портал охотничьего, спортивного и экстерьерного собаководства

Е. Э. Дриянский

VII

Мы на пути. Игра в зевки. Сныть, то есть страна, текущая млеком и медом. Степь графини Отакойто. Грозная весть. Столб и надпись. Миловидный дистаночный и зверообразный объездчик. Феопен как дипломат, или вор у вора дубинку украл. Представительная личность. Лесное предложение. Кое-что о русских глаголах.

Мы на пути, то есть мы заняты несколько суток сряду скучным делом передвижения с места на место. Встречный люд глядит, разиня рот, на наш длинный поезд, составленный из каких-то необыкновенных фур, брык, вагонов и прочего, из которых выглядывают и собачьи морды, и полусонные человеческие физиономии в косматых шапках или помятых и сбитых набок картузах. Первый день мы провели не скучно, среди общего говора, оживленного шутками и смехом; солнце приветливо глядело на нас сверху, и легкий ветерок чуть относил струи табачного дыма от экипажей. На другой день затеялась чичерь и провожала нас вплоть до места. А знаете ли вы, что такое чичерь? Это все, что хотите, то есть и сухая, едкая крупа, и крупный дождь с мелким снегом, и крупный снег с дождем пополам, и опять крупа — стучит и прыгает, и опять очередная... Так и думалось, что настанет зима, подмерзнет, подтрусит онежку и начнутся пороши. Однако ж не подмерзло, не запорошило; наутро переменился ветер, перемежающаяся чичерь обратилась в скучную, однообразную слякоть... настала тишина, обуяла лень, дремота, все утихло, все насупилось; молча, без мысли и желания, глядишь, как мелкий дождик сечет по кожаному фартуку, слушаешь, как чавкают лошадиные копыта, а там уставятся глаза на обод колеса и тупо глядят, как клубится и плывет по нему мутная вода, потом перейдут они на лицо соседа, а тот все-таки держит между пальцами окурок сигары, а сам опустил веки и клюет носом по сторонам; улыбнешься, зевнешь раз-другой, глаза закроются, и сам начнешь клевать носом, а сосед проснулся, глядит на тебя, улыбается... И так от станции до станции, с утра до ночи, одни лишь усталые кони, кажется, живут полной жизнью: они хлопочут из всех сил дотащить нас в степь...

Сколько написано стихов, сколько пропето песен про эту степь! Так и думается, что это та обетованная страна, где и светло, и тепло, и просторно человеку: так и чудятся эти бесконечные пампы Буэнос-Айреса, эта ширь да гладь нашего Херсона, где «куда едешь — там будешь», где «поехал в степь — ночуй в степи, встал в степи — ложись на степь!..» Ковыль, да перекати-поле, да глубокое синее небо с журавлиными резкими окриками, несущимися невесть откуда... Не такова степь затамбовская! Вот мы едем в степь: направо ветла, налево ветла, опять ветла за ветлой, а за ними опять-таки ветлы да ветлы... Пришлось так или наскучило: свернули направо — налево дорожка словно ленточка; тут черная гряда, глубокая пахоть, тут полосами озими, опять грядки взбуравленной земли да порыжевшая степца с болотными круговинами да с вымочками... Бледно, желто, бугристо, и грязь, и груда... скирды с сеном, стога с хлебом, какие-то подобия человеческих жилищ под грубой настилкой соломы, полусгнившей от течи, полуистлевшей от колоти, да кой-где куща горького осинника, утыканного сплошь вороньими гнездами... А вот усталые кони начали пофыркивать и поднимают уши чаще прежнего: впереди хуторок, непременно Свинушка или вроде того... Вот и опять хутора!

— Эй! Как зовутся ваши хуторы?

— Большие Свинушки!

— Малые Свинушки!

Вот вам и Сныть! Большая Сныть, Малая Сныть! Стой! Добрались до места. Тут нам ночевать! О, кого наделила судьба хоть один раз в жизни ночлегом в этой Сныти, тот, наверное, удержит его в памяти наравне с пожаром, наводнением, неприятельским нашествием и им подобными злополучиями.

— Эй, мужичок, поди сюда! Как называется ваш поселок?

— Сныть. Мала — Сныть.

— Ну ладно! Что, остановиться тут можно?

— Как становиться?

— Ну известно, как... На ночевку. Ночевать.

— А, ночевать... Можно... У нас, у суседа можно; и-де хошь.

— Овес есть?

— Как не быть! Овса вволю.

— Почем за четверть?

— Как почем?

— Ну известно, как цена? Почем продаете?

— На продажу нетути.

— Как нетути? Ведь ты говоришь — овса вволю! Ведь вы овес продаете?

— Продаем. К пристаням ставим, на базар вывозим.

— Ну, как цена базарная? Почем?

— Хто ш ее... Ономнясь гривен семь продавали. Бают, стал дешевле... год овсяный.

— Ну, мы тебе дадим восемь гривен за четверть; давай овса.

И опять:

— Нетути!

Семь, восемь гривен ассигнациями за четверть овса, и овса «нетути», а у хозяина четырнадцать кладушек «сулетошних» на гумне — точат мыши, а на продажу все-таки «нетути». Неуправка, своих лошадей кормят снопами, а помолотиться не хватает времени:

— Возка одолела: хлеб до зимы не убрать с поля!

— Эй, хозяйка! Смети-ка со стола! Что это за крошево навалено? — взывает наш Артамон Никитич, войдя в тесную, смрадную лачугу, от пола до потолка набитую ребятами и поросятами. Тут, по его соображению, можно было поместить поваров, потому что осмотренные уже им две лачуги были еще гаже и неопрятнее.

— Зараз, кормилец! То хлебушка. Ребяты не поглодали, — приговаривает одна из закоптелых баб, сгребая локтем в решето крошево, или, лучше сказать, ломти и крошки черного, как уголь, и черствого, как камень, хлеба.

У хозяина десять кладушек непочатых ржи на гумне, а он сам и его ребяты с утра до ночи, лето и зиму, в праздники и будни глодают это подобие хлеба, недоквашенного, недомешанного, в котором запекаются две части всякой дряни и только третья часть чистой муки. Что это? Скудость, нищета, экономия, что ли? В краю, где каждая десятина дает сорок четвертей хлеба превосходного качества?

— Да грязь-то соскобли с лавок! — добавляет Артамон Никитич, толкая ногой свинью, рассвирепевшую за свое крикливое детище, которому я имел неосторожность отдавить ноги, ступивши на пук соломы, где оно копошилось.

Вскоре появились наши люди и, выгнав баб с ребятами и свинью с поросятами в другую избу, принялись выгребать и выворачивать скребками и лопатами гнилую подстилку и всякий сор из избы, чтоб иметь возможность приготовить ужин для охотников. Я пошел смотреть, как кучера и борзятники таскали под мышками немолоченый овес. Сам хозяин усердно помогал разорять сулетошнюю кладушку и сам таскал снопы и подкладывал их под морды лошадям. К величайшему нашему удовольствию, слякоть прекратилась, ветер гнал облака в разные стороны, изредка просвечивало красноватое осеннее солнце, готовое спрятаться за длинным ометом гречневой соломы, лежавшим на краю выгона: все предвещало холодную утреннюю зарю и если не ведренный и теплый, то, по крайней мере, сухой день. Заботливые наши ловчие увели обе стаи залежавшихся гончих в проводку. Освобождаясь из тесной и душной закуты, собаки радостно взвизгивали, выпрямляли ноги, катались на спине и, как будто поздравляя с простором и свободой, вылизывали одна у другой морды. Всего опаснее в этом случае борзые: те после обыкновенной растяжки и выправки пускались делать вольты и удивительные прыжки. Тут без внимательного надзора и постоянных окриков может случиться то, что пять-шесть злобачей залежатся по игрунье, заловят ее и прежде, нежели псари успеют подбежать на выручку, плясуна или плясунью изорвут в клочки.

В надежде на благоприятную перемену погоды мы расположились на выгоне бивуаком, сдвинули экипажи, как указывала потребность и подувавший еще легкий ветерок, устроили логовище для стайных и сворных собак. Из единственного деревянного топлива, с трудом добытого в Сныти, то есть из старого плетня, развели два пепелища для заварки котлов и добывания углей на самовары. Одним словом, в короткое время перед Снытью образовалось что-то вроде конной ярмарки: близ двух котлов, в которых псари кипятили воду для овсянки, а повара белковали двух жирных баранов на ужин людям, собралась порядочная куча зевак, и те из охотников, которые были не прочь поточить лясы и поострить насчет ближнего, затеяли тотчас разговор с мирными обитателями Сныти.

— А что, почтенный, в баню, чай, по субботам ходишь? — обратился остряк Никита к сиволапому долговязому парню, который стоял растопыря руки и выпуча глаза. Детина этот был до того грязен, что на него страшно было смотреть. Волосы на голове у него были сухи, бесцветны и торчали, как иглы.

— Кака там баня? — произнес парень, запуская пятерню к себе в чуб и глядя в пустоту.

— Известно, какие бани бывают...

— И, касатик, мы к эфтому не привычны, бань нетути и в заведении у нас, — вступился невзрачный клинобородый мужичонка, такой же грязный и нечесаный, как и первый.

— Что ж вы, косарем, что ли, скоблитесь?

— А вот, родимый, под праздник Миколы Зимнего бражку заварим, в печку слазим — то и баня у нас!

 — От Николы до Николы, а там — николи! Ладно! — заключил Никита.

— Оттого и дамы у них все-таки брунетачки! — прибавил графский борзятник, довольный своей изысканной речью.

Я не стал больше слушать и пошел к экипажам; там с помощью ковров, попон и прочего сумели устроить что-то вроде шатров и балаганов с обильным количеством сена и соломы, долженствовавших заменить для нас и для охотников пуховики и матрацы. Тут же на двух появившихся откуда-то столах Артамон Никитич распоряжался приготовлением чая. Чем ближе были мы к цели, тем сильнее томило всех желание скорее кончить наше скучное путешествие. Все с тоскливым видом поглядывали друг другу в глаза, и взгляды эти как нельзя яснее выражали мысль каждого. Все эти Воробьевки, Свинушки, Сныти и прочее, со всей их грязью и копотью, блохами и тараканами, были до того однообразны и с виду похожи одна на другую, что нам после двух-трех ночлегов начало уже казаться, будто мы закружились в каком-то водовороте и вертимся на одном и том же месте. Алексей Николаевич, которого мы наименовали шкипером, один соображал, рассчитывал и распоряжался нашим передвижением и, как опытный моряк, знавший все рифы и отмели, уверял нас, что избранный им ночлег есть лучший и удобнейший, и слегка подтрунивал над нашим нетерпением.

И вот, выждав минуту, когда мы, разместившись, как попало, начали молча прихлебывать из стаканов, он улыбнулся, глядя на наше уныние, и объявил, что завтра нам остается только один короткий переход до места. Все оживились и заговорили враз.

— Да, отсюда до графской степи всего восемнадцать верст, а там верст семь степью до станции, — заключил Алеев.

Начались общие поздравления. Второй стакан чаю казался для нас вкуснее. Граф приказал налить Петрунчику пунш. Тот приосанился и выкинул штучку; Бацов подал Караю полкренделя; Владимирец отпустил малую толику из пантомимы глухонемого — одним словом, от этого ничтожного известия у всех просияли лица. Тотчас был призван один из обозничих и ему приказано с частью легких передовых подвод и поварскою фурою выступить на рассвете и идти до места на рысях для занятия квартир.

Ни с одной станции не собирались мы так торопливо и весело в путь, как это было после ночлега в Сныти. Едва рассвело и передовые тронулись, как и остальное кочевье поднялось на ноги; начали поить и впрягать лошадей, кормить собак, укладываться, усаживаться... и вот при ярком сиянии солнца на совершенно чистом небе, среди невыразимой тишины свежего осеннего утра, мы тихо потянулись по ровной проселочной дороге. Вследствие ли перемены погоды или потому, что на душу веяло ожиданием чего-то лучшего, мне казалось, что самая местность резко изменилась в своих очертаниях и что мы очутились в другом краю. Кругом нас была эта тишь, простор, безлюдье; кроме нашего обоза, ползшего шаг за шагом по ровной плоскости, мы не встретили ни одного существа, способного нарушить безмолвие окружавшей нас пустыни; одни лишь белогрудые дрофы, ходя стадами по полю, сторожко нас оглядывали. Кой-где торчали не свезенные еще копны, да разбросанные по горизонту хуторки, словно приплюснутые к земле соломенные жгутики, разнообразили ту картину, которой нельзя было дать другого названия, как земля да небо. Все с напряженным вниманием смотрели вдаль, как будто каждый из нас старался увидеть прежде других что-нибудь знакомое впереди, но долго и долго перед нами длилась одна лишь эта недостижимая черта дальнего горизонта, которая убегала все дальше и дальше, становилась тонее и нежнее по мере возвышения солнца на синем и безоблачном небе.

Наконец, подобно мореходцам, потерпевшим крушение, мы могли воскликнуть: «Берег, берег!» Мы узрели эту заветную грань, за которою, по всем вероятностям, ожидало нас много сильных и дорогих охотнику ощущений. Алексей Николаевич, первый показывая на тонкую, едва заметную впереди черту, сказал:

— Вот Графская!

И все начали напряженно смотреть вдаль. Для меня, мало постигшего значение этой короткой фразы, открылось впереди не что иное, как просторная равнина степи, законченная темною полосою леса, обнимавшего полнебосклона впереди. Мы подвинулись еще версты на три вперед, и лес этот, казавшийся вначале отдельною кущею, начал принимать обширные размеры, темнел и ширился.

— Ого, мы, кажись, едем в степь, а впереди нас засинела целая Вологодская губерния; тут, как видно, растут леса, и не маленькие! — сказал я, обратясь к Алееву.

Тот улыбнулся и вместо возражения встретил меня вопросом:

— Вы принимаете эту черную полосу за гряду леса?

— Конечно! Иначе быть не может. И вдобавок лес не шуточный: тут будет где разойтись вашим пискунам.

— Это начались соры. Вы их увидите здесь много. Вот вскоре покажутся синие кусты: то лес настоящий... — и, глядя на мою вопрошающую физиономию, Алексей Николаевич продолжал: — Вот эта широкая возвышенная полоса, по которой нетрудно разъехаться в двух каретах, не что иное, как грань, или окружная межа, графской степи. Она опоясывает сто двадцать десятин земли, от сотворения мира, не паханой. По ней бродят стадами журавли, дрофы, стрепета и обитают миллионы сурков. Это собственность (как ее называет мой Афанасий) графини Отакойто. Купцы-гуртоправы снимают часть этой степи участками для выкормки бойного скота с правом распахивать третью часть участка. Таким образом, поднявши часть степи плугом, они засевают на ней бахчи, потом просо, мак, пшеницу и, снявши несколько хлебов, бросают вспаханную землю и поднимают вновь; тучный чернозем, оставленный без обработки, покрывается сорными травами: полыном, чернобыльником, девясилом, репейником и другими; некоторые стебли тянутся в вышину аршина на два и выше и образуют собою сорную заросль вышиною в рост человеческий. Вот отчего эти соры кажутся сплошною лесной кущей и так разнообразят вид степи.. Тут появляется множество мышей, которым в грунте разрыхленном легко устраивать для себя норки, и это служит приманкой для лисиц. Они постоянно мышкуют в сорах, а живут и выплаживают по соседству с ними, в сурчинах. А вот и Синие кусты показались! Отсюда остается нам проехать верст пять до Козихи, а там Дронювы хутора, — заключил мой опытный истолкователь.

Мы подвинулись еще версты на три вперед; Синие кусты показались в полном объеме и начали уходить от нас налево; стоя посреди графской степи, они являли из себя что-то в роде оазиса среди плоскости, усеянной небольшими курганчиками, на которых, подобно коротким тумбочкам, сидели сурки. Мы ехали рубежом; направо от нас были земли, так называемые владельческие, налево бесконечно тянулась графская степь, там-сям появлялись отдельными полосами соры, ближайший к нам был не что иное, как редкий бурьян, а дальние, сливаясь в одну гряду, обманывали глаз и казались сплошным и густым лесом. Глядя на Синие кусты и следуя рубежом, мы подъехали к Козихе, то есть к круглому, заросшему мелким кустарником болоту, которое лежало во владельческих угодьях и упирало в графский рубеж. Это болото названо Козихой потому, что тут некогда обитали дикие козы, а теперь выплаживается в нем большое количество журавлей, гусей и другой дичи. За болотом направо показались Дроновы хутора, то есть место нашего пристанища. Надобно было подвинуться еще с версту вперед, повернуть направо и быть дома. Тут, на краю, так сказать, желанного берега, нас ждало то явление, которому надлежащее название предоставляю дать горячим охотникам.

На рубеже, в том месте, откуда шла со степи дорога к хуторам, мы увидели столб с черной доской. Подле столба два человека о чем-то горячо разговаривали: один из них, пеший, стоял и слушал: вершник что-то объяснял ему, показывая рукой в разные стороны; наконец, он тронулся резкой рысью в степь, часто оглядываясь и зорко осматривая наш поезд. Пешковой пошел к нам навстречу. В нем мы вскоре узнали Артамона Никитича, который на рассвете дня отправился с передовыми для занятия квартир. Трудно было угадать, что спешил он нам сообщить, но судя по этой дальней встрече, нельзя было сомневаться, что он шел за делом.

— Ну что? — произнес граф на таком расстоянии, с которого можно было слышать слова и обозреть до крайности озабоченную физиономию его камердинера.

Вместо ответа Артамон Никитич снял шапку и, не прибавляя прыти, тем же мерным шагом подошел к экипажу.

— Что скажешь? — повторил граф, ожидая слышать непременно что-нибудь новое.

— Что, ваше сиятельство, плохо... вышел нарочно, чтоб встретить вас... — начал Артамон Никитич.

— Как плохо? Что такое? Что случилось?

— Да у нас, слава богу, все благополучно... только вот это обстоятельство как вам покажется? — добавил камердинер, показывая на столб с черной доской.

— Что там такое? Что за доска?

— Помилуйте, такое строгое запрещение на все, что, кажется, птице чуждой не перелететь за межу! По осени вот уже четыре охоты спровадили... и мы чуть остановились — объездчик на двор: что вот он поехал извещать дистаночного об вашей охоте. Строгость, говорит, за взыски с них такие, что боже упаси!

Выслушивая эту новость, мы успели выйти из экипажей и вместо всяких рассуждений отправились к столбу.

