и сел рядом с чучелом. Сидит наверху. Я отошел от сосны и стреляю, но какой из них чучело — неизвестно. Он улетает, а чучело вот тут лежит...
Действительно, у сосны лежало чучело тетерки, и из него высыпались опилки.
— Надо же как-нибудь отмечать, выкрасить хвост белым или что-нибудь... Нельзя же так.
— Это не шутки, — негодовал гофмейстер. — Вот и на току то же вышло — чучело нужно метить. Согласитесь, не различишь, кто чучело, кто нет...
— А где же Василий Сергеевич? — спросили охотники.
— Василий Сергеевич! — кричали мы.
Никакого ответа. Пошли, где он стоял. Его не было. Чучело валялось на земле, около лежал большой шест. «Что такое», — думали мы и опять кричали. Никакого ответа.
Пошли домой. Выходя из-под горки на тропинку, около мохового болота, увидали далеко Василия Сергеевича, бегущего по дороге к дому.
— Постой, постой! — кричали мы.
Он все бежал. Потом остановился, увидев нас. Когда мы подошли, лицо у него было красное, желтые глаза смотрели в испуге. Рот дудкой. Посмотрев на меня, сказал:
— Благодарю вас покорно. Меня-то с краю поставили. Когда вы изволили стрелять, так слева от меня, к моховому болоту, как зарычит, да по болоту чисто лошадь, а мне не видно... Это, знаете ли, голубчик из Остеева был.
— Да что ты, Вася, — говорю я. — Это лошадь была... Тут же нет медведей.
— Кто знает, — сказал Герасим, — может, лось. Пора осенняя. Лось к болоту держится.
— Нет, не лось, потому что он сопел-то как.
— Как это на тебя, Вася, все обрушивается?
— Герасим, — говорю я тихонько, когда мы пошли по дороге, — скажи, что это медведь остеевский, все-таки интересней охотникам.
— Это верно, — сказал Герасим.
Когда вернулись домой, на столе опять кипел самовар, трещал хворост в камине.
Черныша Павла Александровича обнюхала собака Феб, вертя хвостом, а Герасим сказал:
— Пугать тебя не охота, Василий Сергеевич, — а я слыхал маленько, как по болоту-то он махал. А ежели бы не стреляли, кто знает, может, он тебя бы и заел.
Василий Сергеевич пристально смотрел на Герасима и сказал:
— Благодарю вас. Вы теперь меня с краю не поставите, и на такую дурацкую охоту я не пойду. Это уж дудки. Не угодно ли. Конечно, он везде шляется.
— А кто его знает? — сказал Герасим. — Может, это другой.
Друзья мои, охотники, решили, и гофмейстер сказал, чтобы не было этого всякого вздора. Мы к вечеру пойдем на болото на перелет уток.
— Только я прошу взять какие-нибудь доски, так как я не желаю стоять по колена в воде.
— Чего ж, — сказал Герасим, — это можно. Я вам, ваше высокопревосходительство, бочку прикачу. Из бочки-то вам будет сподручнее, и уткам вас не видать будет.
— Вот это прекрасно, — сказал гофмейстер.
Я видел, как Герасим под горку к болоту катил бочку. С горы она катилась сама и хлопнулась в воду болота. Бочка была большая и широкая. Герасим стоял в ней с гофмейстером. Охота была удачна, настреляли уток, и генерал записал в свой охотничий дневник: «1 октября 1906 года, Владимирской губернии, Карашской волости. На болоте у реки Нерль, стрельба из бочки на перелете по уткам».
Гришка-разбойник
Поздно мы возвращались с охоты из берендеевских лесов. Стоял октябрь, и рано засумерело. Был тихий осенний вечер. Мелколесье, вырубка, кое-где сложены дрова, подпертые шестами, чтоб не развалились.
Идем без дороги. Высокая желтая трава и кусты.
Охотник Герасим посматривает кругом, озабоченно говорит:
— Идем, а место незнамо. Поглядите-ка на машинку, чего она покажет. Павел Александрович вынимает карту, кладет на нее компас и погружается в задумчивость.
Шли на север, значит, надо брать на юг.
— Ну, когда уж компас смотрите, — значит, дело дрянь. Никогда по компасу никуда не придешь... — сказал Караулов.
— Мы идем на север, — сказал Павел Александрович, — а нужно на юг. Значит, поворачивай назад. Черт бы подрал — заблудились,
— Я так и знал. Благодарю вас — идти назад. Что же, Герасим, делать? Идти назад мало удовольствия — столько прошли! Может быть, какая-нибудь деревня покажется.
— Кто знает, — сказал Герасим, — в этом краю я не бывал. От Святого Ключа-то надо было влево брать. Это глухари нас завели, гонялись за ими — вот и спутались. Похоже, что заплутали. Ночь будет темна, не дойти. Надо к большаку брать, может, на сторожку набредем.
Павел Александрович, сидя на корточках, продолжал смотреть на карту и компас.
— Бросьте этот компас, — сказал Василий Сергеевич. — Вы в нем ни черта не понимаете.
— Довольно глупостей, — сказал Сучков, — надо идти назад,
— Чего «назад»? — спросил Герасим. — Видать, что заплутали. У большака теплее ночью-то.
Впереди стоял ровной стеной сосновый лес. По краю шла канава, и у межевой ямы стоял столб, на котором на белом фоне был напечатан жирно-черный орел.
— Казенник, — сказал Караулов.
— Надо полагать, сторожка лесника есть.
— Поди-ка найди, — сомневался Герасим. — Это берендеевы леса! Постой, дровец соберу, хворосту, костер зажжем ночью. Погреемся, с ним веселей. Чайку попьем, надо до темени воды принести.
— Ну, я на это не согласен, — сказал Василий Сергеевич, — мне эти штучки надоели, я не желаю ночевать в лесу — благодарю вас. У меня папирос нет. Нет уж, как хотите, пойдем краем леса, может, жилье найдем.
Глухой сосновый темный бор перемешивался с большими елями. Мрачен и глух был лес в осеннем сумраке.
Мы долго шли. За поворотом в гору шла мрачная порубь, на седой горе печально торчали срубленные пни, слева стоял сарай с гнилой крышей. Ни дороги, ни тропки не было.
— Сарай, — сказал Герасим, — все-таки жилище.