Кто ожидал, кому могло прийти на мысль, что в минуту прибытия нашего в этот желанный край нас встретит, как будто нарочно для нас приготовленное, одно из тех тяжелых испытаний, перед которым вся эта прошлая тоска и дремота, грязь и слякость, все эти Воробьевки и Свинушки, с их полным безобразием были ничто?

На столбе мы прочли если не так складно, зато явственно и вразумительно написанное объявление от главной вотчинной конторы графини Отакойто (так будем ее называть по милости Афанасья) объявление, строго воспрещающее: «прогон на паству лошадей, скота, а главное — ружейную и псовую охоты во владении графини под опасением, что скот, лошади, овцы и ружья у охотников будут отбираемы, собаки убиваемы, все охотничьи снасти, как-то капканы, дудки, силки, сети перепелиные и прочее — уничтожаемы, а сами охотники в случае ослушания и ссор в контору по принадлежности представляемы...» и прочее. И все эти «аемые», то есть чаемые и для нас злополучия были читаны всеми поочередно и по нескольку раз.

Пока господа упражнялись в чтении этого зловещего объявления, охотники тоже сходились, окружали Артамона Никитича и с приличными в нужных местах восклицаниями на русский лад выслушивали от него неприятную новость. Один только Феопен слушал в пол-уха и, сидя на козлах стайной фуры, задумчиво похлестывал коротким кнутиком по сапогу. Новость эта, как видно, была для него нипочем. Я подошел к нему:

— Ну, Феопен Иванович, дело-то вышло дрянь! — сказал я, любопытствуя знать, как это известие на него подействовало.

— А что?

— Да то, что в графскую нам нельзя и носа сунуть... Запрещение строгое.

— Ни-че-во-с!

— Как ничего? До нас четыре охоты были здесь да съехали; следовательно, и нас не пустят.

— Захотят — пустят...

— В том-то и дело, что не захотят... Объездные учреждены, ловят, ружья ломают, собак бьют... Значит, нельзя же идти напролом! Пожалуй, неприятностей могут наделать.

— Да што?.. Ничево-с...

Только и речи! Какое-то странное упорство, досадная самонадеянность, это холодное отношение к интересу минуты... «Черт знает, что это за каменный человек!» — подумал я и отошел к обществу.

Мы дошли пешком до квартиры. Дроновы хутора расселены вдоль неправильной ложбины с узким протоком, перепруженным плотинами. Тут, в ближайшем к графской степи хуторе, суждено было нам приютиться. Помещение было довольно сносное, особенно для стайных и сворных собак обеих охот нашлись два просторных сарая, которые для большего удобства надлежало только разгородить жердями и устлать соломой; но мы не могли ни к чему приступить положительно. Люди ходили с места на место опустив головы и как говорится, руки врозь, не зная, за что взяться. Господа собрались в одной из довольно просторных изб, с недавно вымытым дощатым полом. Одни сидели молча, как громом пораженные, другие бегали в досаде из угла в угол, цепляясь за связки и чемоданы, кой-как брошенные при переноске их из экипажей. Это неожиданное известие действовало на всех возмутительно: кроме того, что мы лишались одного из самых лучших и надежных мест для двухнедельной потехи, мы потратили много времени на длинный переезд, зашли в противную сторону и отдалились от вольных и обильных зверем мест на двойное расстояние. Алексей Николаевич вытребовал хозяина. Ражый мужчина, с окладистой бородой в виде лопаты и с простодушным взглядом, подтвердил наше опасение за будущее и предрекал чистую неудачу: по словам его, уже несколько охот прежде нас, простояв сутки в хуторах, должны были удалиться.

— Завелси, вишь, новый управляющий над заводами и положил запрет на все... а об охотниках и говорить нечего! Что ружей поизломали у мужиков, которые охочи до дудаков, что сетей поотобрали у перепелятников, — ужасти! Так и вашей милости, я чай, не придется погалдить в степи. Затем новый управляющий, сказывают, сам собачар! Допрежде его всем было сподручно, и насчет скотины было куды вольготно! А теперь нет! Крутые времена пришли! — заключил рассказчик.

Сообщив эту нерадостную весть, борода убралась восвояси.

Во время обеда нам объявили, что едут объездчики. Все обратились к окнам и с любопытством смотрели на этих посланцев судьбы. На статных конях степной породы полем прямо к нашему хутору ехали три всадника. Не было сомнения, что это объездные с графской ехали к нам с известием, конечно, нерадостным. Тотчас был призван Артамон Никитич, и ему в пять голосов было приказано задерживать господ прибывших, пока кончится наш обед, а между тем принять их как можно ласковее, угостить порядком и стараться как можно вкрадчивее и искуснее «добыть языка», но, главное, стараться задобрить и если можно, то купить их расположение.

Что было говорено до нас — неизвестно. После обеда велено впустить объездных к его сиятельству. Один из них остался при лошадях, двое вошли к нам в избу и, почтительно поклонившись, остановились у двери. Первый из вошедших был молодой, статный и красивый малый, в синем тонком полукафтане, перетянут черкесским поясом и в козловых сапогах; с первого же взгляда было ясно, что этот щеголь был неглуп, речист и самолюбив, то есть не прочь от удовольствия получить особенный почет и при случае разыграть роль проезжего купчика. Он состоял в роли старшего объездчика или дистаночного, имел у себя под командой двенадцать человек верховых налетов, которыми, как узнаем после, распоряжался очень умно и небезвыгодно для себя. Товарищ его, простой объездчик, был что-то среднее между мужиком и дворовым и вместе с тем среднее же между человеком обыкновенным и страшилищем. Судя по его росту, плечам и этой скуластой, плоской, изрытой оспинами, с тупым и зверским взглядом раскосых глаз харе и вообще какой-то свирепости во всем ее складе, значилось ясно, что для этого степного витязя выпить полведра с маху, сожрать барана и приплюснуть встречного было делом, не стоящим долгого размышления.

— Ну что, господа честные, зачем пожаловали? — начал Алексей Николаевич, которому, как опытнейшему и бывалому уже здесь, мы предоставили дипломатическую часть этого дела.

— К вашему сиятельству явились с покорнейшей просьбой, — отвечал начальник стражи с полным уважением и заученной подчиненностью. По его голосу и выражению надо было думать, что он должен быть или смышленнейший и тончайший плут, или скромный и точный исполнитель своей обязанности.

— Рад служить. Что вам от нас надобно?

— Мы наслышаны, что ваше сиятельство изволили прибыть в эти места насчет охоты, так если вашему сиятельству неравно желательно будет проехать в нашу степь, то мы обязаны вас предупредить и дать об вас знать конторе, а вам заявить вперед, что травить зверя в наших дачах не дозволяется.

— Знаю, любезный! Мы давеча читали там у вас на меже запрещение. Кто это смастерил его? Для вашей графини, кажется все равно... Что, она вернулась из Италии?

— Никак нет. Вот уж седьмой год пошел...

— А управляющий у вас тот же? Как его... Огнивкин, Кремешков, что ли? Он был человек сговорчивый.

— Никак нет. На их место назначен новый. Вот уж два года слишком, как они заведывают и вотчиной, и заводами.

— Ага, так это он придумал такую строгую систему?

— Не могу знать. Нам от конторы назначение последовало. Еще с прошлого года учредили четыре дистанции, человек по двенадцати объездных в каждой.

— Ого! Значит, к вам теперь и муха не пролетит без вашего ведома?..

— Муха не муха, а вот насчет бычков да промышленников разных — уж это будет наше попечение... Тут мы должны стараться не упускать из вида ничего.

— Хорошо. Ну, а если нам теперь понадобится идти к Боброву или на Битюг? Тут как вы посудите? Ведь нам нельзя же перелетать на крыльях верст сорок!.. Мы не журавли!

— Это как вашей милости будет угодно. Тут мы воспрепятствовать не можем. Только я обязан о проходе вашем известить контору и проводить вас через свой участок. Уж это моя должность. Вот, не угодно ли вашему сиятельству полюбопытствовать на инструкцию?

И господин дистаночный почтительно поднес Алееву перегнутый в восьмую лист бумаги.

Фирман этот был написан года два назад и так потерт от постоянного ношения в кармане, что состоял из восьми отдельных лоскутков с буроватыми пятнами. Мы окружили Алеева и начали читать, глядя через плечи. Любопытное постановление начиналось так: «От вотчинного правления ее сиятельства... и так далее — старшему дистаночному 2-й половины колягинских меж Алексею Антонову Крутолобову. Инструкция».

Тут следовало множество пунктов за подписью главноуправляющего полковника Стебакова и управляющего конторой Клевалова, а внизу печать.

Инструкция была полная и неумолимо строгая. После пунктов, относящихся к чабанам, гуртоправам и прочему люду, следовал длинный наказ, как управляться с охотниками всех сортов и видов. Тут было приписано, как говорится: «всем сестрам по серьгам!» Начитавшись вдоволь о ястребятниках, перепелятниках, псовых и ружейных охотниках, мы дошли, наконец, до пункта двадцать девятого, где было сказано: «Буде же осведомишься верно о прибытии больших псовых охот для травли зверя в твоем участке, то обязан ты прибывших с таким намерением господ предупреждать, а о прибытии их контору немедленно извещать. Если же таковым охотам потребуется проходить степью, то обязан ты с объездными оную охоту сопровождать через, свой участок, строго наблюдая притом, чтобы во время следования оной охоты никакого зверя травимо не было». Наконец, пункт тридцатый гласил так: «У казенных и помещичьих крестьян, однодворцев и вообще у промышленников, ставящих капканы на сурков, оные отбирать и вместе с владетелями таковые орудия в контору представлять» и прочее. По прочтении этой «грозы конторской», как назвал ее Владимирец, между нами возникла жаркая французская полемика; каждый опровергал чужое мнение и предлагал от себя что-нибудь новое, в свою очередь ни к чему не годное. Стерлядкин упорно стоял на том, что это quelque piege... pour attraper — насчет срыва и стоит только заискать и купить расположение дистаночного, то мы, наверное, будем травить сколько душе угодно. На этом кончили, и, чтоб условиться на свободе, как действовать и что нам окончательно предпринять, Алеев обратился к дистаночному.

— Ну, любезнейший, это, видно, у вас тут завелись новые порядки, и если существует такое строгое запрещение, то мы, конечно, не решимся сделать вам неприятность. Спасибо, что ты известил нас вовремя. Если понадобится идти вашей степью, мы тогда уведомим. А теперь, чтоб расстаться друзьями, ступайте-ка напейтесь чайку.

После легкого отказа господин дистаночный и его молчаливый товарищ вышли с Артамоном Никитичем пить чай.

В короткий срок их отсутствия, на свободе, после подробного обсуждения всего дела, было условлено и положено сообща: «Если не удастся как-нибудь смахлевать этого дела с дистаночным и братнею, помимо конторы и властей, то писать письмо к управляющему и просить у него дозволения, по крайней мере, проходом через степь метнуть гончих в Синие кусты». Умнее этого придумать, кажется, было нечего.

Через час дистаночный явился благодарить за угощение. Хмельного он ничего не употреблял и потому вел себя по-прежнему почтительно и с достоинством. Задобренный ласковым приемом и как будто сочувствуя нам, он прибавил:

— Жаль, ваше сиятельство, лисиц у нас много! Я, признаться, и сам охотник, а ловить их не дозволено, хоть бы на вас посмотрел, как бы вы стали тешиться...

— Да, не худо бы... А вот что, любезный, нельзя ли так, помимо вашей инструкции? А? Мы бы атукнули в Синих кустах, прошлись по сорам... Кто там увидит? Управляющий ваш с конторою там, за тридевять земель...

— Никак нельзя, ваше сиятельство, насчет этого у нас строгости большие. Народ тоже... дружка за дружкой, так вот, чего не было, плетут!.. Помилуй бог, донесут; как раз под красную шапку угодишь!.. Управляющий же теперешний, не тем будь помянут, человек куда тяжел!..

— Ну, а если мы отправим к нему нарочного с письмом и будем просить разрешения поохотиться хоть в одном твоем участке?.. Как думаешь, дозволит?

— Этого я не могу вам доложить... уж это как вам будет угодно... Затем счастливо оставаться!

Заметно было, что последняя предложенная Алеевым мера как-то неблагоприятно подействовала на дистаночного; он поспешно раскланялся и вышел.

Между тем, пока шли у нас эти неудачные переговоры, Феопен Иванович сидел на завалине у крайнего двора, где поместился также и объездчик, остававшийся при лошадях. С первой понюшки табаку, которым Феопен Иванович изволил попотчевать нового знакомца, между ними возникла длинная беседа. Степняк, как видно, был не прочь погуторить с добрым человеком, а ловчий был великий мастер слушать; неизвестно, о чем толковали они, но видно было, что Феопен Иванович услышал для себя что-нибудь очень приятное, потому что даже и тогда, когда степные стражи тронулись в путь, он долго смотрел им вслед и, пропустив потом двойную порцию роменского, с передышкой, крякнул и промолвил:

— Ладно!

По отбытии дистаночного мы остались в более сомнительном положении, нежели были до его появления. Осталась одна темная  надежда на милость управляющего... За решением исполнение не замедлило. Через час времени хозяин наш стоял у избы с парой дюжих коней, запряженных в крестьянскую телегу, и Афанасий, напутствуемый всеми возможными советами и приказаниями, уселся на мягкой подстилке и резкой рысью отправился в путь. Взад и вперед ему предстояло сделать слишком семьдесят верст, и потому мы не надеялись получить ответ ранее как на другой день к вечеру.

Зато встреча ему была самая почетная. На другой день, во время обеда, доложили нам, что едет Афанасий; мы словно по команде вскочили с мест и побежали к окнам: Охотники все до одного вышли к нему навстречу; даже бабы и ребята высыпали на улицу поглазеть на происходившее. Обозрев эту картину, мы снова уселись за покинутую трапезу. Вошел Афанасий и... подал Алееву его же письмо нераспечатанным; при письме была приложена маленькая записка.

— Что же? — проговорил Алеев, принимая письмо.

— Что, сударь? Ездил ни по что, привез ничего.

Алеев прочел записку сначала молча, потом начал вслух:

— «Его высокоблагородие г. главноуправляющий третьего дня в шесть часов пополудни изволил отбыть в С. Петербург сроком на один месяц, а потому контора за отсутствием его не может дозволить охоты во владениях ее сиятельства.

Конторщик Чревобитов».

Боже мой! На семи печатных листах не передашь всего, что говорилось по получении этого окончательного отказа! Начали, наконец, утверждать и доказывать, что мы можем травить в дачах графини Отакойто. Отчего, например, во время прохода степью на нас не могут напасть волки, лисицы, даже зайцы? И мы, защищая свою жизнь, рубим их, стреляем, наконец, травим собаками... Бедную графиню наделяли заочно такими побранками, от которых она, наверное, упала бы в истерику, если бы могла их слышать. Управляющему отпускалось их вдвое. Бацов свирепствовал и грозил ему решительным побиением. Наконец, он приглашал всех следовать за ним с обнаженными кинжалами и в случае надобности травить самих объездчиков... Это породило общий смех, и бедный Лука Лукич, оставленный в одиночестве при своем лютом мнении, горячился пуще прежнего и начал даже нам самим угрожать кинжалом. Погоревавши и насмеявшись досыта, решили, наконец, завтра же тронуться в дальнейший путь, взять в полдень Козиху, а оттуда с собаками на смычках идти степью прямо к Хопру.

Решено. Осталось только отдать приказание ловчим.

— Фунтик, кликни Феопена! — сказал Алеев случившемуся тут мальчику Стерлядкина, который так горько рыдал, выпрашиваясь у него в отъезжее. Название Фунтика он получил от охотников уже во время пути.

Вошел Феопен и по обыкновению прилип у притолоки.

— Завтра, — начал Алеев, — надо брать Козиху.

— Это как вам будет угодно... По-моему, так Козихи спервоначала брать бы не следовало; ее успеем взять и напоследях.

— Когда напоследях?

— Известно, к концу, перед выходом, либо так, между дела, как вздумается. Место под рукой, домашнее, зверь набродный.

— Ты, как видно, располагаешь туразить тут до зимы, а я тебе говорю, что нам надо завтра взять Козиху по пути; мы выступим отсюда к Хопру.

— Это что ж?.. Что ни лучшие места кинуть так! Лучше было и не ходить в такую даль!.. Что ж, мы все и будем выступать да выступать? От добра добра не ищут. Место — в свете первое. Зверя — сила! А вчера, сидя на завалине, четырех перевидел на рыску... лис выкунял; горит, грач грачом! Самая пора; только бы вот тронуть — посыплют...

— Ты говоришь как будто во сне... я знаю твой характер: вынь да положь! Слышал ведь, кажется!..

— Да што!.. Слышать-то нечего!

— Как нечего? Тебе говорят, что в графскую нас не пустят.

— Как не пустить?.. Захотят — пустят...

— Ну вот, прошу толковать с подобными людьми! — проговорил Алеев горячо. — Зарубил одно... Теперь прошу его урезонить! Тебе говорят русским языком, что мы завтра должны отсюда выступить! Тут делать нечего.

— Это воля ваша... как вам будем угодно... А я мекаю так, что дальше идти нам незачем. Что нам делать на Хопре? Там, я чай, съехалось охотника не в перечет... Поди, подметай чужие следы. А тут ешь — не хочу! Таких мест век не обыщешь, благо, дошли.

— Что ж ты будешь тут делать?

— А что хочу, то и делаю!

— Ну вот, послушайте его! — обратился к нам Алеев. — Прошу вас потолковать с такими людьми. Тебя призвали сюда для того, чтобы отдать приказание. Завтра мы выступаем. По пути возьмем Козиху и оттуда, сомкнувши стаю, идем на Хопер. Понятно тебе? Затем тебя и кликнули. Теперь ступай!

— Это понятно. Слушаю-с!

Феопен посмотрел на меня твердо, вопросительно, как будто он хотел что-то мне сказать, повернулся и как-то неохотно вышел. По отбытии ловчего между охотниками возникло словопрение. Как утопающий хватается за соломинку, так Бацов схватился за мысль Феопена и начал варьировать ее на разные лады. Все, видимо, были недовольны своим настоящим положением; никому не хотелось трогаться с места и идти дальше, как говорится, на авось, и потому Лука Лукич не встречал общего отпора, хотя на вопрос Алеева, для чего нам здесь оставаться и чего ждать, он не мог держать никакого ответа. Я сидел молча и слушал, убеждаясь больше и больше, что все, словно по заказу, несли околесную... Тут, во время общего говора, незаметно для прочих, ко мне подвернулся Фунтик и сказал шепотом, что Феопен имеет надобность переговорить со мной о весьма нужном деле и просит прийти к нему так, чтобы «не заметили господа». Увернувшись очень ловко, я вышел и по указанию Фунтика отправился на таинственное свидание с ловчим.

За хозяйским гумном, на берегу тенистого протока, гончие лакали запарку из полотняного походного корыта. Феопен стоял тут опершись грудью на весло; с ним были два его помощника — Сергей и Пашка.

Я подошел к обществу и попросил огня раскурить сигару.

— Что, сударь, вышли прогуляться? — сказал ловчий.

— Да, наскучило там сидеть. Все горячатся, спорят и все-таки не столкуются, что делать.

— Да што... Не слушал бы!.. Дбруц!

Феопен размешал остаток запарки и обратился ко мне:

— Это я вам доложу, сударь, у нас всегда так ведется: с подходом да свысока! Вот и сюда пришли за каким делом? На столбах грамоты вычитывать! Уж это я вам доложу, что не выду так отсюда, а вырою столб и буду возить с собою; куда придем — там и поставлю: путь их читают на здоровье!

— Нельзя же, любезный друг! Это дело такое: на что если пойдет — и столбу верь. В чужих дачах, ты сам знаешь, травить нельзя, а пойдешь наперекор, так, пожалуй, влетишь в такое дело, что после и не распутаешься!

Вместо всякого возражения Феопен отвернулся к корыту и начал глядеть по-своему. Эта переглядка вместе с молчанием для меня, начавшего несколько понимать натуру Феопена Ивановича, значила ясно: «Дескать, и этот городит такой же вздор, как остальные, и этому больше нечего отвечать, как “слушаю!”»

— Серега, веди! На место! — крикнул он гончим. Собаки скучились и пошли вслед за Сергеем. — А ты, Пашутка, снимай корыто!

Пашка принялся снимать с колушков корыто для того, чтобы развесить его на жердях для просушки.

— Виноват, сударь, потревожил я вас оттуда. У меня до вас нужное дельце, — начал Феопен, отходя в сторону.

— Очень рад служить, чем могу. Говори, что надо?

— У вас лошади не истомлены, шли налегке; кучер ваш — парень степенный... Нужновато б съездить мне, недалече тут, к куме... Не пожалуете ли вашу тройку? Лошади будут сохранны, езды тут нисколько.

— Помилуй, Феопен, как же тебе не стыдно затрудняться в таких пустяках? Сам бы раньше меня распорядился и съездил, куда надо. Лошади свежие, что им делается?

— Нет, уж вы сами потрудитесь приказать, своим словом: это для меня верней. Да там, между господ, неравно, к речи придет, не проговоритесь как-нибудь. Мне бы съехать только так, чтоб невдомек нашему народу, а там, пожалуй, хоть и спохватятся подождут — невелика важность.

Объяснивши в коротких словах, какого рода приказание я должен буду отдать Игнатке, Феопен кликнул своего выжлятника, которому, как видно, он доверял во всем значительно больше, нежели Сергею.

— Пашутка, летай, сыщи ихнего кучера да шукни ему, чтоб поспешил сюда! Только, смотри, осторожней; не заприметил бы кто...

Недолго пришлось нам ожидать. Пашка и Игнат мигом явились.

— Игнатка, — сказал я своему вознице, — в сумерки надень на тройку хомуты, только так, чтоб этого не заметили и не было расспросов, и, как только народ соберется ужинать, запряги осторожнее и съезжай со двора как можно тише. Феопен Иванович с Пашкой поедут с тобой, куда надо. Ты теперь останешься в полном распоряжении у Феопена Ивановича, и если он похвалит тебя за усердие, то получишь большое от меня спасибо.

Пожелав Феопену Ивановичу счастливого пути, сам не зная, в какую сторону лежал этот путь, я пошел обратно, нимало не затрудняя себя вопросом и желанием разгадать затею нашего ловчего.

«Что будет, узнаем после, — думал я, — а теперь надо молчать».

С этой мыслью очутился я снова в обществе горемык охотников. Горячий спор и длинные рассуждения шли у них по-прежнему, но дело от этого не уяснялось, и прежнее решение оставалось во всей силе.

Принялись, наконец, с досады подтрунивать над своим безотрадным положением. Владимирец в этом случае первенствовал и резкими каламбурами вызывал общий хохот.

Подали уже свечи, и, слушая втихомолку разные побасенки, я преспокойно допивал второй стакан чая, как нежданно рушилась гроза на мою тайну.

— Ну, если ты так твердо веришь его словам (словам Феопена), — начал вдруг Алеев, относясь к Бацову, — так ты бы потрудился разузнать от него хорошенько, с чего он вздумал утверждать...

— Однако ж, — подхватил граф, — я сам почти одного мнения с Лукой. Ты знаешь ведь Феопена: он скорее промолчит о деле, в котором сам сомневается.

— Хорошо. Если он докажет чем бы то ни было, что для нас лучше остаться здесь, а не идти дальше, я готов оставаться и ждать хоть целую неделю.

— Пожалуй. Эй, кликните Феопена! — крикнули два голоса разом, и Фунтик прытко побежал из избы.

«Ну, — подумал я, — что теперь лучше: быть или не быть Феопену?»

Прошло около получаса, и Фунтик явился с докладом, что Феопена Ивановича нигде не сыщут.

— Как не сыщут? Пошли кого-нибудь поумней, чтоб спросили у выжлятников, — сказал Алеев.

Прошло еще полчаса. Явился посланец «поумней» и донес, что ловчего нет нигде и вдобавок Пашка пропал.

— Дурачье! Послать сюда Сергея!

Явился Сергей и доложил, что, когда он уходил ужинать, Феопен и Пашка оставались при стае, вернувшись же назад, он не застал ни того, ни другого.

После этого донесения последовал новый приказ: узнать, где Феопен и Пашка.

Вслед за тем в присутствии моем было отправлено пять посланцев справиться уже о том, нашли ли Феопена? Наконец, в половине двенадцатого явился сам Артамон Никитич и доложил как-то тревожно и таинственно, что и моя тройка сбежала куда-то со двора.

—    Ну, об этом не хлопочите, — отвечал я, надумавшись на свободе, как поискуснее солгать. — Я еще с утра приказал Игнатке перековать пристяжных и перетянуть шину на колесе. Ведь завтра в поход, так надо же исправить...

Это успокоило многих. Спросили еще раза три о Феопене и мирно улеглись спать. Наутро мы пробудились очень рано, и первый вопрос у всех был: где Феопен? Но увы! И Феопен, и Пашка, и моя подкованная тройка с Игнатом как будто и на свет не раживались. Вплоть до девяти часов только и речи было, что о Феопене и его спутниках. Я упорно молчал, твердо надеясь, что рано или поздно они явятся. Наконец, вбежал к нам Фунтик, как будто с вестью о пожаре.

— Феопен Иванович идет и лошадей ведут! — проговорил он наскоро.

Вместо расспросов мы вышли один по одному и очутились посреди выгона.

По одной из окольных дорог, не со степи, а от соседних хуторов, тихо шел Феопен в своем фризовом балахоне. Он нес что-то похожее на маленькую собачку, которая прыгала и вертелась у него на руках. Следом за ним тройка, понатужась, везла грузный воз. По сторонам шли Игнат и Пашка. У одного в руках были вожжи, другой управлялся с таким же неспокойным зверьком, как и у Феопена.

Недоумевая, на что подумать, мы молча дождались, пока Феопен Иванович очутился от нас в десяти шагах. На руках у него рвался и юлил всячески живой сурок. Взмыленные лошади подвезли к нашему крылечку покрытый попонами грузный воз, в котором, судя по упору тройки, было не меньше пятидесяти пудов клади.

— Что это? Где это? Как? Откуда? — И множество подобных вопросов и восклицаний встретили в один раз нашего мудреного затейника.

— Да вот, ездили поглядеть, как запретный зверь ловится, — отвечал Феопен, и, сдав сурка одному из охотников, которые сбегались со всех концов поглазеть на происходившее, он полез на колесные ступицы и, сдернув попоны, покидал на пол около десятка давленых сурков. Остальная кладь состояла из капканов весьма отчетливой и прочной работы. Судя по емкости телеги и высоте вороха, надо было полагать, что тут их было штук до двухсот, следовательно, одного железа не меньше сорока пудов.

Неожиданная новость эта до того озадачила всю честную компанию, что никто не решался высказывать вслух своих мыслей. Глядя на это темное пока для всех дело, я как-то невольно припоминал те веские слова, которых смысл теперь только начал понемногу объясняться.

«Да што... ничево-с... как не пустить: захотят — пустят! — думал я беспрестанно и полагал наверное, что вся эта проделка всею ее тяжелой стороной ляжет прямо на дистаночного и его грозную инструкцию. — Кстати же, — думал я, — там есть кое-что о сурках и капканах!»

— Чьи ж это капканы? — спросил Алеев.

— А хто ш их... Там разберутся... Хозяин сыщется, — отвечал Феопен со свойственной ему уклончивостью.

— Как не найтись! — прибавил краснобай Никита, взвешивая на руке один из капканов. — За десятком, пожалуй, не погнались бы, а тут, вишь, что их наворочено: рублей на тысячу будет.

— Тысяча не тысяча, а за пятьсот не укупишь, — возразил старик Андрей, сам капканщик. — Работа знатная, целковых полтора штука...

Стерлядкин и граф посмотрели молча Алееву в глаза и только пожали плечами; последний обратился к своему ловчему.

— Ну, Феопен, спасибо тебе за сметку, а за усердие вдвое. Теперь я вижу, что ты говорил правду: отсюда нам идти, видно, погодить.

— Что ж, денек-другой, — время нисколько. А там как вам будет угодно...

— Ну, ну, ладно! Теперь это дело надо отдать тебе в опеку; справляйся, как знаешь. Тебе и книги в руки. Мы тут в стороне. Пойдемте, господа!

И господа возвратились в избу совсем не в таком расположении духа, в каком вышли из нее незадолго: у всех просияли лица. Пахнуло вдруг надеждой на благополучный исход испорченного нами же и, как казалось, невозможного дела.

— Что это такое? — повторяли один за другим в раздумье, не зная, как и что подумать о случившемся.

— Ага! Что? Я вам говорил! — приговаривал Бацов, бегая взад-вперед по комнате. Он торжествовал.

— Ну, брат, Феопен твой редкий человек! — вторил граф, и вслед за тем все сразу приступили ко мне с вопросом, что значат эти сурки и капканы, с какой целью Феопен скрылся вчера и для какой надобности выпрашивал у меня лошадей. Я отвечал, что цель эту постигаю настолько же, насколько и они, а лошадей он просил для того, чтоб съездить к куме.

Все громко захохотали.

— Из всего этого я вижу, — заключил граф, — что мы целые сутки городили вздор. Один только этот немогузнайка знает дело, как оно есть. Теперь нам остается одно: ни словом, ни делом не мешать ему ни в чем.

— Пусть как знает, так и кроит, — добавил Стерлядкин.

Как будто к слову явился Феопен Иванович.

— Ну, что скажешь хорошего? — спросил Алеев.

— Ничего-с. Пришел, не будет ли какого приказания?

— Ну, теперь какие приказания!.. А вот что, скажи-ка нам, откуда ты нацапал такую пропасть капканов?

— Как откуда? Так вот пообобрал... Валялись кой-где по запретным местам.

— То-то, смотри, как бы не явились с обыском? Тогда, знаешь, надо знать, как...

— Да што... ничево-с... Какие там обыски!.. Известно: вор у вора дубинку украл. Уж на этот счет будьте покойны! Как бы нам еще не пришлось пообыскать округ их! А то... Тут не то дело! — прибавил Феопен, помолчав немного, и на лице его мелькнула злая усмешка, как будто он припомнил что-то; очень для себя забавное и смешное.

После этого, конечно, говорить было нечего.

— Тебе, я думаю, не мешает теперь отдохнуть, — заключил Алеев.

— Пойду. Ночь-таки намаялись. А насчет того, на случай наедут сюда эти брызгуны, так уж извольте приказать, чтоб к вашей милости их никаким манером не допущать; дескать, почивают, что ли, там господа, а коли что, мол, надо, так ступай к ловчему, затем, мол, что ему от господ приказ отдан. Я так и ребятам наказал.

— Ладно! Делай там, как знаешь!

— Затем счастливо оставаться! А телега пусть так и стоит перед крыльцом; ее не прикажите трогать.

Едва ли нашему ловчему удалось соснуть час времени. Дистаночный и зверообразный его товарищ не замедлили прибыть со степи; после коротких расспросов у охотников, нарочно приготовленных для их встречи, степные стражи отправились к нашему крыльцу, где встретил их Артамон Никитич и, объяснившись, как подобало, отправил их с Фунтиком по принадлежности, то есть для свидания с ловчим. По словам графского камердинера, дистаночный Крутолобое с виду был уныл и озабочен: он долго и навязчиво просил позволения представиться графу и говорил, что, кроме дела насчет «грабежа», как он называл подвиг Феопена, он имеет объяснить его сиятельству много кой-чего «касательно охоты».

С прибытием дистаночного мы были обязаны выдерживать строгий карантин; всех нас мучило любопытство знать, что станет прорекать Феопен Иванович при виде человека, прибывшего искать законной защиты в деле насилия, грабежа и иных зол, возмущающих гражданское благоустройство. Бацов не утерпел и пригласил меня сопутствовать; с общего согласия, мы облеклись в охотничьи кафтаны, надели косматые шапки, пробрались огородом и притаились у плетневого сарая, где после ночных трудов Феопен Иванович изволил расположиться на отдых. Когда мы устроились на своем секретном посту, я отыскал щель для одного глаза. Вступительные речи с обеих сторон были, как видно, уже кончены, потому что разговор перешел в область тонких рассуждений, весьма мирного, впрочем, и дружелюбного характера. Дистаночный стоял, глядя пытливо на Феопена, товарищ его беспечно рассматривал ничтожные предметы, как-то: седла, ножи, рога и прочее. Ловчий наш лежал на кровати, устроенной наскоро из трех тычинок с перекладинами, проткнутыми в плетень; тонкая соломенная подстилка, потник под боком и седельная подушка в головах — вот и все предметы, по которым блуждали косые глаза объездчика. По лицу дистаночного было заметно, что он был чем-то озадачен. Феопен Иванович дотягивал, не торопясь, обильную понюшку и начал, глядя по-своему на козловые сапоги начальника стражи:

— Оно дело, знамо, на что запрет положен, до той вещи и не касайся... Птица — так птица, а зверь — зверь. Сурок у вас тоже за зверя числится? Неровен случай, я бы тово, себе на обшивку... вы, небось, в зверья его оточтете?

Было ясно, что дистаночного Крутолобова очень затрудняло разъяснение этих вопросов, а потому, минуя их, он двинулся к своей цели сначала окольною дорожкою:

— Коли вы насчет этого нужду имеете, Феноген Петрович (так именовал он Феопена), так мы вам предоставить можем.

— Что вы мне предоставите?

— Вы говорите вот насчет обшивки, так если угодно, мы вам парочки три-четыре настоящих, выделанных... Уж это будьте в надежде. (Сурок в выделке называется котиком. Шкурка его употребляется на оторочку овчинных тулупов и дубленых полушубков и ценится очень дорого.)

— Это так-с! Справедливо!

Прослушав первое спасибо, дистаночный двинулся вперед шибче.

— А нельзя ли нам, Феноген Петрович, уладить с вами дело без дальних хлопот, так, чтоб и нам было не обидно, и ваши труды и хлопоты не пошли задаром?

— Ну, моего труда тут нисколько. Известно, делай, что велят...

— И моего интересу, признаться, тут нет вовсе; только что одни, можно сказать, неприятности... ребят жалко: исхарчились, сердечные! Выгоды-то им, почитай, никакой, а убытку страсть что... Жалованья, по нашему делу судя, почитай что на соль недохватит.

— А на каком окладе они состоят?

— Рублей по сту с небольшим выдается из конторы... Сами судите — лошадь, самому пить, есть, одеться, обуться надо...

— Угу...

— Так вот я, признаться сказать, глядя на их нужду, и говорю: «Поставьте, ребята, капканов по пятку на человека. Все-таки подспорье. Уж о барышах тут что толковать, а нужду покроет».

— Гмм... Знамо, господам служите, от кого ж и поживиться, как не от господ!

— По справедливости так, Феноген Петрович, вы это говорите, настоящее как есть... — подхватил дистаночный, обрадованный сговорчивостью своего собеседника и его, как думал он, незрелым пониманием настоящего дела. — Так вот, изволите видеть, им-то убытки, а мне, пожалуй, неприятности не миновать из-за них.

— Неприятности-то нипочем, не было бы чего хуже... Оно, конечно, и жаль, как добрый человек за чужой грех пропадать станет... Так вы говорите, капканы-то объездчицкие?

— Истинно так.

— Гм!.. Как же это?.. Я уж и понять не могу: вы же зверя оберегаете, вы же его и ловите?!

— Уж это мы оставим в стороне, Феноген Петрович... я вам сказал по сущей откровенности, что тут ничего больше, окромя с моей стороны помощи служащему народу... А вы вот, Феноген Петрович, возьмитесь-ка устроить дельце так, чтобы и нам остаться без обиды, и вам за хлопоты... я, пожалуй (прибавил краснобай с приличным понижением голоса), шукну ребятам скинуться... рубликов пять-десять готовы вам служить...

— Гм... Пятьдесят рублев маловато... За совет сто возьму, а за дело не могу взять с вас тысячи. Граф осерчал... перед господами-то ему стыдно стало, затем обнадежил! «Пойдем, — говорит, — к маменьке в степь, она, — говорит, — просила; там, вишь, лисиц много...»

— Разве ваш граф нашей графине...

— Эва, хватились! В племянниках спокон века числится, да она ж ему и мать крестная притом! По зиме видались где-то там в чужих краях, так она сама припросила: «Побывай, — говорит, — Миколенька, в мою вотчину; взгляни там, — говорит, — на ихние порядки да отпиши ко мне, что и как»...

Бацов мой чуть не фыркнул, слушая эту сказку. Он закрыл рот ладонью и покраснел, как бурак.

— Да мы не знали этого... — проговорил тревожно дистаночный.

— Да оно и знать-то вам не для чего...