Стены сарая были заплетены плетнем, около росла крапива и лопух. Рыжая солома сгнила на крыше. Внутри сарая, сбоку, лежало старое сено.
— Куда идти? — сказал Герасим. — Чего лучше здесь! Дождик пойдет — спрятаться можно.
Кругом было мрачно. Сбоку шел бесконечный лес, заворачивая за пригорок. Брошенные старые лапти валялись у сарая. Лапти и разбитая крынка дополняли печаль вечера. Надо было оставаться. Василий Сергеевич приуныл. Сучков посмотрел на часы — шесть часов. Кругом уже потемнела окрестность, и в лесу тоскливо и жутко захохотал филин.
— Вот, — сказал Василий Сергеевич, — начинается... филин орет.
Поодаль от сарая зажгли костер, присели около. Герасим ушел искать воду.
— Терпеть не могу этих штук. Того и жди — какая-нибудь чертовщина выйдет...
Герасим долго не возвращался, и в тишине ночи вдали раздался выстрел.
— Это Герасим, — сказал я, — надо выстрелить, может, заплутал.
И я выстрелил из ружья. Послышались шаги Герасима — он бежал.
— Нет воды, — сказал Герасим. — Вон там, с краю, какие-то трое молодцов увидали меня, остановились. Один свистнул, и они побежали в лес. Думаю: «Постой!», я выстрелил, да и сюда, к вам.
— Чего ж ты струсил? — спросил Караулов.
— Чего? В такую пору!.. У них, видать, топоры. Кто его знает, может, это Гришка.
— Какой Гришка? — спросил Василий Сергеевич.
— Гришка острожный, он тут по лесу шляется. Пымать не могут.
— Вот, благодарю вас... — сказал Василий Сергеевич. — Вот поспите теперь.
Стемнело. Костер смутно освещал сарай.
— Надо потушить костер, — сказал Василий Сергеевич, — а то ему нас видно, а нам его нет. Он перестреляет нас, как куропаток.
И Василий Сергеевич шестом стал разбрасывать костер и тушить сапогами головешки.
Стало совсем темно. Мы пошли в сарай и прилегли на сено. Тихо было в ночи. В лесу покрикивали совы. Долго тянулась ночь. Герасим заснул.
Вдруг Василий Сергеевич мне говорит: «Слышите?..» И стал будить Герасима. Неподалеку в лесу раздался резкий свист. Потом другой, третий. Герасим встал и сказал:
— Идем из сарая.
Поднявшись, мы все вышли наружу. Тьма — зги не видать. Спотыкаясь о пни, мы пошли в гору и, отойдя от сарая, сели на землю. Вдали были слышны шаги. Кто-то подходил к сараю.
Собака моя, Польтрон, заворчала и бросилась с лаем вперед.
— Стреляй... — сказал Герасим.
Мы все выстрелили почти залпом.
— Ишь, стерва! — закричали у сарая. И мы слышали, как несколько человек побежали от сарая.
Вдали послышался свист.
— Идем, — шепотом сказал Герасим.
Мы тихо шли в ночи. Долго и медленно поднимались в гору.
— Стойте, — сказал Герасим, — нет ли кручи. Я пойду вперед.
Ветви елей стегали нам лицо.
— Шабаш, — сказал, вернувшись, Герасим, — ложись. Мы легли в траву и вскоре, усталые, все заснули.
* * *
Я открыл глаза. Было раннее утро. За небольшими елками, опускавшимися по пригорку вниз, были видны бесконечные леса. Блестела речка среди бурых кустов ольхи. Обрадованные, мы спустились к воде. Весело побежала собака по берегу, заросшему чередой.
— Смотри — утки, ишь, Польтрон пошел.
Вскоре наши ягдташи наполнились убитой птицей. Разложив костер, мы сварили чай в котелке и изжарили уток.
— Ночью, — говорил Василий Сергеевич, — всегда черт-те что, а вот днем — не страшно. Но только где мы — неизвестно.
Речка вливалась в большое болото. Около, сбоку, шла дорога. Вдали мы увидали телегу. В ней сидел парень. Поравнявшись с нами, он остановился.
— Охотники! Ишь уток настреляли.
— Скажи, любезный, — спрашиваем, — мы заблудились, ночевали в лесу, какое место — не знаем.
— Старая Сеча, — говорит парень. — А вы чьи?
— Из Букова, — говорит Герасим.
— Эк вы откуда. Ведь это верст тридцать отселева.
— А ты не подвезешь нас? — спросил Василий Сергеевич. — Махорки достану покурить.
Мы все сели в телегу, лошаденка едва плелась.
— А к нам ночью Гришка приходил, — сказали мы возчику.
— Ишь, он тут, значит, похаживает, разбойник... Пымать его не могут. Зимой-то он по закутам, по деревням прячется, в трактире Фураева всю зиму служил, — и признали, с урядником водку пил. Гришка ежели свистнет — на неделю оглохнешь. Здоров — чисто лошадь.
— Что ж он — убийца? — спросил Караулов.
— Не... какой убивца, лесом торгует.
— Что за ерунда! — удивились мы. — Как — лесом торгует?
— Ловко торгует. Он завсегда с топором, и с ним подрушные, тоже разбойники, все с топорами. Выберет в лесу эту самую двенашину, срубит и с подрушными ее ночью выволочет из лесу в чисто место. Ну, значит, и продает. А на нее всегда нужда есть в деревне, тому-другому нужно: дом, сарай поправлять. Ну и берут, дешево и ладно.
— Так это не разбойник, а вор, — сказал Караулов.
— Э-э... что ты, разбойник. Ежели за ним казенный объездчик погонится, так ежели Гришка свистнет, тот с лошади — чубрик и бегом от его — голову бы не отрубил. Боятся... Но это что: как веревочке ни виться — кончику быть. Гриши острога не миновать. Беспременно пымают, не уйдет...
Охотники
Поздняя осень, теплится камин. В окнах моей деревенской мастерской темная ночь, хотя всего только восемь часов. За большим столом сидят мои приятели-охотники.
Василий Сергеевич Кузнецов изредка попивает чай. На столе патроны для ружья. Он высыпает мелкую дробь и набивает патроны крупной дробью, так как осенью дичь крупней. Настроение у него такое серьезное, лицо красное. Это человек богатырского роста; одет он в фуфайку профессора Егера.