— А то, кабы их сиятельству угодно было заявить сначала, и к управляющему бы посылать не для чего...

— Ну, к управляющему-то он посылал не затем, а приказывал явиться сюда налицо; должно быть, пряжку хотел намылить: лапа-то у вашего управляющего, слышно, не в меру загребиста, да и дела у вас тут больно стервецкие завелись!

— Какие ж тут особенные такие дела могут?.. По экономии, по всем, как и прежде, порядок один... у нас на виду ничего нет такого, чтоб уж очень... а если слух там какой прошел неблагоприятный для управляющего, так это дело не наше...

— Слух тот, что мошенник и подобрал к себе таких. Какой у вас тут такой Клевалов есть?

— Это главный конторщик; человек хороший...

— Ну, этому Сибири не миновать!

— Напрасно так думаете. Его укорить ни в чем нельзя. Дело свое справляет, как лучше требовать нельзя. Распоряжения идут не от него... Письменная часть...

— А письменная-то часть у них вот какая: по ведомостям пишут землю внаймы полтора целковых, а берут с купцов шесть; степи отдают в лето гуртов под шестьдесят, а в книгах ставят поименно пятнадцать: испанок отарами перегоняют в имение к управляющему, а по книгам овцы дохнут от оспы да от глиста; в заводе что ни кровным маткам глаза выкалывают да продают за брак, с молотка, по три целковых, а с окольных заводчиков жарят за них по пяти да по семи сот... Мало ли! Всего не перескажешь!.. Вот и по вашей сторожевой части тож дела дьявольские живут... Вы вот, как видно, ничего... а есть у вас тут старший дистаночный Крутолобов, у графа он записан Алексеем Антоновым.

И Феопен Иванович посмотрел дистаночному в глаза так дружелюбно и доверчиво, как будто Алексей Антонов Крутолобов был от него за тысячу верст.

Дистаночный молчал; лица его видеть я не мог, но заметил, что уши у него сильно раскраснелись...

— Вы вот и об этом, небось, скажете «хороший человек!» Да так и должно... Он вам начальник, а об начальнике, какая он шельма ни есть, говорить с покором не след, затем сам идешь его путем, сам будешь начальником!

— Это уж, Феноген Петрович, я вам доложу, его сиятельству кто-нибудь напраслину донес, — произнес дистаночный неровным и сильно упавшим голосом.

— Ну вы, должно быть, его мало знаете, а я вам скажу, что и в начальники к вам попал он через сестру; та, вишь, у этого мошенника Клевалова в полюбовницах живет, а с такой защитой у него и дела идут не по-вашему... Вы вот говорите: глядя на нужду, дозволяете ребятам по пяти капканчиков и то боитесь, как бы неприятности не нажить, а у Крутолобова пополам с конторщиком, я вам доложу, их стоит вблизу тысячи. За прошлый год, вишь, снасть окупилась сразу, да тысячи по две целковых на брата в карман очистили. Уж это так, поверьте... Не хотите ли табаку? Как вас по имени, по отчеству? — заключил Феопен Иванович, поднося тавлинку.

Дистаночный нехотя захватил щепоть табаку и проговорил как-то невнятно:

— Алексеем.

Феопен Иванович пропустил свою порцию с храпом и прибавил, видимо для того, чтоб втянуть в разговор сильно оторопевшего собеседника:

— Так вот они, сударь ты мой, какие дела случаются на белом свете!

Как ни был Крутолобов речист и ловок, но после такого  разгрома, видимо, растерялся и не знал, что начать; наконец, он обратился к своему молчаливому товарищу и выслал его осмотреть лошадей.

— Что ж теперь, как ваши господа хотят поступить насчет капканов?

— Хто ш их... В дело это вступился граф, приказал счесть, сликовать да печати приложить.

— Вот что, Феноген Петрович, помогите, дайте совет. Я вам, кажется, по конец жизни слуга... не оставьте! — взмолился бедный Крутолобов.

— Ну, вам тут трусить, я чай, нечего. Коли возьмутся, так за старшин да начальников. Первым делом управляющего тряхнут...

— Да нет, вы меня-то не оставьте: дайте ваш совет, как тут поступить.

— А я вам подам вот какой совет. Чем тут попусту языки мозолить, садитесь-ка лучше на лошадь да поезжайте к своему старшине Крутолобову: дескать, так и так, коли хочешь, мол, крутой лоб поберечь и нас выручить, так поспешай. Мол, есть у меня такой человек, что отвораживает от людей всякие беды-напасти... да захвати, мол, про запас десять пар котика да сотню целковых.

— Батюшка, тяжеленько будет!

— Ну, вам-то что чужие достатки беречь? Может, я ему и подам совет, что двухсот стоит.

— За котики не постоим, а пятьдесят рубликов примите.

— Чудак-человек! Говорят вам, поезжайте...

— Ехать-то мне некуда, Феноген Петрович, в старшинах состою я, забота об этом деле на мне лежит.

— Так это вы-то Крутолобов! — проговорил Феопен Иванович очень сценично.

— Доподлинно, я...

— Эк я дура-то... мужиковина! Какого рюха дал! Эк вы меня оплели, повыпытали как ловко! Ну, не сказал бы я вам кой-чего, кабы знал наперед, что вы...

— Ну уж и вы, Феноген Петрович, на руку охулки не положите. Что делать? Сто рублей отвечаю, только чтоб совет был в пользу.

Столковавшись таким образом и условившись окончательно, Крутолобов вынул из бокового кармана красный сафьяновый бумажник и отсчитал деньги. Феопен Иванович поверил, сложил их бережно и сунул в жилетный карман.

— Ну, теперь, Феноген Петрович, за вами черед: что вы скажете, как мне поступить в этом деле?

— А я скажу вам спервоначала, что дело ваше придется вам обломать не без труда.

— Как это так?

— Граф опасен. Осерчал, упрям, к нему подходи теперь умеючи. Перво-наперво с приезду он больно зарился на вашу степь, хотел тут постоять, потешиться... а как вы ему вчера задали загвоздку, теперь и спятил. «Не пойду, — говорит,— нога моя не будет там!» Заладил одно: «Мошенники, грабители! Жив не буду, — говорит, — чтоб не доконать их!» Вот он в ночь и послал своих двадцать человек снимать капканы с сурчин....

— Как же нам поступить теперь? — перебил Крутолобов нетерпеливо.

— Первоначала мой вам совет: надо втравить в дело, чтоб позарился снова на охоту, за это я возьмусь. Есть у вас волки?

— Есть. На Бирихинской степи, в логах, видаем часто.

— Ладно! Так вы оставьте тут товарища: я поеду с ним, огляжу места. А завтра, вернувшись, и доложу ему, что волков сила. Он волков травить страсть любит! Лисица ему нипочем.

— Ну-с?..

— Дескать, «ваше сиятельство, чем вдаль забиваться, потравим лучше тут: места, мол, сподручны и бег на чистоту». Уж это мое дело подзарить господ.

— Ну-с?

— А вы тем временем скачите... Кто гам у вас старшой теперь наместо управляющего?

— Конторщик Клевалов.

— Ладно! Ну так вам с ним толковать будет сподручно. Дескать, так и так: дело не без опаски, так пусть явится с повинной сам: дескать, к вашему сиятельству, узнал, мол, то и то... наши, мол, объездные отказали вам в охоте; наказ, мол, дан им строгий насчет мужика, чтоб не шлялись с дудками по степи да заразной скотины не вгоняли, а насчет вас, дескать, приказ у них словесный, чтоб дворянскому званию проезд на степь был невозбранен, а я, дескать, объездчиков накажу, а дистаночного сменю, за то, что осмелились, мол, вас, как я слышал, задержать. Так, мол, коли вашему сиятельству угодно, я, мол, предоставлю знающих людей, чтоб указывали, где есть волки. На волков напирай больше: лисица ему нипочем. Слышь?

— Слышу. Это уж будьте покойны! Знаем, как сказать.

— Ну, а я в ту пору вернусь со степи да подзужу их всех: дескать, зверя страсть! Волки и лисицы табунами ходят... Только б нам затянуть их в степь да на первый раз пооблакомить, чтоб не пустым местом, а там...

— Что ж, мне ехать? — спросил торопливо Крутолобов, озадаченный изобретательностью своего советчика и покровителя.

— Сейчас и поезжайте, чтоб поутру, как вернусь со степи, был от вас кто-нибудь налицо вот с таким делом, как я толковал.

— Ну, а капканы как?

— Об них погодить надо. Только б нам господ вот залучить в степь да зверя разыскать побольше, они и об себе забудут. А то еще капканы! Капканы не уйдут от нас.

— Хорошо! Дай бог вам здоровья! Так я поскачу, а объездному дам приказ, чтоб остался тут да ехал с вами показывать места.

— Ладно!

Так расстались эти состязатели. Неизвестно, кто из них считал себя победителем и кто был довольнее собой, потому что ловчий наш, поверивши снова полученную сумму, призадумался, почесал голову и сердито сунул пачку в карман.

Наши господа только ахали и пожимали плечами, выслушивая от нас подробное донесение о подвиге ловчего. Многое, о чем мы говорили без прикрас и прибавлений, было до того ново и невообразимо для всей честной компании, что нас постоянно встречали возражениями: «Нет! Не может быть!» — и прочее. Один Алеев молчал и только в конце разговора прибавил:

— Так он еще сорвал с них и контрибуцию! Признаюсь, этого я не ожидал, хоть и был уверен еще со вчерашнего с ним свидания, что мы будем атукать в графской. Я сильно надеялся на благоприятный исход дела именно потому, что он так упорно не соглашался с нами. Чтоб проверить справедливость моих слов и то, насколько я изучил этого человека, заметьте, что теперь, после такого блистательного успеха, он будет непременно зол, недоступен и недоволен собой. Первая личность, которая должна будет пострадать, — это его любимец Пашка. Он непременно привяжется к мальчику за какую-нибудь малость и отдует арапником или, по крайней мере, даст ему две-три затрещины, хотя завтра же подарит ему десять или двадцать рублей на подметки.

Мы условились хранить наше наушничество в тайне от Феопена. Людям, бывшим при нас, и тем охотникам, которым было известно наше переодеванье, было настрого приказано молчать.

Часу в первом Феопен Иванович вышел к нам.

— Что скажешь хорошего? — начал Алеев.

— Да што?.. Ничево-с!

У Феопена Ивановича физиономия была крайне нерадостная, как будто он был кем-нибудь обижен.

— Ты что-то не в духе. Не случилось ли чего там у тебя?

— Да што... За чем сам не приглядишь, того и жди, что случится. Собаки было подрались. Пашку пощипал маненько. Малый лядащий.

— Ну так! Что ж ты нам не скажешь, на чем кончились твои переговоры? Пустят ли нас в степь?

— Как не пустить — должно быть, пустят. Я пришел доложить: прикажите кому из борзятников побыть на два покорма при гончих, в подмогу Сергею, а я отлучусь. Пашутку тож возьму с собой: не пришлось бы где перевыть. А тут на случай завтра, до меня, прибудут к вам насчет капканов, так отдавать надо погодить.

— Хорошо! Назначь, кого там знаешь.

 — Слушаю!

На другой день рано поутру прибыл конторщик Клевалов. Рассчитывая время, надо думать, что он поднялся в путь с полночи и не жалел лошадей. Приехал он на тройке в одном из тех рессорных экипажей, которым теперь уже нет названия и которые у богатых помещиков определяются для привоза и отвоза докторов и приказных. Любой мужик при встрече с подобным экипажем, сворачивая с колеи, непременно скажет: «Дохтура тащат!» — или: «Прут стракулиста». Но не в том дело. Новоприбывший был не чета этим блюстителям здравия и благочиния. По наружности он казался настоящим барином. Ростом он был высок и красив собой, с приличным брюшком, уважительной осанкой и вовсе не лакейскими приемами. Енотовая его шуба и бархатный осенний картуз не посрамили бы головы и плеч не только судейских, но даже и предводительских. Черная фрачная пара с атласной жилеткой и золотой цепочкой от часов так, кажется, и просилась в гостиную к любому степному помещику.

Отправясь по указанию охотников для свидания с графским камердинером, он с любопытством осматривал сворных собак, которые были при охотниках или попадались ему на пути. Не менее прилично и с достоинством встретил его и Артамон Никитич, которому доложили о приезде графского управляющего. Камердинер Атукаева вышел по-утреннему, в шелковом халате. Объяснившись, они пожали друг другу руки и отправились к Артамону Никитичу, как оказалось, кушать чай, потому что вскоре один из людей понес туда на серебряном подносе чайный прибор с лимоном, сливками, ромом и сухариками в серебряной корзине. Напоивши своего гостя чаем, Артамон Никитич, уже одетый, вышел с ним на двор и начал ему показывать сворных — барских и охотничьих собак. Клевалов любовался всем и делал очень дельные замечания, доказывавшие, что он хорошо понимает охотничье дело. К девяти часам вернулся Феопен: он прибыл со степи в обществе Пашки и дистаночного. Конторщик тотчас изъявил желание осмотреть гончих и пошел с дистаночным к ловчему. Неизвестно, какого рода разговоры шли там, потому что осмотр стаи продолжался вплоть до десяти часов, после чего Феопен вошел с докладом, что управляющий конторою графини Отакойто прибыл к его сиятельству.

— Что ему нужно от меня? — спросил граф.

— А хто ш его знает? Должно быть, пардону, что ли, запросит.

— Ну зови!

Клевалов не замедлил явиться.

На этот раз граф, уже настоящий, а не подставной, отнесся к нему с речью, вначале короткой и сухой, а впоследствии очень ласковой и даже приветливой.

Нет надобности повторять, с каким искусством приличный во всем и до крайности почтительный Клевалов выразил свое сожаление о сделанной нам неприятности. Ко всему, что было уже продиктовано Феопеном и что мы знали наперед, он прибавил от себя только один лишний пункт: предъявил, что он отодрал розгами одного из конторских писарей, который дерзнул в его отсутствие написать Афанасию записку, не имея на то ни от кого приказания. Вслед за тем он очень униженно заявил нам о цели своего прибытия и приглашал нас поохотиться на степи. Одним словом, все, даже то, чего никогда не пришло бы нам в голову требовать, было предлагаемо к нашим услугам.

— Вашему сиятельству, я полагаю, будет далеконько всякий раз ездить отсюда, — заключил он, получа согласие и благодарность от графа, — а потому не прикажете ли приготовить для вас стоянку в прасольских хуторах? Там для вас помещенье будет и опрятнее, и удобнее, и ближе к местам. Мы с вас за квартиру недорого возьмем, — прибавил он с приличною улыбкой, — разве только что дозволите и нам взглянуть на такую отличную охоту. Признаюсь, я подобной не видывал!

— Прекрасно! — отвечал граф. — Очень благодарен тебе за эту мысль. Мы постоим пока тут, а там, если в самом деле переходы покажутся велики, пожалуй, переселимся и поближе. Надеюсь, что ваши объездные останутся довольны нами. А тебе вперед наше общее спасибо за это предложение.

— Помилуйте, ваше сиятельство! Я очень счастлив, что имел честь сделать что-нибудь для вас угодное. Дистаночному я прикажу быть при вас безотлучно или оставлять знающего человека для указания мест, и, если что встретится для вашего сиятельства вперед, извольте от него требовать. Затем счастливо оставаться!

— Надеюсь, что мы еще увидимся, — заключил граф очень любезно.

Приличный и подобострастный правитель конторы ее сиятельства изволил раскланяться на все стороны. О крестной маменьке и «грабеже» капканов не было и помина. Как видно, была во всем мудрая воля распорядителя и устроителя этого необыкновенного свидания!

— Я вас приглашаю, господа, любого, взяться устроить это дело так, как оно теперь есть, — сказал Атукаев, когда мы остались одни.

— Феопена сюда, Феопена! — крикнули мы, как кричат из партера при вызовах любимых актеров, и при появлении ловчего разразился страшный гром рукоплескания и восторженное «браво!»

— Ну, Феопен, удивил ты нас своей сметкой, — сказал граф, подходя к ловчему с серебряным кушаком в руке. — Прими это от меня и носи на память о своем удальстве, а это тебе на табак за труд и усердие.

Атукаев подал Феопену кушак и пятьдесят рублей.

По примеру графа, Алеев и мы все одарили Феопена щедро.

— Молодец, молодец! — вторили все. — Ты обделал это дело так, как никому бы из нас не пришло в голову!

— Да што... Ничево-с... — многое говорилось в этом роде с целью повыпытать у Феопена больше того, что было уже нам известно, но ответом было постоянное «ничево-с» или что-нибудь в роде этого.

— Однако ж мне жаль бедного дистаночного, — заметил под конец Алеев. — Ты с ним поступил беспощадно: можно было его помиловать. Это, брат, грешно!

— Помилуйте, сударь, как же мне с ним поступить-то?

— Ну, все-таки полегче. Я ведь знаю: ты с него сорвал-таки порядком! — добавил Алеев серьезным тоном.

— Это вам так кажется... А я тут, можно сказать, большие убытки понес! Они моли бога, что на дурака попали... другой на моем месте их не так бы взогрел! А мне куда с ними вожжаться? Народ речистый, ловкий... они таких, как я, десятками покупают и продают. А греха тут, воля ваша, нет! — Феопен призадумался, потом как будто отвечал на свой собственный вопрос: — Тут, знамо дело, кто кого надул, тот и прав.

— Однако ж ты мог кончить дело и без надувательства.

— Хм!.. Какой бы я был человек такой? В те поры я себя должен перед народом на смех пустить: дескать, линию-то он подвел, а колена и не выкинул! Нет, вы наших русских коренных обычаев не изволите знать! Тут, выходит, кто кого подвел половчей, тому и почет, тот и человек есть!.. Они-то сами на чем стоят? Что тут, выходит, народа округ их плакущего — страсть! Теперь забрали такую силу, — кто ни подвернись, привяжутся ни к чему, облупят, как липку, и суда не ищи. Ни пеший, ни конный не попадайся. Вот, а вчера сцапали мужичка, ехал степью, журавля вез. Что ж? Дай не дай десять рублей: «Дичи, — говорят, — стрелять не велено...» Бился, бился, сердечный, на семи целковых порешил, и то еще сказал спасибо... Вот они каковы, грабители! Жалей их! Нет, вы изволите судить по-своему, а я мекаю так, что я убытку много понес! Затем грамоте мало обучен, сметки нет настоящей. Какие мы люди!