Утром на охоте с ним вышел случай: убил на перелете утку, вот просто утку, а нос у нее — куриный, и рассердился ужасно. Говорил мне, что у меня здесь всегда такие истории выходят. Показывал утку охотнику-крестьянину Герасиму, тот сказал: «Такие бывают редко, я сам бивал таких-то... Прямо утка-кряква, а нос куриный, и жарить не стоит, потому рыбой пахнет».
Напротив него сидит за столом другой мой приятель, Николай Васильевич Курин, сочинитель и критик. Худой, бледный, лицо такое испуганное, так серьезно смотрит в пенсне черными глазками. Говорит важно так, медленно и тоже расстроен: получил письмо в Москве: «Дорогой, милый, приеду в среду, сожгу поцелуями, помнишь ли ресторан “Петергоф”? Твоя Крошка». От кого письмо — не знает, и никакую крошку не помнит. Но все же решил лучше уехать на среду. Приехал ко мне.
Третий, сидящий за столом, — охотник-крестьянин Герасим Дементьевич Тараканов, умный мужик. Карие глаза его смеются.
— Это бывает, — говорит Николай Васильевич, — это помесь утки с курицей. Ее бы не жарить тебе; я бы ее отвез в музей естественных наук. Это открытие назвали бы твоим именем, слава была бы.
— Не одна же эта утка, есть еще такие. Вот Герасим говорит, что он бивал тоже, — замечает Кузнецов.
— Я-то знаю, брат, естественную историю, назубок знаю. Не слыхал что-то, не читал нигде про таких уток.
— А ты что куришь? — перебивает Василий Сергеевич. — Тут патроны, а ты куришь...
— Что ж, ты дробь насыпаешь, не порох... — Коля встает из-за стола и обиженно уходит из комнаты.
— Картечь тоже нужна, — заявляет Василий Сергеевич. — В прошлом году здесь, в Красном Яре, на самой макушке сосны глухарь сидел. Я бы его картечью сшиб, а у меня бекасинник...
— Картечь обязательно, — соглашается Герасим, — и пулю надоть. Сейчас лоси есть, на лося напороться можно. Его картечью не возьмешь...
— Пули Павел завтра привезет.
Приоткрылась дверь; вошли Коля и сторож дома моего, дедушка.
— Я вышел на крыльцо, — сообщил Коля, — ночь, зги не видать. Темно. А там в лесу кто-то как свистнет.
— Да, — подтвердил дедушка, — кто-то есть.
— Ночь воробьиная, — сказал Герасим, — заплутал, знать, кто. Я пойду послухаю.
— Пойдем все! — встав, забеспокоился Василий Сергеевич и, одевшись, захватил ружье.
Вышли на крыльцо, тихо в ночи. Вдруг неподалеку во тьме кто-то сказал: «Иди...». «Иди-и-и, иди-и-и» — протяжно пронесся голос в другом месте, и послышались шаги.
— Кто идет? — строго крикнул Василий Сергеевич.
Никто не ответил, опять тишина.
— Это какие-нибудь голубчики тут у нас... — прошептал мне тихо Василий Сергеевич.
— Знать, заплутал кто... — заметил Герасим.
— Иди скорей! — сказал голос ближе.
— Кто тут шляется? — крикнул Василий Сергеевич, но никто не отвечал.
Долго ждали. Тишина. Мы все пошли назад в дом. Дедушка запер дверь на крючок, помотав головой. Только мы вошли назад в дом, услышали: в дверь, которую запер сторож, кто-то постучал. Собака моя, пойнтер, залаяла. Мы вернулись опять к двери. Василий Сергеевич спросил:
— Кто тут? — но никто не ответил.
Открыли дверь — никого... Из темной ночи голос сказал:
— Чего, ничего не видать, куда зашли...
— Подходи! — позвал Герасим.
— Чего это тут будет?.. — подходя к двери, сказал высокий парень с круглым лицом, а с ним сзади другой — худой, повязанный на шее туго красным шарфом. — Заплутали, это што... не видать прямо, вот...
— Заходи! — звал Герасим. — Откелева вы?
— Мы-то? Да мы печники из Рязанцева. Беда... еще как сумерело, по дороге идем, глядим. К горе, видать, на повороте, вот два волчина сидят, и-их здоровы. Мы назад. А они забежали, значит, да опять
впереди бегут. Мы от их к лесу, к реке, да на елку от них залезли. Видим — они через поле в моховое болото ушли. Сидим мы на елке-то, а темно уж, видим — вдали огонек светит, это у вас, знать. Ну, мы, Господи, помилуй, ходу... А на тебе... темно прямо вот до чего... Ну и заплутались...
— Идите, идите сюда. Где вы волков-то видели? — обрадовался Василий Сергеевич.
— Да недалече. По реке ежели, тут канавка, где мостик на ей, верста, не боле.
— Вот видите... а вы говорите... Волки-то где — здесь близко. Надо еще картечью патроны набить, — беспокоился Василий Сергеевич.
— В такую ночь попробуй-ка, выйди тут... сожрут нипочем... — как-то обиженно сказал Коля Курин. — Жить здесь тоже не очень удобно...
— Чего, Миколай Васильевич, боишься, чего в тебе есть им... ишь худой какой... Это от Василь Сергеича съедят... — говорил, смеясь, Герасим.
— Поди, вот ночью тебя, Вася, обязательно съедят... — сказал я.
— Вот вы все шутите. Погодите — дошутитесь... — волновался Вася.
— А велики волки? — интересовался Герасим.
— И-и-и... велики. Во! — показал печник, — лохматые...
— Это тогда медведи... — сказал Коля.
— А кто их знает, может, и ведмеди... — согласились печники. — Нешто узнаешь... они сидят. А когда побежали — далеко, не видать. Может, и ведмеди...
— Это недурно... — заметил озабоченно Василий Сергеевич.
— Медведи в Остееве есть. Это недалече. Как не быть, место лесное. За Рязанцевом есть тоже, — сказал Герасим.
— Хороши штучки рассказывают. А вы изволите помалкивать, — сказал, поглядев на меня, Василий Сергеевич.