Против этих аргументов всякое возражение было напрасно. Учите хромого плясать. Уверьте русского человека, что «поддеть и надуть» не должен он считать своей гражданской доблестью... О, наши заветные, коренные, кровные глаголы, непереводимые, не применимые ни к чему заморскому, немецкому!.. Широк ваш смысл!.. Да немцу и не понять его: провалится!

— Когда ж мы начнем порскать? — спросил граф.

— А чего ж будем годить? Завтра, я мекаю так, что нам взять Синие кусты. Собаки скучат, попрашиваются. Выступим попоздней, сделаем кольцо короткое, затем сразу как бы не осадить: рассошатся, жирны, залежались.

— А не свалить ли нам обе стаи? — добавил Алеев.

— И то не худо. Место разлетистое, кочкарник, гоньба полазистая. Выжлятам же теперь только что работу давай: в две стаи гаркнем на радостях так, что ковыль задрожит!

И Феопен Иванович как будто забыл о том, что он понес «большие убытки»: он изволил улыбнуться и пожелал нам «счастливо оставаться!»

Остаток дня и большая часть ночи прошли в шумных толках и заманчивых предположениях насчет будущей потехи.

Все вокруг нас задвигалось и засуетилось. Охотники тоже глянули веселее. К вечеру они сами собой составили хор. Давно уже не слышанные нами песни и пляски длились у них до полуночи.

Чтоб судить об увлечениях псового охотника, надобно видеть его во время его сборов на «Патрикевну».

VIII

Два слова о том, что дороже для псового охотника. Степь. Сурчины. Вид острова. Расстановка. Свальная стая. Новый род смерти, изобретенный Фунтиком. Первое поле.

Прежде, нежели поставим ногу в стремя и отправимся в то место, к которому мы доискивались доступа с таким трудом и тревогой, я считаю обязанностью хоть слегка объяснить для не знающих причину, почему псовый, наторевший в своем деле охотник травлю лисиц предпочитает всякой другой потехе. Спросите у любого, только опытного и втравленного, борзятника или, лучше, предложите ему право выбора и спросите потом, кого он желает травить: волка или лисицу? «Лисицу, подавай лисицу!» — крикнет он исступленно и поскачет невесть куда, обречет себя на труд, едва выносимый, на разнородные лишения для того только, чтоб добыть и затравить Патрикевну! (Кстати было бы при этом осведомиться также, почему он, минуя все нарицательные, величает бирюка Тимофеичем, а лису Патрикевной? Пришло кому-нибудь в голову наименовать медведя Мишкой, кота Васькой и т. д.)

За что ж такое сильное предпочтение этой всемирной кумушке, у которой нет даже настоящего бега, потому что самая тупая из борзых собак на чистоте не даст ей хода, а собака резвая не отпустит лису дальше того расстояния, на каком «зазрела».

Ум, хитрость, находчивость, изворотливость, сметливость и необыкновенное уменье в минуту неизбежной гибели пользоваться самыми ничтожными средствами и случаями и с помощью их в глазах своего грозного преследователя извернуться, обмануть, проскользнуть, как ртуть между пальцами, и исчезнуть, как дым от ветра, — вот качества этого проворного и увертливого зверька, которыми так дорожит псовый охотник. Зато с каким одушевлением и энергией будет он рассказывать, пожалуй, ночь напролет о тех редких случаях и проделках, какие выделывала с ним Патрикевна: все моменты гоньбы и травли, все эволюции и увертки хитрого зверька будут передаваемы им с таким одушевлением и увлечением, что вам многое покажется вымыслом и едва ли вероятным делом.

А гоньба по лисице чего стоит! Та же самая стая, которая помкнула по волку и в мгновение ока поставила серого на ваш лаз или, обогнувши два-три раза остров, вынесла на щипце беляка к вашим ногам, та же стая, уже усталая и подбитая, натекла на лисий след, и вы слышите другие голоса, чуется что-то особенное в помычке выжлят, что-то более дружное, жадное, свирепое в гоньбе всей стаи. Волк при первом звуке охотничьего рога, при малейшем признаке опасности мчится из острова напрямик и потому держит на себе стаю недолго, особенно если его застигли в острове не при гнезде; гоньба по волку не менее заркая и злобная, как и по лисице, но быстрота скачки первого и прямое направление, избираемое им большею частью случайно и напролом, невзирая ни на какие встречи и препятствия, не всегда дает возможность гончим «скучиться» и гнать стайко. Заяц, преимущественно беляк, имеет в характере «давать круги» и бить собак на одном месте и потому выдерживает более стайную и продолжительную гоньбу, но это кушанье и для собак и для охотника обыденное, будничное; другое дело — лиса. Застигнутая врасплох на том месте, где она задумала позавтракать вкусной зайчатиной или полакомиться тетеркой, лисица не вдруг, не сразу пустится на утек; она очень хорошо знает, что за всякий необдуманный шаг вперед или назад, за всякое движение на авось она непременно поплатится своей красивой и теплой шкуркой, без которой ей оставаться невозможно, и потому Патрикевна начинает с искреннею заботливостью хлопотать о сбережении этой собственности: наделав сметок и узлов посреди острова, прежде нежели горластый ловчий успел накликать, а проворные выжлятники подбить стаю на ее горячий след, смышленая кумушка успела уже побывать на опушке и навести справки о возможности улепетнуть из острова без большого шума и огласки, но — увы! все надежные пути для нее пресечены, все лучшие и удобнейшие места на пролаз грозят засадой и гибелью; между тем стая верной тропой натекает, близится, не дает Патрикевне ни свободно дохнуть, ни хорошенько поразмыслить о том, на что ей решиться. Отысканная и подбуженная снова, она мчится на другой конец острова, ныряет под крайний куст и зорко оглядывает и соразмеряет возможность на утек, но и тут ей предстоит опасность горше прежней: везде, где бы не следовало быть, словно выросли из земли и торчат недвижимо зоркие борзятники, а подле них, насторожа уши, сидят на корточках резвоногие борзые: с этими последними Патрикевна не желает встретиться даже и во сне, не только наяву и среди чистого поля. Как быть? Дело, куда ни поверни, выходит дрянь! Осталось одно: обмануть неотвязную ораву и пробраться низиной в камыши... и вот она ринулась прямо в собак, собрала всю стаю и поволокла ее за хвостом в глубь острова, вильнула направо, налево, разметала собак, скрала след и тишком, бочком, чуть дыша, где ползком, где скачком добралась до желанных камышей, но и тут к Патрикевне счастье обернулось спиной: проход в камыши забран предательской стенкой из тенет, а по крылам стоят грозные тенетники, кто с ружьем, кто с дубинкой... а собаки сзади свирепеют, ревут, словно повешенные за язык, ведут верно, близятся... и Патрикевна снова мчится вдоль острова, снова скрадывает след, и снова бочком, тишком прокралась она мимо всей стаи к ручью; тут, наделавши новых петель, она, на свободе, побрала по течению воды, обыскала местечко поглубже и поглуше, опустилась в воду с ушами и, выставя кончик носа наружу, молча любуется, как свирепая стая, примчавшись с гиком к берегу, остановилась, смолкла, рассыпалась и с жалобным визгом кружит на одном месте и ищет пропавшего следа... Но и тут бедной затейнице суждено недолго наслаждаться плодом своего проворства и хитрости. С пеной у рта, с глазами навыкате, горланя хриплым голосом и поталкивая каблуками усталого коня, примчался ловчий к тому месту, где гончие «стеряли след»: он подсвистывает измученным выжлятам, кружит по месту и зорко высматривает, куда понорилась лиса, но ни тут, ни около норы не видно... Безотвязный и опытный охотник останавливает коня и, оглянув местность, спускается в ручей, мутит, буравит и пенит воду, ближе и ближе... и вот, встряхиваясь и кой-как оправляясь на пути, Патрикевна опять волочит за мокрым хвостом озлобленную стаю, а ловчий трубит позов по «красному». Тут только началась самая кипучая и безотвязная гоньба; стая «варит», не покидая следа... лисица пошла «опушничать и вывертываться на чистоту»; охотники глядят на нее и стоят, словно деревянные: с этими расправа плоха! А вот один из них приглянулся Патрикевне. Он жадно смотрит на нее, нетерпеливо поправляется в седле, бодрит коня, осаживает свору... «Этот по мне!» — думает Патрикевна, и, отведя стаю далеко в другой конец острова, примчалась на опушку, и бежит прямо к ногам горячего охотника... Вот он дрогнул всем телом, не выдержал, собаки рванулись, свора свистнула, и в тот же миг Патрикевна, увлекая пылких борзых, мчится назад в остров и падает под первый куст: собаки юркнули мимо, разметались, ищут, мечутся в стаю, а Патрикевна тем временем, одинокая, свободная, без препон и помехи, напрягая последние силы, катится, как червонец, по темному грунту чернозема. Бедный борзятник скачет за ней сломя голову, кричит, хлопает, накликает с плачем пополам пропавших собак, а смышленица летит, как пух по ветру, все дальше и дальше... Вот и борзые вынеслись из острова, за ними прорвалась и вся стая. Отчаянный охотник, проводив лису, возвращается назад и, проклиная судьбу свою, начинает сбивать гончих... К нему навстречу несется ловчий, с бранью и проклятиями. «Галок тут считаете!» — кричит он еще издали, и пошли упреки и доказательства со всеми возможными прибаутками такого рода и склада, что, со стороны слушая, поневоле скажешь: мастер русский человек браниться! А Патрикевна тем временем давно уже полизывает свои уставшие лапки и, лежа на боку, думает... а что такое думает она, — уж тут присочинить трудновато!

Вот почему дорога охотнику лисица, она кипятит в нем кровь, протирает ему глаза, то есть учит его проворству, ловкости, сметливости, тонкому соображению.

Поедем же травить лисиц!

Пробудились мы с рассветом дня; никому не хотелось спать, несмотря на то, что у охотников песни, а у нас россказни длились далеко за полночь. День, словно на заказ, выдался самый охотничий: вначале туман, до того густой, что в десяти шагах нельзя было видеть ровно ничего; часа через два туман исчез, сплошная беловатая полоса закрыла небо и повисла шатром над всей окрестностью; в воздухе было тепло, влажно и тихо, что так необходимо и благодетельно для иска и выслушивания гончих. К десяти часам люди успели позавтракать и собрались на выгоне, каждый со своей сворой; покуривая коротенькие трубочки, охотники мало, по обыкновению, занимались шутками и остротами, потому что каждый был крайне озабочен своими собаками; с борзыми решительно не было слада: отлежавшись при сытном корме и почуяв время своей потехи, они с радостным визгом кидались на грудь к охотникам, вылизывали морды своих лошадей, прыгали и бесновались так, что тут и жди общей свалки и грызни насмерть. Чтоб судить о заманчивости охотничьего дела, надо взглянуть попристальнее на ту оживленную картину, когда псовые охотники, окруженные сворными собаками, выводят из стойла оседланных лошадей.

Оба ловчие со своими стаями присоединились к группе борзятников; мы сели на лошадей и тронулись в путь.

Мы подъехали к запретному столбу: Синие кусты, бывшие в виду у нас со времени выступления из хуторов, теперь открывались явственнее и становились выше: это была продолговатая голубая куща, охваченная отовсюду ровной линией степи; глядя на эту отдельную полоску редкого осинового леса, которая и летом и зимой синеет на горизонте, немудрено догадаться, отчего она носит название Синих кустов. Во всякое время года они служат в роде маяка для проезжающих по степи.

Недалеко от столба нам попались навстречу дистаночный и его неразлучный товарищ: они поспешали к нам на рысях; снявши издалека шапку, дистаночный подъехал к Алееву.

— Вашему сиятельству не угодно ли будет травить волков? Мы сейчас двух перевидели; должно быть, остановятся и залягут в широком логу, — сказал он, приняв по-прежнему Алеева за графа.

— Ты, любезный, с этим отнесись к графу, — отвечал тот с улыбкой, — а мне пора уж потускнеть; я бываю в сиянии только при случае и на короткий срок. Вон он, граф, впереди направо; ступай к нему. Граф! К тебе вот с докладом! — крикнул Алеев.

Атукаев приостановил свою лошадь; Крутолобов прыгнул с седла и подбежал к его сиятельству пеший; мы проехали мимо и не слышали, о чем у них была речь. После этого дистаночный остался и с непритворным удовольствием смотрел на нашу потеху.

Несмотря на то, что Синие кусты, как казалось, были к нам очень близко, до них от графской межи по прямой линии считалось восемь верст; нам следовало проехать гораздо больше, потому что мы должны были огибать соры и в ином месте делали большой крюк, по сорам мы не решались проезжать, потому что тут, наверное, могли подбудить несколько лисиц и, без сомнения, увлекаясь травлей, не скоро бы дошли до определенного места.

На пути нам попадалось множество сурчин. Сурчины эти не что иное, как небольшие курганчики, аршина два вышиною и сажени полторы в диаметре, с тремя, четырьмя и более отнорками наверху; на дальних постоянно свистали сурки, сидя на задних лапках; при нашем приближении они тотчас прятались в норы. От сурчины к сурчине были протоптаны узкие тропы, на которых не росла трава — признак постоянного сурочьего путешествия по ночам. Тут на тропах и возле отнорков ставят капканы, и, осторожные во всякое другое время, но крайне неуклюжие и неповоротливые, ночные путешественники попадают в них, потому что ходят постоянно одною дорожкой и ни за что не свернут в сторону.

Наконец, мы очутились у острова. Боже мой, какое надежное место для зверя, если он захочет укрыться от зоркого глаза охотника или спастись от преследования! Десятин сто редкого осинового леса, состоящего из порубей и отдельных кущ, окаймили собой просторную ложбину или сухое болото с кочками и хворостом. Отсюда во все стороны, в степь, выходят тонкими языками отвертки, или, лучше сказать, рытвины, по которым втекает вешняя вода, и, образовав во время весны что-то вроде озера, летом просыхает, и на том месте, где было озеро, остаются кочки, зарастающие резаком и другими болотными травами. Тут в летнее время кишат змеи, плодятся журавли и другая дичь, а к осени, когда болото подсохнет, оно наполняется лисицами, которые бегут сюда со степи «мышковать». Весь остров, с лесом, кочкарником и непродорным хворостняком, сквозь который удобно пропалзывать одним только змеям, имел в ширину версты полторы, и был почти круглый. Его со всех сторон охватила бесконечная равнина степи, на которой, словно бородавки на теле, торчали в бесчисленном множестве сурчины да кой-где раскиданные по горизонту скирды сена.

Чтоб разыскать и выжить отсюда зверя, особенно лисицу, надо иметь стаю не в десять или двадцать собак, а именно стаю такую, какую мы подвели теперь к Синим кустам: у нас было налицо сто восемь паратых лучшей породы собак, и из них почти половина таких зверогонов, из которых каждая могла быть вожаком и править стаей. Вдобавок ко всему правителями этой свальной, едва ли виданной кем-нибудь из охотников, стаи были две такие личности, как Феопен Иванович и Игнат Савельич. Один с вечно затаенной мыслью, холодно вполглаза глядел невесть куда; другой пытливо и зорко оглядывал местность: он понимал всю трудность предстоявшего дела и соображал заранее, как его вести.

— Зачем эти господа суются в подобные места? — сказал граф, когда мы остановились в виду острова и подъехали к ловчим. — Здесь был Жигунов с компанией, и они хотели брать Синие кусты. Сколько у них на спуску?

— Своя стая шестнадцать собак да понабрали кой у кого смычка четыре, — отвечал ловчий Игнат.

— Зато все багряные, глебовские, по чухонским русакам нагоняны, а беляка с рожками хоть из хлева, а добудут! — прибавил Феопен с обыкновенного флегмой.

Все громко засмеялись, услышав такую едкую насмешку.

— Что ж, велите разъезжаться: время нисколько, — заключил он, слезая с лошади.

— Откуда думаете заводить? — спросил Алеев.

— А что тут заводить! Метнул с поля, на духах, откуда ни ворвались — работа будет. Место, видите, какое...

Борзятники разделились на две половины и поехали на рысях занимать места. Немало было споров и перебранки у тех, которые старались захватить места в голове рытвин, идущих из острова; остальные протянулись линией по чистой степи; цепь эта отстояла от острова почти на версту, и охотник от охотника были расположены саженях в двухстах. Бацов с Караем и другими двумя собаками его своры поместился в голове узенькой лощины с редкими кустиками; подле него уставился мой бессменный стремянный — Егор. Я и Владимирец как праздные зрители оставались пока при стае.

Разомкнутые гончие сидели в тесном кругу, жадно поглядывали на остров и взвизгивали от нетерпения. Наконец, Пашутка донес своему дядюшке, что охотники на местах. Сдавши верхние кафтаны в торока, оба ловчие, в легких куртках, с рогами за плечами, пошли к острову; тут надобно было слышать этот жалобный писк и вой всей стаи, из которой, однако же, ни одна собака не смела ступить шага вперед. Выдержка удивительная! Но вот свисток — и обе стаи ринулись с гиком, рассыпались по опушке и смолкли; выжлятники, разделясь на две руки, по трое поскакали туда ж и начали порскать. Вначале был слышен только один шелест опавшего листа в том месте, где шарили собаки, да редкое взвизгиванье нетерпеливых ищеек, потом одна помкнула и залилась. «Вались! К нему!» — крикнули ей вслед два человеческих голоса, и несколько новых собачьих голосов мигом подравнялись к пискунье и повели зверя; минуту спустя взревела вся стая, и в острове закипел ад... Слушая этот ожесточенный рез и стон, становилось страшно: подобной гоньбы ни прежде, ни после этого единственного случая я не слыхивал. Я повернул коня, отъехал далеко в поле, шагом окружил всю линию охотников (конечно, с тыла, потому что проезжать перед носом охотника, стоящего на лазу, во время гоньбы было бы невежеством); все они, даже лошади, стояли недвижимо, словно замороженные.

Смотрите на дилетанта, увлеченного стройным, систематическим, разумным порядком волнующих его душу звуков; следите за приливом и отливом его страстного увлечения этими гармоническими струями... Он глядит как-то торжественно и, умиленный, увлеченный, убаюканный чарующими мотивами, едва слышно стучит в такт ногой, объясняет себя страстным взглядом, нетерпеливым движением... Не таков образ охотника, отуманенного зыком паратой стаи, — это немой, окаменелый человек: одни полураскрытые, дрожащие губы да глаза, жадно устремленные на один дорогой для них пункт, дают знать, что это еще живой человек. А вот дикие, неистовые крики слились и покатились одной волной; чуткое ухо доносит охотнику, что зверь пошел «прямика», стая ведет к нему... О, тогда не глядите охотнику в глаза: вам будет и жалко и страшно следить за этими муками в человеке, у которого сперлось дыхание, остановилась кровь...