— Как же, Вася, — оправдывался я, — здесь все есть: лоси, рыси, все. Волки, медведи, выдры, вепри...
— Походи-ка вот ночью — сожрут... — сказал серьезно Коля.
Герасим засмеялся.
— Смейтесь... досмеетесь... Эти штучки ваши... Неизвестно, что это, волки были или медведи. Чего ты смеешься, Герасим? А они не знают.
— Так чего ж, нешто узнаешь, мы печники... Видать, что зверь, — ворочается, лапы толстые, морда — вот что боров...
— Это медведи. Да, медведи... — беспокоился Кузнецов, — надо облаву сделать. Рогатины нет.
— Вот что, Василь Сергеич, завтра поране пойдем с печниками, поглядим след, — утешал Герасим. — Видать сразу будет — кто, что.
— Правильно, — согласились все.
— Ну и место тут у вас, — закрыв глаза, неожиданно рассмеялся Василий Сергеевич. — Каждый раз что-нибудь выйдет... Что такое? Звери, а то черти, видения, лесовые, дворовые, водяной... И каждый раз, как к вам ни приедешь, — всегда это... Что такое?..
* * *
Рано утром приехал Павел Александрович Сучков. Все радостно встретили приятеля. Помогая ему выйти из тарантаса, Василий Сергеевич говорил ему:
— Павел, вот здесь, вот за елками, на дороге два медведя...
— Брось, довольно. Здравствуй. Смотри, мороз, все бело. Ну, как вы здесь?
— Отлично, — говорю я. — Вася вчера на перелете утку убил — помесь с курицей, нос куриный. Вот странно...
— Довольно. Прошу, довольно. Бросьте...
— Нет, правда, — сказал Коля Курин, — помесь.
— Ну, позвольте, позвольте, вы уже университет кончили, и какой вздор, пошлости... Довольно...
Видимо, Павел Александрович был рад приезду. День солнечный. По бревнам стены бодро играет утренним светом солнце. Самовар шипит, на стол тетенька Афросинья ставит мед, лепешки, варенье, оладьи. Как хорошо жить на земле!
За чаем Коля не унимался и обиженно заявил:
— Я никаких пошлостей не говорю. Он сдуру зажарил ее, курицу-то эту. Это редкий экземпляр для науки — помесь такая...
— Это верно, Павел, — говорю я. — Вася вчера убил утку, ну вот как кряковая утка. А нос куриный...
— Понимаешь, два медведя, вот спроси Герасима, тут вот, на дороге, вместе сидели и ушли в болото моховое. Слышишь? — говорил Кузнецов.
Павел Александрович молчал, ел оладьи и равнодушно смотрел на всех. Потом, как бы очнувшись, сказал:
— Да чуть не забыл... Вот вам, Николай Васильевич, письмо от супруги вашей. Мне перед отъездом принесли...
Коля испуганно взял письмо и отошел к окну. Прочитав, взял себя за голову и провопил в отчаянии: «Боже мой, Боже мой... вот неугодно ли...» — читал: «Немедленно потрудись сообщить, кто такая эта особа “Крошка”».
— Анфиса пишет... Понимаешь? — говорит Коля, глядя на нас.
— Так отвечай жене — кто она.
— Я же не знаю...
— Не волнуйтесь, — успокаивал Павел Александрович, — она вас... эта крошка... спутала. Это бывает. Со мной бывало не раз.
— Вот что, — заметил Герасим, — надо поторопиться, а то следы замнут. Сейчас по дрова ездют.
— Какие следы? — поинтересовался Павел Александрович.
— Да вот, говорят — не то волчьи, не то медвежьи — верней. Вчера видали — вот тут, недалеко.
— Это все твои штучки... — сказал мне Павел Александрович.
— Эх, Павел Александрович, чего вы, не верите... А в жисти всяк бывает, чего и не ждешь...
Английские рябчики
Серый осенний день. На деревянном мосту через речку сижу я с приятелем своим, рыболовом Василием Княжевым. Ловим мы на удочку ельцов. Небольшая елец-рыбка — серебряная, вершков в пять. Видно, как поверху быстрой речки плывут наши поплавки. Пропадет поплавок, дернем, ну и попал елец.
Раннее утро. Много мы наловили ельцов. Послезавтра — Покров день, ко мне в деревенский дом приедут приятели-охотники. Василий говорит:
— Ельцы хороши. Я из них копчушки приготовлю, коптить их надоть. Я знаю, видал, как их в Москве коптил Бураков. И вот хороши копченые ельцы! Скусны, язык проглотишь! Их в торговле нету, на рыбу эту не глядят, за рыбу не считают, не знают... а скусны.
Беспрестанно попадаются ельцы, уж мы их поймали сотню.
По берегу речки идет песчаная осыпь, по ней еловый лесок. Кой-где желтые осенние березки. Тихо. Высоко над нами раздается гортанный звук «курлы-курлы»: летят журавли. Хорошо на речке... задумывается душа.
В саду у меня, близ дома, у больших сосен, идет густой дым. Вижу, около сидит на корточках Василий. Когда я подошел к нему, вижу — Василий подкладывает в теплинку сухие осиновые поленца и сучья. Сбоку из кирпичей сложено что-то вроде печурки. Там висят на проволоке ельцы. Глаза Василия слезятся от дыма. Вытирая их рукавом, он говорит мне:
— Их вот на осиннике коптить надоть, хороши будут. Ишь, рассол из них течет. Долго коптить надо, умеючи.
У меня краски масляные из Лондона, фабрики «Виндзор-Ньютон, артист колор-мануфактур». Картонные коробки в деревянном ящике, на нем ярлыки. Вот этот ящик как раз пригодится для копченых ельцов. Сбоку пишу крупно черной краской английскими буквами: «мымра». Ровно укладываем мы с Василием копченых ельцов полный ящик и крышку забиваем гвоздями. Приедут гости — угостим их «английскими копчушками»...
Пришел ко мне охотник Герасим Дементьевич — сосед, принес пару белых куропаток и три кряковых утки — на праздник, значит. Я его и прошу:
— Вот что, Герасим, будь друг, — говорю, — знаешь грачей? Их по лугу у мохового болота, где полдни, — стаи летают. Настреляй, пожалуйста.
Герасим смотрит на меня и смеется.
— Чего это, — говорит, — куда их? Подушку, что ли, пером набить хочешь? Так от кур-то перо лучше.
— Нет, — говорю, — набей, пожалуйста, десяток.
— Чего это, Лисеич, заряда жалко — на что тратить. Давай тады твое ружье, сейчас настреляю.
— Василий, — говорю я Княжеву, — вот что: Герасим настреляет грачей, надо их будет ощипать, только чтоб тетка Афросинья не видала, а то откажется жарить. Головки у них отрежь и ноги тоже. Скажешь ей, что это дичь — чирки, ну или вроде.
Василий смотрит на меня с удивлением, проводит пальцем под носом и смеется, шипя, вроде как гири у часов поднимает.
— Это чего? — говорит. — Неужто вы гостей ими кормить хотите?
Жареных грачей кладем в банку, туда эстрагон, маленькие огурчики, разводим брусничное варенье и заливаем. На банку наклеиваем ярлык с аглийских красок: «Италиен-Ринг-Ализарин». Сбоку ярлык. Пишу: «Альбион, рябчик».
В бутылки белого крымского вина кладем смородинное варенье, вишневое, малиновое, варим в вине еловые зеленые шишки, перецеживаем, наливаем в светлые бутылки. Получаются разного цвета вина. Коньяк с водой, гонобобель, анис, клюква, сахар — все вина выходят, все заграничные... Из спирта и жженого сахара выходит ром. Разноцветные бутылки, ярлыки от красок английских наклеиваем: «Пурпур мадер», «Роз мадер»... разные такие мадеры из Англии пришли...
Тетушка Афросинья поглядывает на наши приготовленья и немножко сердится, покачивая головой. Василий и Герасим пробуют вина и говорят: «Вот бы еще медку подложить, ну и наливки выйдут». Бутылки запечатываем сургучом.
Мелко изрубленная капуста с брусникой, луком в банке как-то особенно выглядит — заманчиво. Эффектен белый ярлык с медалью с бутылки гуниади янус. К приезду гостей, друзей-охотников, все было с вечера расставлено на столе в деревенской большой комнате, моей мастерской.
* * *
Утром рано моросил осенний мелкий дождичек. Приехали мои приятели на охоту. У всех дождевые пальто, в высоких сапогах, ружья в чехлах. С ними две гончих. Я боялся этих гончих. «Ручного зайца моего разорвут», — думал. Нет, они и внимания на него не обращают: домашний. Приехали: Караулов, Павел Сучков, гофмейстер, Василий Сергеевич, Коля Курин и Юрий Сергеевич Сахновский — композитор. На одном столе — английские кушанья, на другом русские — чай.
Английские вина произвели впечатление.
— Кто живет умно, так это Константин, — сказал композитор Юрий и пристально посмотрел на бутылки.
Приятели умывались с дороги, и видно было, что рады, что приехали ко мне в деревню.
— Скажи, что это за странные названия на бутылках? — спрашивает меня гофмейстер. — Английские ярлычки... Что это? Откуда?
— Все из Лондона, — говорю я. — Приятель мой прислал, Беренс.
— Как? Николай Беренс? — удивился Павел Александрович. — Я его третьего дня в клубе видел.
— Нет, это другой — Эдуард Беренс... — вру я.
— Сейчас половина восьмого, я думаю, не стоит ложиться спать, — советует гофмейстер. — Надо чаю выпить.
— Сейчас подадут, — говорю я. — Ну и не мешает с дороги закусить вам. В Англии всегда с утра пьют кофе, чай, подают жареную ветчину — закусочки такие.
Надев пенсне и высоко подняв брови, Павел Сучков рассматривает бутылки с ярлыками, берет их в руки и, осмотрев, поет:
Уеду в Лондон я далекий
И там делами я займусь...
— Да-с... — сказал он. — Что же это такое? Странно... Никогда не видал таких вин.
— А рыбу видишь? — говорю я. — Оттуда: мымра, копчушки. Попробуйте.
Подали чай. Юрий взял на тарелку копчушку и, съев, сказал:
— Замечательно... как это называется?..
— Мымра, — говорю я.
— Действительно, прекрасная рыба, у нас нет такой, — говорит гофмейстер. — Соленая, нежная, я никогда нигде такой не ел.
Ельцы имели успех.
— У нас сиг не удаст, — сказал Павел Сучков.
— Ну, как сказать... и это превосходная рыба, — заметил гофмейстер. — За границей все умеют приготовить. У нас как-то солоно, грубо.
— Это верно, — сказал приятель, архитектор Вася. — Я рыболов. Плотва ни к черту не годится, но лещ, карась — костисты. Щука ни к черту, налим — хорош, молоки, а шереспер — кости, подавишься.
— Ну, что-то ты заврался, — сказал Караулов. — Белуга, севрюга, осетрина, а навага? Да, Вася, ты уж того...
— Ничего не того, а таких копчушек нет.
— А что это в банке вон там? — спросил Юрий Сергеевич.
Все посмотрели на банку.
— Английские рябчики, — говорю я.
— Да неужели? — удивился гофмейстер, — я никогда не слыхал и никогда не ел... Покажи-ка. Что же это у тебя, Эльдорадо какое-то...
— Черт знает что такое! — говорит Юрий. — Замечательно! Вот это рябчики! Попробуйте.
— Какая тонкость, — восторгается гофмейстер, пробуя грача. — Знаете, я вспоминаю... я ел что-то такое же в Лондоне — этих рябчиков. Там тоже это был деликатес. Забыл, как они называются. Там их разводят.
— Нет, вы попробуйте, капуста какова... — говорит приятель Вася. — У нас такой нет. А огурчики — анисом пахнут. Ну, надо рюмку выпить. Что это за зеленое в бутылке?
И Вася налил из бутылки в стакан; выпивая, как-то смотрел в потолок.
— Что-то сосной пахнет, — сказал он. — Странная штучка, а хорошо... Немного сладко.
— Это десертные вина, — говорю я.
Ко мне подходит Герасим и говорит на ухо мне: «Вы велите, Кинстинтин Лисеич, этого вон, в темной бутылке, испробовать. Там ром с полынью и перцем варен, так узнают тады».
Юрий попробовал ром, ничего не сказал, только зажмурился. И налил Павлу Александровичу. Тот, выпив, вскочил из-за стола, глаза у него вертелись, как колеса.