Я подъехал и стал за спиной у Бацова; гоньба в острове в это время дошла до крайнего предела озлобления и неистовства. Слушая отсюда этот оглушительный рев и зазыванье, казалось, будто весь остров, с его кущами, зарослью и кочкарником, сорвался с места, кружится и стонет каким-то зловещим всесокрушающим стоном. Рог за рогом, порсканье и окрики выжлятников, подбивавших стаю, слились в одну нераздельную, неумолкавшую ноту.

— Береги! — шепнул я Луке Лукичу, глядя, как лисица, отслушивая гончих, «тыняла» между кустов, пробираясь лощинкой прямо к его ногам.

Горячий охотник не выдержал и, отдав не вовремя свору, понесся навстречу к лисе, но в тот миг, когда Карай и прочие собаки с нею встретились, Патрикевна «пала», собаки сгоряча пронеслись, и она шмыгнула мимо моей лошади; я поскакал вслед за нею по степи, но — увы! Пока Бацов успел справиться и показать ее собакам, плутовка была уже вблизи соседней сурчины и, не дождавшись Карая, успела понориться. Бледный и растерянный подскакал ко мне Лука Лукич; он проклинал и меня за появление не в пору, и себя, за то что родился не в пору на свет, и графиню, благополучно обитавшую в ту пору во Флоренции, и, собрав на свору собак, снова стал на лазу.

Я подъехал к Егору, который тем временем успел уже второчить лисицу. Выжлятники то там, то сям выскакивали из острова сбивать прорвавшихся гончих; кой-где травили, вторачивали и подавали позов, что «зверь принят». Ловчие то и дело накликали своих послушных выжлят на новый след, и снова в острове закипала с большей силой и с большим остервенением дружная, свирепая, неотвязная гоньба. Вот и негодующий сосед мои отгокал и второчил лисицу, потом и другую; я подъехал к нему снова и поздравил его с удачным полем. Лука Лукич глянул на меня приветливее. Он уже не проклинал ни своей судьбы, ни отсутствующей графини, потому что в тороках у него красовались две матерые лисицы. Последним становилось в острове плохое житье; никакие хитрости и увертки не помогали бедняжкам, застигнутым врасплох на их сборном пункте; ни густая заросль, ни высокие кочки, между которыми они успевали на время скрадывать след и затруднять гоньбу, не служили уже для них убежищем и защитою: то там, то сям оторопевшая Патрикевна, не находя никаких новых средств к обману и верткам, выносилась из опушки прямо в пасть к борзым. Редкая из них в этом крайнем случае успевала обмануть бдительность охотника и увернуться от его своры. Вся игра Патрикевны оканчивалась все-таки тем, что она после всех ловких и грациозных уверток, через две-три минуты туго притороченная за головку к задней луке, помахивала пушистым хвостом по кожаному потнику.

— Да что их тут у вас садок, что ли? — спросил Лука Лукич, вторачивая с радостным лицом третью лисицу. Этот вопрос относился к дистаночному, который подъехал к нам на рысях. Он, кстати сказать, был сильно заинтересован всем виденным, особенно гоньба такой многочисленной и дружной стаи приводила его в восхищение. Прибыл же он к нам, как оказалось, с известием нерадостным. Вместо ответа на возглас Бацова он как-то торопливо проговорил:

— А там у вас мальчик задохся!

— Где? Что такое? Какой мальчик? Как задохся? — заговорили мы в два голоса к вестнику.

— Да вот на той стороне мальчик, что на кавурой лошадке, попал в сурчину за лисицей, — отвечал он невразумительно.

Я поскакал на указанное место и вскоре на противоположной стороне степи, которая была скрыта от нас островом, на далеком расстоянии от места травли, подле сурчины, увидел небольшую группу людей: это были, как оказалось после, Стерлядкин, Владимирец, два охотника и зверообразный страж. Один из охотников поддерживал Фунтика. Мальчик сидел с посиневшим лицом, мотал болезненно головой и тупо глядел вперед: он был как будто в параличе. За неимением под рукой никаких медикаментов ему помачивали темя и виски вином.

На вопрос мой Стерлядкин и прочие объяснили мне, что все это значит.

Поместившись близ того места, откуда напускали гончих, Фунтик выждал на себя лисицу. По неопытности и сгоряча он показал зверя не вовремя. Лисица пала, собаки скололись, и мальчик начал ее травить степью, скрылся из вида и вогнал лисицу в сурчину. Горячему охотнику показалось, что нора неглубока, и лисица близко; он протиснулся в сурчину с тем, чтоб вытащить лисицу за уши. Опустясь по пояс в нору, Фунтик закупорил ее как пробка и, не имея опоры ногам, остался в положении человека, повешенного вниз головой. Он должен был погибнуть непременно, потому что подать ему помощь было некому: охотники стояли к полю спиной и не обращали внимания ни на что, происходившее вне острова. Объездчик, видевший, как и куда Фунтик травил лисицу, заподозрил его долгое отсутствие и отправился наводить справки. Увидевши «беду неминучую», он поскакал назад и кликнул охотников, которые и вынули мальчика из сурчины в беспамятстве и с посиневшим лицом.

Наконец, Фунтика кое-как оттерли; он получил дар слова и кучу наставлений, угроз и предостережений, и мы вернулись к острову. Там по-прежнему шла самая свирепая гоньба: управляемые такими мастерами, как Феопен Иванович и его товарищ, и подстрекаемые их проворными помощниками, собаки «лезли из кожи» и выносили зверя на щипце; то там, то сям борзятники травили и вторачивали лисиц; казалось, что эта гоньба и травля должны были продлиться до ночи, потому что лисиц в острове, судя по помычке гончих, было еще много, но ловчие вдруг загудели в рога и пошли к опушке, а выжлятники ринулись в средину острова и начали сбивать собак со следа. Надо было щадить и сберегать усердных ищеек, которые сгоряча могли догоняться до изнеможения. Борзятники, несмотря на поданный сигнал, долго не оставляли своих мест, потому что гончие, подваливаясь на рог ловчего, поминутно натекали на зверя и гнали зарко; более получаса ловчие гудели в рога, стоя близ опушки; собаки валились из острова неохотно. Наконец, борзятники собрались; у редкого из них не было двух или трех лисиц в тороках; всех было взято из острова сорок три лисицы, сверх того Игнат Савельич вынес оттуда замятого гончими барсука.

Поздравив друг друга с первым и таким удачным полем, мы сдали верховых лошадей стремянным, сели в линейку, в которой прибыл за нами Петрунчик, посадили с собой Фунтика и резкой рысью поехали домой. Охотники с песнями прибыли спустя час. Боже мой, чего не наслушался я, сидя вечером за стаканом чая! Борзятники входили к нам попарно и по трое и со всеми подробностями рассказывали каждый о своем подвиге. На другой день мы намеревались брать соры и легли спать ранее обыкновенного.

IX

Езда по сорам. Травля оборотней. Перемена квартир. Магарыч. Учитель-сочинитель. Занятие, порождающее тоску и дремоту. Опять Синие кусты. Смерть Фунтика. Отъезд.

На другой день дистаночный получил свои капканы в виде награды за спасение Фунтика от верной смерти, а этот спасенный простоял около получаса на коленях, выпрашивая себе позволение отправиться с нами на охоту. Стерлядкин долго не соглашался и, наконец, как бы в силу общего нашего представительства, после острастки и предостережения на будущее время изъявил свое согласие. Увы, кто из нас мог предузнать, что этот проворный мальчик, получивший такое пристрастие к охотничьему делу, придумает для себя такой род смерти, от которого ни одному из старых и опытных охотников не пришло на мысль его предостеречь?

Мы собрались и выступили ранее вчерашнего. С этого дня ловчие начали чередоваться со стаями, и мы вышли с Игнатом. Езда по сорам мне очень понравилась. Тут, на плоской и открытой местности, сидя верхом на лошади, легко было следить за движением ловчего со стаей и за успехом травли на всех пунктах. Подъезжая к сорам, которые большею частью состояли из продолговатых четырехугольников, содержавших под собою десятин двадцать-тридцать и более поднятой плугом степи, борзятники делились на две половины: те, которым приходилось стоять в голове острова, заравнивались на рысях и становились на места, к ним примыкали остальные, и таким образом составлялась неразрывная цепь; тут ловчий вводил стаю, и начиналось порсканье; собаки, рассыпавшись по бурьяну, тотчас причуивали след, шли в добор и натекали лисицу, которая по обыкновению, видя беду неминучую, старалась вначале притаиться где-нибудь под глыбой земли или в густом бурьяне, но эта утайка вообще длилась недолго, и волею-неволею Патрикевна должна была пускаться наутек. Редкая заросль мало способствовала отчаянным беглянкам к обманам и укрывательству; отыскавши однажды зверя по следу, стая вела верно и без отрыва, почти всегда «назряч», и лисица непременно выбегала на кого-нибудь из борзятников, где уже редкая из них успевала смастерить какую-нибудь штучку. Бывали, однако ж, случаи, что и тут, при всей наметанности собак и мастерстве охотников, этот хитрый зверек проскользал, как говорится, между пальцев и уносил на плечах нетронутую шкурку, оставя своих преследователей в недоумении и досаде. Фунтик был первым представителем такой неудачи; единственную лисицу, на которую после долгих ожиданий удалось ему спустить свою свору, он втравил обратно в соры, где, разметав собак, Патрикевна вернулась к Фунтику под лошадь и на свободе, сопровождаемая неистовым криком и одиноким преследованием мальчика, скрылась степью из вида. С Бацовым на другой день повторился тот же случай; гончие вывели лисицу к его ногам. Собаки не успели заловить ее сразу, разъехались, пронеслись, и лисица юркнула в круговину, состоявшую из кочек, заросших густой травой, запала там и, выждав минуту, когда борзые в напрасном иске разметались в стороны, вернулась под лошадь к Бацову и исчезла в сорах. Подобные проделки повторялись и с другими доезжачими, ежедневно, но, кроме этих обыкновенных и хорошо всем известных случаев, бывало несколько таких, которые ставили в тупик самых опытных и знающих охотников.

Отъездивши в три дня места вокруг Козихи и Синих кустов, мы по совету дистаночного брали пятое поле в так называемом Бурихинском участке, верстах в пятнадцати от места нашей стоянки. Тут не было вовсе соров; обрысканные нами в первые дни, они тянулись теперь далеко от нас налево, охватив горизонт тонкой черной полоской; зато перед глазами у нас ширилась эта степь, сохранившая свою первосозданную девственную физиономию: тишь, простор, безлюдье, пустыня кругом! Редкие сурчины с их флегматическими обитателями, стада белогрудых дудаков да эти, порождающие какое-то тоскливое чувство, журавлиные голоса в глубоком небе — вот единственные представители течения тут какой-то робкой, чахлой, разъединенной жизни. Прошедши прямиком в глубь этой пустыни, мы очутились в лосках. Для скопления в летнее время воды на пойло быков прасолы перепружают их узкими плотинами, отчего образовались небольшие прудки, а верховья их зарастают сплошным камышом, который тянется узкими гривами в разные стороны по дну лощин. Тут, переходя со стаей из лоска в лоск, Феопену Ивановичу предстояла забота тешить нас постоянной травлей. Лисиц нашлось множество, но между ними попадались такие, которых охотники, не понимавшие настоящей причины, отнесли прямо к разряду заколдованных, и после двух-трех неудачных опытов отказывались их преследовать, считая их, по свойственной русскому человеку вере в леших, за оборотней и так далее, за что-то такое, к чему крещеному человеку прикасаться не следует. Первый опыт в этом темном деле выпал на долю старика Савелия; его быстроногая Красотка и другие сворные собаки были известны в охоте как приваленные, в особенности на лисиц, которых он успел уже пощетить в графской больше десятка. Случилось так, что в виду всех охотников гончие вывели лисицу из камышей прямо к Савелию Трофимовичу; кругом его была открытая степь, без всяких перемычек, следовательно, лисицу надо было считать пойманною. Выждав зверя, как следовало, старый охотник принялся его травить: собаки мигом доспели и сгоряча накрыли лисицу, но в то же мгновение отскочили прочь, и лисица, к удивлению всех, пошла наутек; собаки долго не давали ей хода, окружали, опережали ее, сбивали со следа; Савелий горячо атукал, догонял, топтал ее лошадью, натравливал и подзаривал собак; те снова заскакивали лисицу вперед к с боков, но притронуться к ней не смела ни одна, как будто на звере вместо мягкой шерсти торчали иглы. Долго и с удивлением смотрели мы на старого охотника, который атукал жалобным голосом и, кажется, плакал с досады, что его надежные собаки оплясывают и не берут зверя! Так скрылся он у нас из виду и спустя время вернулся к месту с пустыми тороками. Этот редкий случай, наверное, обратил бы внимание всех охотников и стал бы предметом самых вычурных толков, если б ему не было суждено повториться над самим Алеевым, еще до возвращения Савелия. Гончие, не перестававшие гаметь в камышах, вывели матерую лисицу прямо на Алексея Николаевича. Собаки его своры, из которых каждая способна была управиться с лисицей, как кошка с мышью, мигом накрыли зверя и, как ошпаренные кипятком, отскочили от него прочь; освободясь из мялки, лисица, точно так же, как и у Савелия, пошла на утек и, словно заколдованная, скрылась из виду, не тронутая ни одной собакой. Но этим не кончилось: графский охотник Кондратий, у которого собаки были тоже надежные, точно так же проводил лисицу степью и вернулся назад ни с чем. Наконец, выскочил из камышей четвертый оборотень, в образе такой же лисицы, и побежал прямо на Ваську — алеевского стремянного: знаменитый его Чернопегий пошел к ней навстречу впереди всех собак, и, глядя на этот самоуверенный прием втравленного волкодава, казалось, что от бедной лисицы останутся одни клочья. Не тут-то было! Схватя с разлету лисицу за спину, он трепнул ее сердито, швырнул от себя в сторону и сам остановился на месте, как будто у него закружилась голова; прочие собаки, подоспев, накрыли беглянку снова и в тот же миг бросили ее; помятая и оторопевшая от двух таких ударов, лисица, чуть переваливаясь, вначале очень тихо, а потом шибче и шибче побежала степью; Васька, как видно было, рассвирепел от этой неудачи, а по-охотничьему — срамоты. Он помчался вслед за беглянкой и, натравливая ее собаками, которые, окружая и заскакивая вперед, не давали ей надлежащего хода, вскоре изловчился пристукнуть ее пулькой (у псовых охотников, занимающихся травлей волков, в ручку арапника вплетена полуфунтовая свинцовая гирька, которой они, взяв за наконечник, машут на скаку и стараются попасть зверю по голове; одним ловким ударом волка можно ошеломить), полез с седла и начал вторачивать. Мы неотвязно смотрели на стремянного и ждали его возвращения, чтоб взглянуть поближе на того зверя, который не давался в зубы даже Чернопегому...

Еще, к большему удивлению, мы видели, что Васька, вместо того, чтоб, по обыкновению, сесть в седло и ехать к нам с триумфом, повел лошадь на чумбуре, распустив его во всю длину, и вдобавок часто отмахивал ее от себя арапником, как видно, желая быть от нее подальше; собаки тоже рыскали далеко от лошади. Причина всего этого не замедлила объясниться: от лисицы, наскоро и кой-как притороченной к седлу, разило таким нестерпимым запахом, что под ветер нельзя было устоять от лошади в пяти шагах.

Собравшись в кучку и глядя на торока стремянного, мы долго рассуждали об этом новом для всех явлении; наконец, Феопен Иванович выехал из лощины.

— Ну, ты что скажешь об этом? — спросили его в два голоса граф и Бацов, рассказав вначале о неудачной травле прежних лисиц.

— Что тут сказать? Дело знамо: змеевка.

— Что за змеевка? Какая змеевка?!

— А такая ж, что змей едят; тут, выходит, им вод. Я и по гоньбе смекнул, ведут, словно улицей закатывают! Да как и не причуять: вишь, смердотина какая! А я вам доложу, — добавил ловчий, — что по лету их и травить нельзя: неравно даст хватку, собака распухнет, а чего доброго, и околеет. Из волков тож попадаются такие, что с голоду змей да ящериц похватывают; оттого разит так, что за версту не подступишь! Одначе пора на перевал: время нисколько, час третий есть? — заключил Феопен.

Сергей и Пашка, вызывавшие в это время стаю из камышей, тронулись вперед и спустились в новую лощину; охотники, не нарушая прежнего порядка, заезжали и становились по местам. Тут некоторым из борзятников суждено было повторить уже виденное нами, и они возвратились домой с полной уверенностью, что им выпало на долю травить оборотня.

В это поле мы затравили девять лисиц всей охотой и вернулись на квартиру раньше обыкновенного, потому что наутро мы снимались с прежней стоянки и переходили для большего удобства в прасольские хутора. Обоз с тяжестями вышел на рассвете; мы с очередной стаей взяли на прощанье Козиху, где застали двух лисиц и одного, первый раз встреченного нами, волка, которого, однако ж, пришлось травить в угон и потому мы довольствовались только зрелищем настоящей волчьей скачки. (Все охотники утверждают, и я совершенно согласен с тем, что голодного волка травить в угон невозможно. Сила скачки и широта его размаха так велики, что ни одна из борзых, как бы ни была она резва, не в состоянии на скаку не только достичь, но даже приблизиться к утекающему зверю. — Прим. авт.)

Прасольские хутора, куда мы прибыли, пройдя верст двенадцать степью и держась направо от Синих кустов, представили нам жизненных удобств больше, нежели прежняя стоянка хотя мы на время должны были разъединить наших охотников. В одном из них поместился Феопен с частью общих тяжестей, далее стал Игнат со стаей и борзятниками, последний заняли мы всем обществом. Хутора эти были не что иное, как большого размера плотно срубленные две избы, соединенные просторными сенями; к этим жильям были пригорожены правильными четырехугольниками большие дворы с навесами, под которыми можно было поместить штук до тысячи рогатого скота, который откармливался в здешней степи для продовольствия наших столиц. Двор от двора были отодвинуты слишком на версту для предупреждения всяких сообщений одного гурта с другим на случай заразы. Все три двора были расположены по изгибам узкой лощины с ничтожным ручейком. Кругом нас была одна эта ровная, глубокая степь с сурчинами, законченная всюду сероватым горизонтом, да в одном углу те же, нигде не отстававшие от нас, Синие кусты.

Первый день после первого ночлега на новом месте был определен на отдых. Пользуясь этим, Феопен Иванович просил заранее дозволить ему сделать охотничий праздник и поставить ребятам обещанный «магарыч». Отказа, конечно, быть не могло, и потому в хуторе, где он поместился со стаей, просторная двенадцатиаршинная изба была еще накануне как-то щеголевато обставлена, пол усыпан песком, который бог-весь откуда добыт в этом царстве глубокого чернозема. В одном углу стояло несколько древесных сучьев, разыгрывавших роль леса; тут же, то есть на краю леса, был поставлен простой стол, усыпанный густо золой; остальную пустоту занимали два длинных стола с обильным запасом разных напитков, закусок и с двумя кипевшими самоварами.

Часу в третьем мы отправились пешком посмотреть на пирующих, а главное, послушать охотничьих песен, которые, надо сказать правду, наши охотники пели мастерски. Пир был в полном разгаре, когда мы появились среди их веселого общества. В избе, кроме песельников и людей, заведывавших хозяйственной частью пирушки, было мало пьющего народа. За столом, посыпанным золой, сидели оба ловчие, без кафтанов и с рогами за спиной; вокруг стола, в тесном кружку, стояли охотники, держа в обеих руках по ложке. Не видавший ни разу охотничьей пирушки, конечно, удивился бы, глядя на эту странную затею, но для нас это было неново: дело в том, что ни одна почти охотничья песня не поется без того, чтоб тут не было отголоса стаи, а учащенное шмыганье ложками по столу, усыпанному золой, очень верно выражает гоньбу выжлят в острове, и мастера, умеющие сочетать звуки, как должно, с пятью-шестью парами деревянных ложек, произведут такой гам и писк, что, слушая издали, всякий примет его за гоньбу стаи, состоящей голосов из сорока.

Когда мы вошли, запевало только что затянул:

Запевало: Не пора ли нам, ребята, своих конников седлать?

Хор: Гей, гей, рам-да-да! Своих конников седлать

Запевало: Скакунов лихих седлать! В чисто поле выезжать.

Хор: Гей, гей, рам-да-да! В чисто поле выезжать!

Запевало: В чисто поле выезжать. В остров гончих напускать!

Хор: Гей, гей, рам-да-да! В остров гончих напускать!

Запевало: Ну-ка, ну-ка, запускай. Проровняйся, запорскай!

Хор: Гей, гей...

И прочее

Хор на время умолкает, ловчий трубит сначала в рог и начинает во весь голос порскать и накликать на горячий:

— Га-эй, собаченьки! По-ди, по-ди, в лес, в лес! Га-эй, поди, поровняйся... и прочее.

Тут один из охотников начинает шмыгать сначала одной, потом двумя ложками, очень верно подражая голосу собаки, попавшей на след зверя, а ловчий с полным одушевлением подваливает стаю и накликает на горячий:

— Га-эй... дружки, чуй его, чуй! Га-эй, собаченьки, тут шел, тут бежал, натеки, дружки! Вались! К нему! У-а! Дошел! Дошел! — и тому подобное.

Тем временем к первым двум ложкам постепенно присоединяются остальные; гоньба закипает, хор поет:

Запевало: Чу, Камшило, чу Громило! К ним вся стая подвалила.

Хор: Гей, гей, рам-да-да и проч.

Запевало: Звонарю обидно стало, как свалилася вся стая.    

Хор: Гей, гей...

Запевало: Он по волку тут погнал, лихо гончих оборвал...

Тут в момент полного разгара гоньбы ловчий подает в рог «по красному» и кричит: «Береги в поля!»

Тем же порядком воображаемого зверя начинает травить кто-нибудь из борзятников, и если во время этой охотничьей оргии в числе слушателей есть кто-нибудь из охотников-господ, то хор тут же, именуя любимую собаку его своры, подпевает: Барской своры кобель Скорый Сера волка подорвал!

И прочее.

И запевало поздравляет барина с полем, а тот обязан положить золотую гривну на смычок Звонарю. (Песня эта очень длинна. Особенно если запевало обладает даром импровизации, он к началу ее прибавляет от себя несколько новых куплетов, которыми восхваляет действительный или вымышленный подвиг какой-нибудь удалой собаки в охоте.)

Сверх этой очень длинной и однообразной песни охотники, по желанию графа и прочих, пропели еще любимую всеми, превосходно выполняемую хором и одушевленную общим атуканьем борзятников песню, в словах которой, однако ж, при всем старании я не мог доискаться надлежащего склада; она поется протяжным голосом и почему-то называется «Заря».

Темна ночка на проходе,

День красный настает;

(Младой) ловчий встает,

В рога голос подает.

Вы, охотнички, вставайте,

Лошадей, дружки, седлайте.

На смычки собак смыкайте:

Все готовыми ступайте.

Выезжайте во поля,

Выступайте в острова,

И по тем (темным) местечкам,

Где есть озимь и лужечки.

Там бывали русачки.

Ну ж, снимай с собак смычки!

Вдоль по острову ступайте,

Проровняйся, пропорскай.

Снова отпускается изрядная порция порсканья и гуденья в рога, после чего хор добавляет:

Хор: Ты, Затейка, натеки, Горкалушка, подхвати! Вот и стая вся взорвала, Горячо зверя погнала!

Ловчий: А-у! А-у! А-у! Доберись, миленькие! Чуй, дружки, чуй! У-лю-лю, у-лю-лю, у-лю-лю! Слушай! Береги в поля!

Хор: Ты, Нахалушка, нагнись. Ты, Приметка, растянись. Ты разбей его, Разбой! Ты не выдай, Дорогой!

Все:    Ух! Ух! Ух! Дошел! Дошел! О-го-го, о-го-го, о-го-го!

Запевало: Барин, с полем честь имеем поздравить!

Тут, как водится, следует новая подачка на ошейник Дорогому.

Нас потчевали чаем.

В сенях и вокруг избы, на вольном воздухе, охмелевшие уже охотники ходили с чашками в руках или сидели группами, беспечно и весело рассуждая о суетах мирских вообще и охотничьих в особенности; между прочим в одном кружку шла речь о вчерашних событиях. Тут, как водится, не обошлось без спора, доказательств и возражений: одни утверждали, что им пришлось иметь дело с нечистой силой, другие опровергали их и ловко над ними подтрунивали. Дистаночный был тоже в числе почетных гостей; он, по-видимому, был очень доволен обществом и оказываемым ему вниманием. Было также заметно, что между начальником степной стражи и нашим мудреным ловчим утвердились доверие и приязнь.

Вскоре для нас, и в особенности для графа Атукаева, который, кстати сказать, был страстный охотник до людей, подобных Петрунчику, представился случай позабавиться новым и весьма замечательным явлением. Перед окнами у нас как-то внезапно появился отрепанный господин в сереньком гарусном пальто, в зеленых суконных брюках, с множеством заплат, пристеганных кой-как белыми нитками, и в каких-то сандалиях, или, лучше сказать, в бабьих котах, надетых на босу ногу; под мышкой он держал большую пачку бумаг, свернутых трубочкой. Мусье этот отнесся к группе охотников, сидевших у нас под окном, и начал велеречиво допытываться у них, как ему свидеться с графом Атукаевым; те отвечали как-то неохотно и уклончиво, но когда вновь появившийся прорек: «Не менее того я желаю представиться, и вы обязаны (тут надо было видеть позу и повелевающий его вид) доложить его сиятельству, что путешествующий ученый и благородный человек желает...» и прочее, — наш Атукаев пришел в восторг; он засуетился страшно. Петрунчик, бывший с нами, тотчас получил от него приказание прикинуться графом и принять господина с достоинством. Хлюстиков приосанился, поместился на видном месте, и за господином был отправлен посланец.

— А, это Каракуля! — сказал дистаночный, взглянувши мельком в окно. — Этот...

— Смотри же, Петрунчик, не посрамись! — говорил Атукаев, не слушая Крутолобова.

Каракуля вошел тихо, но не робко и с какими-то вывертами. Физиономия этого господина была такова, что, взглянувши на нее в первый раз, всякий начнет припоминать: где он видел такую птицу? Совершенно птичий облик! И нос, и рот, и борода у него как-то побежали книзу, согнулись и образовали что-то в роде клюва.

— Кого вам надо видеть? — спросил нетерпеливо граф, когда тот сновал глазами, стараясь угадать, к кому следовало отнестись!

— Я-с к его сиятельству...

— А, вам к графу! Вот граф.

Новоприбывший важно подступил к самому носу Петрунчика.

— Честь имею рекомендоваться... Учитель и даже сочинитель! — проговорил Каракуля, наклоняя левое плечо и вознося правую руку к свертку бумаг.

— Да какой ты, братец, сочинитель? Что ты сочинил? — начал Петрунчик, жмуря один глаз.

— Помилуйте, сиятельнейший граф, не извольте сомневаться в том. Я сочинил, или, лучше сказать, воспел, в хореическом размере поэму под названием «Мой недремлющий сон».

— Да какой это сон, братец? Что в нем есть, в этом сне?

— Много есть ощущений, поистине верных, потому что сон этот я испытал на себе самолично, имев случай уснуть зимой на улице в нанковом сюртуке. Он написан так, что если б вашему сиятельству угодно было прочесть всю поэму, то вы бы могли вообразить даже, что это видение мертвого человека, поелику я был мертв: мужики оттерли-с.

После такого вступления учитель-сочинитель долго пояснял Петрунчику, какого рода сны бывают у мертвого человека, и под конец как-то экспромтом заключил:

— А не менее того я вас могу уверить, что для ученого человека достаточно одной рюмки водки.

С этим Петрунчик, как видно, был совершенно согласен, потому что не замедлил крикнуть к людям о подаче бодряжки. Через час мы оставили их обоих пляшущими под песни охотников. На другой день нам донесли, что Петрунчика и учителя-сочинителя охотники как-то стравили, и они подрались; учителя вытолкали вон, а Петрунчик, отоспавшись, явился к ответу и по общему приговору был обречен на трехдневное воздержание.

После этого охотники наши ездили в разные стороны по степи, в наездку без гончих. Нет ничего скучнее той наездки. Это однообразное дело способно породить скорее охлаждение и навести дремоту, нежели завлечь и пристрастить к себе человека, еще не томящегося охотничьей лихорадкой. Езда «на глазок» по степи за лисицами монотоннее и скучнее в десять раз езды мелкотравчатых на хлопки за зайцами. Там, по крайней мере, это круговое движение, крик, хлопанье, а больше всего постоянное ожидание, что вот-вот выскочит косой из-под межи или кустика, увлекают охотника, и он, подстрекаемый нетерпением и надеждой, суетится, хлопает и кричит: «Эх, вскочи! Эх, подымись! Потешь, дружок!» — и прочее. И вот матерой, свежий русак прыгнул на сажень вверх, взбрыкнул ножками, перетроил, насторожил одно ухо и «загорелся, как свеча!» Все встрепенулось, гикнуло, помчалось вслед за этим голубым шариком... И вот какой-нибудь Крылат оторвался от кучи собак, заложился по русаку, доспел, швырнул косого — раз! два! И вслед ему раздаются голоса, полные энергии, страсти... Нет, совсем не то езда за лисицами!

Выехав из дома, охотники наши растягивались в линию и, захватив большое пространство степи, двигались шаг за шагом, все больше расширяя линию и подаваясь медленно вперед, высматривали лисицу на рыску или отаптывали попадавшиеся по пути круговины с кочками, где она могла залечь, и все это делалось как-то крадучись, втихомолку... Нужно иметь слишком острое зрение, чтоб заметить лисицу на рыску в степи, обыкновенно версты за две и более впереди себя. Тут начинается эта томительная отъездка зверя: два-три охотника отделяются и начинают заезжать на рысях лисицу спереди и с боков, стараясь вначале пересечь ей путь, скружить и отъехать от опасного места, и тогда уже, после продолжительной, осторожной и утомительной для лошади и собак отъездки, начинается травля такого зверя, против которого надо иметь в запасе слишком много находчивости и соображения, чтоб овладеть его шкуркой. Разорванная таким образом линия опять сомкнулась, и опять увидели движущуюся темноватую точку на горизонте, и снова два-три зорких вершника отделяются от прочей братии и едут на рысях, таща на своре высунувших языки собак и, разъединяясь и кружа по степи, направо, налево, исчезают из виду и пропадают в пространстве; снова начинается это безмолвное, устроенное на знаках и пантомимах движение вперед, преследование на авось! Ничего общего и жизненного — все втихомолку, все врозь, и за всю эту тоску и муку чаще всего в результате — обманутое ожидание, чистая неудача! Нет, езда за лисицами по чернотропу, на глазок, по-моему, дело, не стоящее ни времени, ни труда.

Несмотря на это, наши господа кружили по степи в продолжение трех дней сряду, измучили лошадей, подбили собак и затравили зверя сравнительно с прежней ездой под гончими, вдвое меньше.

Дав, наконец, отдохнуть лошадям и отлежаться собакам, решились на последях взять Синие кусты и проститься с гостеприимной степью.

Идучи к острову, охотники долго подтрунивали над Фунтиком, которому не суждено было ни разу возить в тороках лисицу, хотя он принимался травить их по нескольку раз. Мальчик отшучивался, но по лицу его было заметно, что он досадовал. На этот раз придали ему к своре старую, хорошо притравленную собаку, потому что бывшие у него зайчатницы плохо управлялись с лисицей. Не было сомнения, что мальчик на последях утешится. Место для себя он выбрал весьма надежное, и стал в голове лощинки на перемычке, меж двумя графскими охотниками. Игнат кинул свою стаю в остров, и гоньба вскоре закипела. Борзятники начали травить; дошла, наконец, очередь и до Фунтика. Выждав на себя зверя с полным терпением, он отдал свору, и собаки его накрыли матерую лисицу сразу, без угонки. Надо было видеть, с какой поспешностью обрадованный новичок соскочил с лошади, второчил лисицу и очутился снова на своем счастливом месте! Я смотрел на него издали и молча порадовался его успеху.

— Ну, теперь его не достанешь рукой! — промолвил Бацов, глядя в свою очередь на Фунтика.

Долго после этого пробыли охотники под островом; лисиц в нем, по-видимому, было меньше прежнего, однако ж борзятники не застаивались: во многих местах травля шла очень успешно. Я собрался ехать к Алееву на другой конец острова, как Бацов, взглянув в сторону, вскрикнул:

— Смотри! Фунтик! Что с ним?

Было от чего воскликнуть Бацову. Весьма смирная и хорошо приезженная лошадка, на которой сидел Фунтик, неизвестно отчего пришла в бешенство. Стоя до этого на месте очень спокойно, она вдруг помчалась зря и начала страшно трепать задом. Справляя на вольты и осаживая на поводьях сколько доставало сил, мальчик не трусил и крепко держался в седле, но лошадь металась, взбрыкивала, приходила в большую и большую ярость и, забрав силу, закусив удила и понуря голову, помчалась прямо по степи, взмахивая высоко задом. Изнемогши в борьбе, мальчик, как видно было, отдался на произвол бешеного животного, но все-таки держался в седле твердо. Все это произошло так быстро и неожиданно, что никто из ближайших охотников не вздумал поспешить к нему на выручку, да и сделать это для них не было никакой возможности: скача к Фунтику на помощь, они обязаны были спустить со свор собак, которые, не видя перед собой зверя, успели бы тем временем наделать страшной кутерьмы. Взглядывая один по одном на скачущего мальчика и не понимая причины этой скачки, никому не приходило в голову, что каждому из нас следовало, брося все, ринуться на помощь в самом начале, теперь же, когда все поняли необходимость этого, было уже поздно: мальчик был слишком далеко от нас. Между тем, пока мы недоумевали, глядя на это новое, загадочное для всех явление, лошадь, взмахивая высоко задом, уносилась дальше и дальше... Наконец, оступившись, она опрокинулась, подмяла под себя слабого седока и, вскоча на ноги, снова помчалась степью, таща за собой мальчика, у которого, несомненно, одна нога осталась в стремени. Бацов, я и один из охотников поскакали по следам бедствующего; после нескольких встрепок лошадь, наконец, поскакала одна, оставя несчастного седока посреди степи. Мы вскоре очутились подле него, но — увы! Это был уже не наш проворный и веселый Фунтик, а его безжизненный труп. Изо рта у него обильно текла кровь с пеной. Он получил несколько ударов в грудь и в голову; на ноге у него осталось оторванное от седла стремя, у пояса видел обрывок чумбура. Осмотрев все внимательно, мы подали сигнал «на драку», и несколько охотников не замедлило прискакать к месту. К Стерлядкину и прочим господам был послан гонец с известием о случившемся, и те явились вскоре. Неожиданная смерть Фунтика глубоко опечалила всех охотников; у многих появились на глазах слезы; все они любили мальчика, забавлялись его резвостью и обращались с ним, как с меньшим братом; даже дистаночный и его неразлучный товарищ горевали искренне, глядя на погибшего.

Что было причиной этой грустной катастрофы? Отчего такая благонравная и смирная лошадь, на которой мальчик ездил три года в хлопунцах (под хлопунцов определяются самые смелые и с смирной приездкой лошади), вдруг взбеленилась и наделала таких бед? Это были вопросы пока не разрешимые.

Стерлядкин искренне сокрушался и себя одного упрекал в случившемся несчастье; мы все вообще чувствовали себя как-то неловко, как будто на каждом из нас лежала частица обвинений, взводимых на себя Стерлядкиным.