— Ух! Ну и крепость! Ух ты, черт!
— Вот попробуйте роз-мадеру, вот ликер какой! — восхищался Коля Курин. — Мне бы достать бутылочку, я бы одну угостил... Хорошенькая. Она в кружке малагу пила, ее угощал Страхов — такая жирная рожа. Я бы этим ликером живо у него бы ее отбил...
— Да-а... — говорит Павел Сучков, — это класс. Странно, попали к нему на такие аглицкие штучки. Ром такой, морской: ужас. Это в море пить только, а у нас на суше невозможно.
— Ну-ка, налей-ка мне рюмку этого рома, я еще с рябчиком.
Ром произвел впечатление на всех. Говорили: «Ну, что у нас... не могут сделать. После него водка просто вода — и пить не стоит».
Я думаю: «Ром этот Княжев сочинил — спирт и жженый сахар, перец клали. Странно, а понравилось».
Поговорили о том, как все умеют делать за границей. Приятели, выспавшись, пошли на охоту. Застрелили зайца, а на обед опять настряпал я грачей, куропаток и уток, которых мне принес Герасим. Изжарила Афросинья уток с груздями и куропаток с вареньем брусничным. Куропатки назывались горными, а утки руанскими — все из-за границы.
Кушая, говорил гофмейстер:
— Ел я в самых лучших ресторанах, но не то... Руанская утка — замечательна.
— Ну, — говорю я ему, — там подадут простую крякву, а счет подадут на руанскую; куропатку — скажут, горная, а окажется просто курица.
— А все может быть... — сказал гофмейстер, запивая роз-мадерой. — Вино исключительное, но совершенно оригинальное. Ну, там делают... Европа...
— Это Беренс у себя сам там делает, — говорю я.
— Ну да, пожалуй, — говорит Павел Сучков. — Знаешь, эти все дамские вина хороши, но сладковаты.
Только вечером, когда за столом мирно горела лампа и приятели мои слушали, как охотник Герасим им рассказывал про случаи на охоте, что в Ивановом озере, недалеко отсюда, такие звери живут, что просто страх берет: «Водяные... и вот — злы. Хвост рыбий, а сама она кошка водяная...», — вдруг вошел приятель Василий Сергеевич. В руках у него был фонарь, с ним Коля Курин. Хохоча, весело сказал:
— А вы знаете ли, что, знаете ли... он нас воронами накормил... — показал он на меня. — Да-с... ворон мы ели. Это рябчики-то английские — вороны оказываются.
— Нет, постойте, — вступился Коля. — Послушай, — обратился он ко мне, — вот ведь что, я ведь не знаю, только вот я днем в беседке прилег, в саду, спать что-то не хотелось, и вижу, в оконце беседки идет Василий Княжев и тащит кучу убитых ворон. Сел, знаешь, у елки и щиплет их. Ощипал, отрезал головы и лапы и унес... Я и подумал — что такое? Думаю, зачем это он ворон ощипал? Встал, пошел на кухню и вижу: их тетушка Афросинья жарит на большой сковороде. Я ее и спрашиваю: «Что это ты жаришь?» А она мне отвечает: «Дичь жарю». «Нет, — говорю я ей, — это, тетушка, вороны...». Она страсть как рассердилась на меня. Я вот Васе и рассказал, а он с фонарем жерлицы на щук ставил на реке. И зашли мы с ним посмотреть, где Василий щипал ворон. Перьев там ужас сколько...
Вася хохотал.
— Какой вздор, — сказал гофмейстер.
— Вот они, головки, — вынув из кармана головы грачей, Вася положил их на стол.
— Это не вороны, — сказал Караулов.
Все смотрели на головы грачей и не знали, что это такое... Только не вороны.
— Чьи это головы? — спрашивают охотники Герасима.
— Кто его знает, — отвечает Герасим, — только не вороньи. Нос — не то дятел, не поймешь,
— Какая это ерунда всегда у тебя, — говорит Павел Сучков.
— Ну, какой вздор, это же не вороны, — сказал гофмейстер.
Приятель Вася хохотал и только мог выговорить: «Английские рябчики...» — и опять закатывался...
— Так обидно... и так горько... — говорю я. — За что, за что?..
— Ну-ну, знаете, господа, это несправедливо. Поблагодарим Константина за европейские блюда, — сказал гофмейстер. — Мало ли кого там когда щипали. Но рябчики были превосходные, и, знаете... я вспомнил... я ел их в Лондоне за обедом у королевы Виктории, да-с! Прекрасная дама...
И, встав, он поднял стакан с вином и выпил разом, смотря кверху, как бы в небеса.
Первый снег
Весь день с утра по небу неслись свинцовые мрачные тучи. Потемнел сад. На реке холодная, злая зыбь. Грустны сжатые поля. Тоскливо дымит труба в лачуге рыбака. Осень. Грязная дорога заворачивает к мосту. Все как-то стало угрюмо и бедно. Лодка моя сиротливо лежит на берегу. Уж наступают сумерки. Иду домой. На сарае каркает ворона.
Дом мой показался мне мрачным. Вхожу в крыльцо. Терраса серая, мокрая. Болтаются веревочки, на которых летом рос пышно дикий виноград. Такая тоска!
Вхожу. Темно. На тахте спит приятель Юрий. Лицо круглое, скучное. Зажигаю лампу. Юрий просыпается, вздыхает:
— Пришел?
— А где же все? — спрашиваю его. — Не приходили с охоты?
— Нет. Кажется, нет: я все время спал... Никогда в Москве так не дрыхнул, как у тебя в деревне. А ты что же, поймал что-нибудь?
— Нет, я ничего и не ловил. Ходил к Макарову в Никольское, принес меду.
— Ну, мед — ерунда: это не еда! Вы что-то ничего не делаете: ни рыбы не ловите, ни дичи. Застрелили бы зайца.
— Погода, холод, — говорю я. — Все куда-то попряталось.
Юрий Сергеевич сел на тахте. Кряхтя, стал надевать валенки.
— Скверная история... Ноги пухнут. Валенки не лезут. Отчего бы это?
— От вина, — говорю я,
— Ну, это — ерунда... Что же я пью? Вчера пустяки выпил, сегодня — ни капли, а вот не лезут никак!