Послали на квартиру за линейкой для перевозки тела с хутора, и несколько охотников отправилось по нашему указанию для поимки убежавшей лошади, но они возвратились поздно вечером, не найдя даже признака ее следов, и только на другой день к вечеру, с помощью и содействием дистаночного, удалось на нее наткнуться объездчикам. Лошадь погрязла и околела в одной из тинистых лощин, в Бурихинском участке, вблизи тех мест, где мы травили оборотней. По донесению сторожей, на ней было седло с притороченной к нему лисицей. Это было верстах в десяти от нашей квартиры, и мы наутро сели в линейку и отправились с несколькими верховыми на место. С первого же взгляда на лошадь причина смерти горячего и неопытного охотника открылась нам со всею ясностью: этот редкий, однако ж не единственный в охоте, случай служил еще большим доказательством тому, как много опытности и соображения надо иметь охотнику, чтобы управиться с таким зверем, как лисица. Дело заключалось вот в чем. Каждому уже известно, что лисица при ее необыкновенной изобретательности средств к своему спасению, попавшись, наконец, в руки к охотнику, пускается на последнюю крайность: она ловко прикидывается мертвою. Нет сомнения, что так было и с Фунтиком. Приняв лисицу от собак, обрадованный мальчик по неопытности или по забывчивости, не добив ее, приторочил к седлу по-заячьи, то есть просто привязал ее за ноги к задней луке, оставя голову на свободе. (Лисицу, как бы она ни была помята собаками, вначале добивают и туго приторачивают за глотку; пристегнутая на мертвой петле к луке, она не может ожить и движением своим напугать лошадь. От несоблюдения этого правила случалось много несчастий с охотниками.) К несчастью, ни одному из соседних охотников не пришла мысль взглянуть ближе и внимательнее, как управился новичок с своей добычей, а издали рассмотреть было невозможно; сверх того, каждый из них, стоя на лазу, обязан был не зевать и думать о себе одном. Очень естественно, что Фунтик, второча живую лисицу и став на прежнее место, обратил свое внимание на то, что происходит перед ним в острове. Лисица тем временем очнулась и запустила острые зубы в пах лошади. Нестерпимая боль и страшный испуг последней были виновниками виденных нами последствий. Когда люди вытащили на аркане лошадь из тины и сняли с нее седло, оказалось, что правый пах у нее местах в шести был глубоко прокушен, и кровь текла обильно; все это доказывало, что лисица была приторочена живая и околела в болоте вместе с лошадью.

Употребив следующий за тем день на отдание грустного долга нашему общему любимцу, мы изготовились в ночь и выступили на зорьке в дальнейший путь. Дистаночного и бывших при нас объездчиков за их хлопоты и усердие одарили щедро, так что первый остался вовсе не в накладе за «убытки, понесенные Феопеном», а последние, допивая прощальную чарку с охотниками, выражались искренне, что «таких господ на редкость встретишь!»

Так тревожно начали мы наше полеванье во владениях графини Отакойто, так весело и удачно продолжали и так грустно пришлось его кончить.

Крутолобов с двумя сторожами провожал нас далеко степью, направляя наше следование к Хопру, куда мы двинулись с целью провести там остаток осени до порош.

X

Кочевая жизнь. Крутое. Зима-весна. Бугры. Еще одна хитрость лисицы. Необыкновенные волки. Крылатые звери. Отъезд. Бокино. Производство в чин. Заключение.

Теперь остается сказать немногое о тех замечательных явлениях, которые почему-нибудь выходили из ряда обыкновенных и останавливали на себе наше общее внимание. По выходе из прасольских хуторов мы повели жизнь в роде наездничьей, или, лучше сказать, кочевой — цыганской. За исключением Хлюстикова и людей, обязанных быть при обозе, все мы сидели на конях и, растянувшись в линию, протекали местность в виде опустошительной лавы. Обоз с заводными лошадьми и порожними фурами шел вместе с нами, пробираясь где-нибудь сторонкой, и был постоянно в виду. Очередная стая шла тоже с нами, и если имелся в виду какой-нибудь остров, ловчий вводил туда гончих и проходил его напролом: борзятники заравнивались на рысях, окружали остров, гоньба закипала живо, рог гудел «по красному», и зверь выносился на счастливого охотника, а иногда попадали на целый выводок волков, и тогда травля делалась общею, а там снова движение на хлопках... Часу во втором за полдень по данному сигналу все съезжались к обозу, потом, пообедав всухомятку и дав отдохнуть лошадям и собакам, шли дальше. И так с раннего утра до поздних сумерек, когда обозничие, прикочевав к какому-нибудь поселку и запасшись фуражом и провиантом, устраивали для нас ночлег.

По мере удаления нашего от графской степи местность начала резко изменяться в своих очертаниях; глаз перестал лениво скользить по этой однообразной плоскости с ее ничтожными оттенками; начались бугры, скаты, перелески, глубокие лощины с топким дном и низким кустарником, так сильно влекущим к себе псового охотника: кой-где в стороне начали поблескивать крашеные крыши господских усадеб, частые поселки, шпицы колоколен, речки с широкими перепрудами, мостами и мельницами. Час от часу наше общее движение начало оживляться большим разнообразием и тревогой: стали попадаться бежкие русаки, затевалась заркая травля, отчаянная скачка.

На четвертые сутки перед вечером мы прикочевали к Крутому и расположились на стоянку, для того что тут нам предстояла серьезная, или, сказать лучше по-охотничьи, «строгая», езда. Крутое — это был крайний или начальный пункт обширного бассейна новохоперских мест, куда по осени с разных сторон съезжалось множество псовых охотников, и все они, переходя от места к месту и не мешая друг другу, везде находили обильное количество зверя. Следующий день был определен на отдых, на осмотр местности и на подвывку. Пользуясь прекрасной погодой, мы расположились в виду острова бивуаком: разбили две палатки, устроили несколько шалашей, врыли котлы, настлали логовище для собак — одним словом, в два часа времени устроились как нельзя лучше и удобнее и зажили как дома. Сзади нас, на краю горизонта, стояло село Крутое с церковью и множеством ветряных мельниц; перед нами через речку и широкое поле тянулась сплошная куща береженого леса, блистая на солнышке багряными и желтыми отливами; от него в сторону шли бугры и буеры, поросшие мелким кустарником; все это заканчивалось вдали такой же волнистой и всюду неровной плоскостью. Русский человек не задумается, как именовать то место, на котором он обитает; потому ли, что самое село было расположено над обрывистым скатом возвышенной местности или эти бугры с крутыми боками носили название Крутого — неизвестно, но верно то, что тут в необитаемой глуши, среди обширных болот и дикой заросли выплаживалось много красного зверя, а жизнь ему тут была самая привольная.

Наутро после первого ночлега нашего под островом в воздухе была такая тишина и солнце светило до того ярко, что нас, поселившихся под сенью березовой рощицы, прямо на полдень, начало обдавать вешним зноем, и собаки, тяжело дыша, прятались под тень. Но пословица недаром велит хвалить утро, когда настанет вечер: часу в третьем за полдень подул резкий восточный ветер, и весна наша умчалась невесть куда. Через час небо заволокла сплошная серая туча, посыпал обильный снег, и к утру его выпало слишком на четверть. «Пороша! Пороша!» — кричали наши охотники, пробуждаясь на зорьке и поднимая край полости, на которой лежал толстый пласт снега. Но недолго послужила им эта мимолетная зима: часам к десяти, пока люди успели позавтракать и собраться, солнце пригрело по-вчерашнему, бугры начали обнажаться, снег таять, и к ночи осталась только ничтожная его частица по прибоям и впадинам. Часу в десятом оба ловчих в легких куртках и в болотных сапогах повели пешком гончих в бугры. Выжлятники поехали вслед за нами и, спустившись в первую лощину, разбрелись по разным пунктам для того, чтобы иметь возможность сбивать и задерживать собак во время гоньбы. Борзятники тоже, разделившись по трое и по пятку, пошли занимать места и скрылись в лабиринте спусков. Не так-то легко было каждому из них добраться до назначенного пункта: бугры, казавшиеся издали сплошными, стояли один от другого на слишком далеком расстоянии, а низина между ними состояла из топи с частыми протоками и прочими болотными принадлежностями.

Всеми, как говорится, правдами и неправдами, то садясь верхом на лошадь, то таща ее за собой на чумбуре через топь и по крутому склону каждого бугра, прихватываясь по пути за ветки кустарника, я взобрался, наконец, на темя одного из возвышений, откуда, сидя верхом на лошади, было очень удобно обозревать и местность и действие каждого охотника. Цепляясь также за сучья и таща в поводу лошадей, борзятники устанавливались по местам лицом к тому пункту, откуда ловчие должны были напускать стаю. Глядя на последних, нельзя было не припомнить известной всем поговорки, что охота бывает иногда хуже неволи! Я уже имел случай говорить о значении ловчего, проникнутого страстью к своему занятию, но едва ли сумел бы я показать в надлежащем свете ту степень труда и самопожертвования, на какую обрекает себя ловчий, желающий правильно, усердно и добросовестно вести свое трудное дело. За примерами ходить, конечно, было бы недалеко. Как доказательство тому, я приведу здесь следующий, отнюдь не редкий и до того обыкновенный случай, что о нем ни один из охотников не стал бы и упоминать.

Под конец гоньбы в буграх гончие у Феопена подхватили по волку и скололись; зверь пошел прямика, низиной, минуя борзятников. Игнат видел это, но насадить гончих на след не было никакой возможности: перед ним стояло целое озеро воды, и бывшие с ним собаки, не чуя следа, шли туда неохотно; недолго думая, наш ловчий подхватил двух зверогонов под мышки и ринулся с ними в воду; сначала он побрел по пояс, потом по грудь, наконец, юркнул с головой; собаки поплыли вместе с шапкой ловчего. Очутясь на суше, Игнат мигом насадил собак на горячий, подал рог и, забыв свою плавающую шапку, принялся накликать остальных собак, и исчез с ними в камышах; выжлятники тем временем успели подбить несколько новых голосов, заскакали зверя, подали его на хлопках охотникам, и волк был принят сразу. Говорите после этого ловчему, что, принимая такие ванны, он может схватить по крайней мере лихорадку, ответом, наверное, будет: «Ничево-с!»

К двум часам мы вышли из бугров и, проходя полем, метали гончих по отъемам; зверя нашли немного, однако ж не проходили попусту. Тут мне пришлось долго любоваться на одну из тех проделок, на какие может быть способна только Патрикевна.

В одном из отъемных болот, лежавших посреди чистого поля, гончие натекли на лисицу. Втравленная до двух раз обратно в болото и видя свое безвыходное положение, лисица ринулась в стаю и, разметав гончих между кочками, очутилась у ног моей лошади, стоявшей недвижимо в частом кустарнике. Осмотрев всех борзятников, стоявших на чистоте, и не замеченная ими, лисица шмыгнула через дорогу и проползла под межой к толстому слою не растаявшего еще снега; тут, растянувшись во всю длину, она начала нагребать на себя снег и так искусно зарылась в нем, что не видавшему этой проделки никак бы не пришло на мысль заподозрить здесь ее присутствие. Долго простоял я не сводя глаз с того места, где торчал один только кончик черного носика затейницы.

Подъехал Бацов.

— Хочешь травить лисицу? — спросил я.

— Где? Как? Говори, где она?

— У меня в кармане.

— Ну вот! Вздор, пустяки!..

— Ну, если пустяки, так ты ступай своей дорогой; я прислужусь кому-нибудь другому.

— Нет, пожалуйста, говори правду! Ты не шутишь?

— Какие тут шутки! Я говорю серьезно: хочешь травить — пущу тебе лисицу из рукава, а не веришь — ступай на свой лаз!

— Ну, вздор! Какого там черта ты выпустишь...

— Я говорю: лисицу, а не черта.

— Да где ж она?

— У меня...

— Пустяки!

— Пари?!

— О чем?

— На бутылку шампанского. А если не дам тебе лисицы, отвечаю дюжиной.

— Да где ж она, твоя лисица?

— Опять-таки говорю: в кармане.

И снова разговор в том же роде. Долго томил я бедного Луку Лукича, наконец сжалившись над ним, велел приготовляться и, подъехав к тому месту, где лежала лисица, хлопнул раз до трех арапником. Видя беду неминучую, Патрикевна, как ни прикидывалась мертвою, однако ж должна была вскочить из-под копыт моей лошади и досталась в жертву Караю.

На другой день по указанию мужиков, доставлявших нам фураж, мы отыскали гнездо волков из одиннадцати штук: одного из них прозевали тенетчики, другой попал на слабую свору графского борзятника и оттерся в кустах, но затравленные в одно время девятеро остальных привели в немалое удивление почти всех охотников, хотя некоторые, рассматривая добычу, утверждали, что им случалось и прежде видеть подобных: дело в том, что в гнезде этом оказалось волчат: двое черных, один белый, два обыкновенного цвета и трое пестрых (серо-пегих). Затравленная при них матка была обыкновенной шерсти.

На обратном пути нас обдало сильным дождем, небо обложилось тучами, и дождь лил до полуночи. Все это нимало не обескураживало наших охотников; в три дня стоянки под Крутым они успели нагородить столько шалашей под густой настилкой соломы, что могли укрыть от слякоти не только себя, но даже собак; пострадали одни только лошади. Я спал в одном шалаше с Бацовым. На рассвете, дня в лазейку, завешанную ковром, просунулась к нам благополучная физиономия Игната со словом:

— Барин.

— Что тебе надо? — спросил я полусердито, как это бывает с людьми, нехотя пробуждающимися.

— Охотники собираются. Прикажите побудить?

— Да ты уж разбудил меня. Что они? Куда едут?

— Не знаю. Лошадей заседлали и господ будят.

— А на дворе что?

— Мороз страшенный.

— Что ж они одурели, что ли? — проговорил Бацов тоже сердито.

— Не могу знать, — отвечал Игнатка.

— Позови сюда кого-нибудь из охотников! — заключил я.

— Куда вы собираетесь? — спросили мы новую физиономию, появившуюся на месте Игнатиной.

— Да вон крылатый зверь подступил к березняку, так хотят попытать счастья, — отвечал тот как-то невразумительно.

Через несколько минут мы были уже одеты и сели на лошадей. Мороз был препорядочный; на сучьях дерев и на земле, облитой вчерашним дождем, блестела ледяная корка. Человек шесть охотников и мы с графом выехали в поле без собак, с одними арапниками. На озимях сидело небольшое стадо дроф; разделясь по двое, охотники справа и слева поскакали в заезд стороной, и вскоре дрофы были окружены. Видя это круговое нападение, птицы разбежались врозь и норовили скрыться, но лошади были резвее их, и каждый из седоков, избрав для себя жертву, тотчас догонял ее. Причина такого успеха заключалась вот в чем: у дроф, ночевавших посреди поля, размокшие крылья так сковало морозом, что они не могли их разнять для того, чтоб улететь от нас. Мы очень легко догоняли их на бегу, но справлялись с ними не без труда. Тут, как водится, не обходилось без смеха: старый дудак чуть не заклевал у нас охотника: конец арапника, которым тот стегнул птицу, туго обвился кругом и захлестнулся у нее на шее; охотник полез с лошади с тем, чтоб овладеть птицей, но рассвирепевший дудак перешел из оборонительного положения в наступательное: он начал прыгать на охотника, норовя выклюнуть ему глаза, и вскоре сшиб с ног своего преследователя; борьба, повершаемая общим смехом, длилась, пока не подоспели к бедствовавшему на выручку. Поймав пять штук дроф, мы вернулись к шалашам.

Глядя на колоть, охотники наши призадумались: надо было хорошенько поразмыслить, на что следовало решиться: идти ли дальше в надежде на «оттеплину» или вернуться к домам? Последнее решение было принято почти единогласно, потому что слишком поздняя осень не подавала надежды на возможность дальнейшей езды по чернотропу, а стоять на месте без дела и ждать порош было бы безрассудно; не всякая ведь зима бывает богата порошами. Иной год выдается для охотника такой несчастливый, что ему во всю зиму придется взять две-три пороши слепых и тем забастовать. Сверх того, к порошам мы могли не спеша поспеть к домам, где было припасено довольно огляженного уже зверя. Итак, усадив собак и разместившись сами, как удобнее, мы тронулись, наконец, в обратный путь.

На пятые сутки мы прибыли в Бокино и, оставя обоз и охотников на постоялом дворе, сами поспешили к нашим радушным знакомцам. Нежданное появление наше привело обоих братьев в восторг. По маршруту нам следовало пройти левее Бокина, но мы согласились сделать маленький крюк, чтоб доказать тем наше общее желание свидеться с ними. Нужно ли пояснять, с каким радушием мы были встречены! Расспросы и повествование о кочевой жизни длились до позднего вечера, после чего условлено было, пользуясь завтрашней стоянкой в Бокине, сделать для охотников обеих охот прощальный пир; в этой затее и на мою долю была частица в общей стачке, которую, однако ж, постарались до времени от меня скрыть.

На другой день мы отправились к охотникам, где уже все было подготовлено к тому, чтобы попировать на славу; для нас тоже был приготовлен завтрак на отдельном столе, где перед одним из приборов лежали в виде украшения охотничий нож, рог и свора. В силу общей стачки все разместились за столом так, что мне пришлось сесть прямо против этих атрибутов, положенных, как видно было, не без цели. Охотники весело и непринужденно уселись за длинными столами в двух просторных избах и пошли пир пировать; вначале у них шло все тихо и степенно, потом, когда стала, как говорится, у каждого летать муха перед носом, говор и смех усилились в одну непрерывно рокочущую ноту.

Под конец завтрака, когда мы чокнулись чуть ли не по четвертому разу стаканами, явился хор и запел какую-то поздравительную песню, которой содержания теперь не припомню, но удержался навсегда в памяти ее припев. Каждый куплет запевало, обращаясь ко мне, заканчивал так:

Будь товарищ закадычный,

Будь охотник ты лихой!

По окончании пения все объяснилось: соседи мои, граф и Бацов чокнулись со мной и предложили вопрос, желаю ли я быть записным охотником и всем им товарищем? За согласием, конечно, ходить было недалеко, и вслед за тем началось при звуке рогов торжественное посвящение меня в звание псового охотника: Атукаев препоясал меня кинжалом, а Бацов, навешивая рог на плечи, горячо обнимал меня и приговаривал: «Нет, ты, брат, не шути этим! Это дело важное; теперь ты сам — человек настоящий...» — и прочее. Алексей Николаевич подвел на приплод пару породистых собак. Вслед за тем пошли тосты поздравительные, благодарственные и всякие иные. Таким образом, при торжественном звуке рогов и восторженных криках охотников мне суждено было принять на себя почетный титул мелкотравчатого, каким имел я честь предстать пред вас, мой читатель, еще в начале этих беглых очерков.

На другой день мы разъехались из Бокина в разные стороны.

В заключение мне бы следовало по долгу пишущего сказать свое мнение о пользе или бесполезности по преимуществу псовой охоты, так как о ней, собственно, шла здесь речь, но об этом предмете и я, и вы, мой читатель, наслушались и начитались столько суждений, что мне пришлось бы повторять чужие мысли и слова. От себя добавлю только то, что правильная и серьезная псовая, как и всякая другая, охота есть своего рода наука, к которой, заключу словами ловчего Феопена, «надо подступать умеючи!»