— Ты чьи же валенки-то надеваешь? Вот у камина, посмотри, сушатся-то чьи?
— Да, верно, — радуется Юрий. — Мои.
И он в носках идет к камину, берет свои валенки и надевает.
— Вот! А говоришь: вино! Ты посмотрел бы, как Сафонов пьет. Кротков, Лихачев, Варгин? А как пил Мусоргский? Верно — я толст! Это у нас в роду... Смотри, смотри, — вдруг закричал он. — Снег-то какой валит!..
Я посмотрел в окно: в сумеречной синеве его кружились хлопья снега.
Я надел пальто и вышел на террасу. На сумрачный сад падал частый снег. И пахло чудной свежестью зимы.
Снег уже покрыл пятнами седые ели, крышу беседки. Что-то родное, свое, бодрое и радостное входило в сердце; снег, зима...
За поворотом дома показались мои приятели-охотники. Увидав меня, закричали, показывая глухаря: «Каков Вася?»
Как красив был огромный глухарь на фоне падающего снега!..
— Знаете, — сказал, подходя, Василий Сергеевич, — Колька спугнул.
— Да, брат, я, — торжествующе подтвердил Николай Васильевич.
— Собачье чутье у Кольки! — засмеялся приятель Вася.
— То есть как это «собачье чутье»? — обиделся Коля. — У меня, брат, ноги озябли. Ужас как!.. Я, брат, в штиблетах. Дай, думаю, пробегусь. Побежал, а из куста как затрещит. Вася — «бац-бац!». Я даже присел. Понимаешь ли? Вижу: дробь летит, прямо около.
— Ах так? Ты даже дробь видел, как летит? Замечательная личность! — сказал Юрий.
— И очень просто, — не сдавался Коля.
В доме из ягдташа Павел вынимал дроздов: «Раз, два, три, четыре, пять...» и пару вальдшнепов.
— Каково? — радовался Юрий. — Молодцы!
— Вот, один, — сказал Герасим, кладя рябчика на стол. — Не идут: погода... Весь лес просвистал. Один, сердяга, отозвался.
Василий Сергеевич взвешивал глухаря на безмене в кухне и серьезно сказал:
— Двадцать два фунта...
— Довольно, — рассердился Сучков. — Врешь.
— Нет, не вру, — горячился приятель Вася. — Посмотри безмен.
Все пошли вновь взвешивать глухаря. Оказалось — безмен испорчен. Ленька вколачивал им кол на реке — привязывать лодку. Отправили сторожа-дедушку взвешивать глухаря к рыбаку Константину. Вышло 30 фунтов.
— Вздор! — вконец рассердился Павел Сучков.
Чтобы не забыть, Василий Сергеевич записал в «охотничий календарь»: «12 октября 1909 года взял из-под Николая к вечеру в Феклином бору, на просеке, у межевой ямы, глухаря — весом 30 фунтов».
Приятель Вася торжествовал за обедом. Говорил:
— Завтра утром мы с тобой, Николай, опять пойдем, по пороше. Я из-под тебя зайцев набью.
— Ну нет, брат!.. Снег. Я тебе что ж, собака, что ль? Нет, дудки!
Охотник Герасим Дементьевич смеялся, закрыв глаза.
— Вот ведь бывает, — говорил он. — Ведь там собака Патрон был. Я видел, как он вел. Признаться, думал: по косачу. Ан вон что... Верно: глухарина велик.
— Я его в Москву возьму. Пускай Мишка Клинов посмотрит.
— Ну, положим! Не будь меня — не видать тебе глухаря как ушей своих, — сказал медленно и серьезно Коля Курин.
— За Николая надо выпить, — предложил Юрий Сергеевич, — он охотничьей породы...
— Как это «охотничьей породы»? Я, брат, дворянин...
— Бросьте эти дурацкие шутки! — сердился Павел Александрович. — Надо завтра чуть свет, по пороше. Смотрите: все снег идет, — показал он на окно.
— Не забыть Кольку по лосиному следу пустить, — сказал приятель Вася.
— Это правильно, — подтвердил Юрий Сергеевич. — Выпьем за Колю!
— «Пустить»... как глупо, — сказал Коля обиженно.
— Лось днем в чепуре, в болоте держится. Не подойдешь. Ходу нет: потонешь, — говорил охотник Герасим. — А ночью не видать: может, он вот тута, около, ходит. Утром видно: след даст. И волчий след увидать можно утром. А найди-ка его!.. И рысь у кручи, на Поповке, след даст. Я завтра покажу. А днем прячется...
Жареные дрозды, вальдшнепы были хороши. Принесла тетушка Афросинья. Говорила: «Не жарила рябца: полежать надоть!..»
— Присядьте, тетенька Афросинья, — попросили мы.
Налили ей рюмочку рябиновой. Она выпила и закусила маринованным грибком. Сказала:
— С охотой вас, господа; хорош тетерь глухарь! У, велик! Василию-то Сергеевичу посчастливилось стрельнуть. Герасима Дементьича обстрелял.
— Я его увидал, да на него спугнул, — сказал Коля. — А то бы...
— Ишь, ты! Вот что! Какой молодец! А заяц-то наш, ручной... Вот снегу рад, вот у крыльца кувыркается. Пляшет. Снег-то ест. Ныне утром рано, — разговорилась Афросинья, — я на реке белье полоскала, а на том берегу Прохор ходит. Пьяней вина!.. Кричит мне: «Иде мост? Моста нету!..» — «Э-ка, ты, — говорю ему. — Мост-то — ниже, эвона!..» — «Да нету его! — кричит. — Господи, и чево делатца». — «Где, — спрашиваю, — ты в таку рань набрался?» — «Под арестом был, — говорит. — У лесничего, за порубь. Двенашину спер. Так вот, с им, по случаю вдовства, дернули. Мы с им — одногодки, вдовы... Жен вспоминали, упокойниц. Оба... Вспомнили, поплакали... Оба, по такому случаю... Без жен тоже повоешь... Авдотья моя была работяга. Раз меня кнутом попотчевала...» — «За вино, знать». — «Да, за самое... Дрался... А когда померла, не с кем стало и поругаться. Вот, зима на носу. Сиди один, пей чай. Дело-то какое... И моста не найду...»
— Женился бы опять, — сказал Юрий Сергеевич.
— Женился... А кто пойдет? У его трое детев. Да бедность. Кому надо? Дети-то у чужих кормятся. У его и коровы нет. Доить некому. Тоже жисть вдовья — лихо дело. Вот мы дивуемся на вас в деревне: вы по охоте балуете, а никады при вас жен не видно... Вот только Василь Сергеич привозил, по лету, Ольгу Ликсандровну. Эх, и хороша!.. Ласкова. У нас ее все бабы полюбили.
— Не беру, — перебил серьезно Афросинью приятель Вася. — Еще подстрелят ненароком друзья.
— Жены охоту терпеть не могут, — сказал я.
— Да и верно: не женская часть.
— Моя жена — медвежатница: медведя убила, — сказал Павел Сучков. — А тут медведей нет. Ну, и не едет...
— Ишь ты! — удивилась Афросинья. — Неужта ведмедя?.. Страсть какую! Вот бы поглядеть на ее.
— Верно, — говорим мы, — восемнадцать пудов медведь.
— Ишь ты! — повторила Афросинья. — Вот так барыня!
Когда Афросинья ушла, мы оделись и вышли посмотреть зиму.
Сверху, из небесной тьмы, падал хлопьями снег на побелевшую пустыню. Вдали мелькал огонек, в избе деревни. И среди тишины и тьмы кто-то кричит:
— Кто тут? Я иль нет? Пил, исенат! Не твое пил. Черта лысого, исенат!.. Я иль нет мешок дал? А говоришь: пьян... Ты подносил, исенат! Рупь тридцать... кто дал? Я дал. А грит: пьян... Не твое пил.
— Что ты выпил? На пятачок, на руль показываешь. Знаем тебя... Татарина yбил…
— Караул! — закричал кто-то.
И потом — тишина, все смолкло.
Коля Курин подошел ко мне и кротко сказал:
— Мне, брат, за воротник снегу насыпало, прямо ужас! Ноги озябли.
— Ну что ж, — ответил я. — Пойдемте домой!
Хорошо было прийти в теплый дом. Какой контраст с ночной метелью. Горит камин. Чай. Коля сидит у камина: греет ноги.
— Вот, — говорит Коля, — плохо в такую ночь тому, кому пойти некуда! Да, брат... Это у нас — не Палестина. Там всегда лето, тепло. Взял камень, положил под голову и спи. Проснулся, на дереве гранаты висят, акриды, дикий мед. Ешь, брат! Все задаром.
— В пещерах девушки голые женихов ждут, — сказал Юрий,
— Откуда? Вот всегда, Юрий... Почему в пещерах девушки... И к чему это? Ерунда!
— Позволь — жара. Они и лезут в пещеры — прохладиться, женихов ждут.
— Как глупо! — сказал Коля.
— Это... из Библии.
— Ты читал в Библии? — спросил Василий Сергеевич. — В Палестине Иаков спал эдак, камень под голову подложил. Пришел лев да его и сожрал.
— Нет, что-то не помню. В Библии этого нет.
— Ну, довольно этой ерунды, — сердился Павел Александрович. — Скажи, Герасим, в такую ночь, в метель ты найдешь дорогу домой?
— Э-ка, — ответил охотник Герасим Дементьевич. — В таку пургу я шел раз из Остеева. Снег глаза слепит. Иду на авось, без пути-дороги. Под горку спускаюсь, и где я — не знаю. Вижу — обрыв, лес по ем спускается. Гляжу — дом. Узнал: Козиха. Дом там брошен. Мельник жил ране. Говорили: он деньги фальшивые делал. Под золото серебро подгонял. Ну, его и услали в Сибирь, а дом старый подгнивал. Вижу: в окне огонек светит, чуть-чуть. Я, это, подошел тихонько — в окне одно стекло, а то забито досками. Гляжу: там за столом сидят двое. На столе у них свечка горит, а они в карты дуются. Один — вот здоров, рыжий, а другой — помоложе, худой, вроде барина. И барыня — в стороне, платком голова повязана. А на столе деньги: сотни лежат. Куча! Водка в бутылке. Баранки, закуска разная, колбаса копченая, и револьвер лежит. «Батюшки, — думаю. — Чего это? Не иначе — лихое дело». Я, это, отошел тихонько да сбоку в кусту залег. Окно мне вбок видать. Я по нему из ружья: а-ах! Стекло звякнуло. Погасло!.. Они с другой стороны бегом из дому да в гору. Я крикнул: «Гони, справа! Эй, бери!..» Вот они бежали! И-их как!..
— Ты же убить их мог, — сказал Юрий.
— Нет. Я по окну, вбок дробью ахнул, близко... Так вот что. В эдакую пору, что сейчас, у нас по округе часто, — то там, то в другом месте, по омшайникам, где крестьянин одежину, добро прячет из дому, от пожаров, — кажинную ночь кража. По ночи омшайник оберут. Беда! Никто не знает. Не пымают воров. Что хошь делай! А по деревням барыня ездила. И вот любезная, добрая... Бумага у ей от начальства была. Детям книжки разные: сказки, «Родное слово» с картинками привозила и раздавала в деревне дарма. Вот ее благодарили: благодетельница! А я, когда в окошко глядел, барыня-то в голову мне влезла: иде я ее видал? Да-да: у нас в Букове, у меня была, в избе. Сыну Мишке книжку дала. А у меня опосля в омшайнике одежину сперли: и шубу мою, и жены. Все. На триста рублев. Не в чем в церковь пойти... Когда я стрельнул по окну, убежали они-то, я в дом вошел, где они в карты играли. Пролез насилу: ходу не было, гниль одна. Зажег спицу. На столе — денег часть: видал я — боле лежало. А все же две сотни да мелочью сорок семь рублев. Да с ними я, ночь не спамши, прямо в Петров, к самому прокурору: думаю — верней, а то — кто знает? Отдаю ему деньги. Прокурор молодой. Туды, в дом, с исправником — так там, под полом, вот что одежины нашли!..
— Ну что ж, а их нашли, арестовали?
— Нет, не нашли... Где же? Это ведь не простые. У них дело правильно налажено. Где ж их пымать? Их след надоть по первому снегу искать, по пороше.
