портал охотничьего, спортивного и экстерьерного собаководства

Пахомов Н. П.

VII. И. С. Бровцын

Иногда какое-нибудь, почти совсем незаметное, событие играет потом в нашей жизни весьма значительную роль.

Так случилось у меня с рассказом известного художника и очеркиста Н. Н. Каразина «Псовая охота», помещенном на страницах журнала «Нива» в 1898 г.

Мне было около девяти лет, когда мое внимание приковала картинность псовой охоты, так заманчиво описанной в этом небольшом рассказе.

Особый охотничий язык, вся обстановка этой охоты: стая гончих, своры борзых, лихие кабардинцы, подвывка волков, доезжачие, выжлятники и борзятники в особых колоритных костюмах, музыка охотничьих рогов и голоса гончих, наконец, маг и волшебник всего этого дела, распорядитель охоты, таинственный Б. — на всю жизнь взволновали меня.

Позволю себе привести несколько отрывков из него, которые до сего времени все еще волнуют меня, теперь уже не сладкой мечтой, а воспоминаниями о прошедших днях, проведенных в полях и лесах с борзыми и гончими.

«Псовая охота»

Очерк Н. Н. Каразина

«Мы приехали к помещику Ш... провести недельку-другую в его роскошной усадьбе и поохотиться, как говорится, всласть.

День нашего приезда совпал как раз с кануном первого сентября. В тот же день, вечером, назначено было первое охотничье совещание... рассмотрены были планы и кроки местностей для предстоящего наезда, установлена последовательность, с которой надо было брать острова... Душой заседания был, конечно, опытный и лихо знающий свое дело заведующий всею охотою Б.

Глядя на его огромную, приземистую фигуру в казакине из грубого верблюжьего сукна, с кинжалом на простом ременном поясе, кто бы мог подумать, что в душе этого человека сокрыты целые сокровища знания и опыта?

Он уже целую неделю заганивал лихих кабардинских скакунов на рекогносцировках, обскакал чуть ли не пол-уезда, вынюхал все лесные закоулки, знал наизусть, где сидят заяц, где лисица, сколько их в каждом островке, где приютились волчьи выводки...

— Под Татарскою кручею, ваше сиятельство, — говорил он, тыча пальцем в замысловатый чертеж собственного изготовления, — мы «возьмем» четырнадцать зайцев и трех лисиц. Отсюда перейдем на Мареуткины поросли; тут немного: всего зайцев пяток... Лисиц нету... Из порослей прямо на Лукьяново, там зайцев тридцать три, из них до десятка матерых; лисиц обозначилось девять штук. Забрав оные, мы идем...

...Совещание окончилось часов около девяти... все расходятся по своим комнатам... а я постараюсь познакомить вас... с организацией настоящей хорошей псовой охоты.

Псовая охота ведется двумя резко отличающимися группами: группою гончих и группою борзых...

...Чтобы поймать зверя, надо прежде его разыскать и выгнать из леса. Это дело гончих. Поэтому гончие собаки должны быть чутки, злобны, настойчивы и обладать звонкими голосами, — это опера охоты.

Конечно, зайцы и лисицы не большие любители вокального искусства и стараются изо всех сил удрать подальше, а дальше опушка, и за нею — тихое, привольное поле.

Но в этом поле, притаясь за кустами, за случайными стогами, в складках местности, таится балет: легконогие, стройные борзые, зоркие и резвые до пределов воображения; эти уже разом настигают озадаченного зверя и берут его прямо за загривок.

Конечно, руководят всеми этими собачьими инстинктами и свойствами люди.

 ...Первыми, т. е. гончими, руководит доезжачий со своими помощниками — выжлятниками, вторыми — борзыми — заведуют псари-борзятники.

Первые должны быть очень заметны во время работы, в глаза бросаться своим видом, чтобы не теряться из вида в лесных трущобах, а потому одеты в ярко-красные костюмы и сидят на серых конях; вторые должны быть совсем незаметны до момента спуска своры, а потому сидят на конях темных мастей и одеты в темноцветные казакины.

Псовая охота выработала свой собственный язык...

Поймать зверя — это профанация, потому что зверя «берут». Например: я взял там-то двух зайцев. Но это относится к борзым. Если же доезжачий примет зверя из-под гончих, то он не взял, а сгонял — это большая разница.

Про голову собаки говорят, что у нее ни нос ни рот, а щипец.

Цвет собаки и густота шерсти: у борзой — псовина, у гончей — крас...

Хвостов на охоте нет ни у кого, потому что то, что мы обыкновенно называем хвостом, то у борзой — правило, у гончей — гон, у волка — полено, у лисицы — труба, у зайца — цветок, у козы — салфетка, у лошади — махальце, у самого охотника... виноват: у самого охотника совсем нет хвоста...

...Стая гончих — это душа охоты. Гончие требуют усиленной дрессировки; дисциплина в стае — все. Хороший доезжачий — большая редкость, а такой, как наш Петр Яковлевич, — положительно феномен.

Это очень видный красивый брюнет лейб-гусарского типа — не то цыган, не то итальянский баритон из оперы. У него в ведении стая почти во сто голов, и как эта стая выучена своему делу!..

...По его голосу: «В стаю!» — все гончие мигом собираются в плотную кучу, останавливаются неподвижно и смотрят хозяину в глаза в ожидании приказа. «Стая, вперед!» — истая движется сплошною колонною. «Стой!» — и все остановились как вкопанные...

...В лесу, в самый разгар гона, когда собаки... заливаются на разные голоса, так что стон стоит над лесом, лишь только прозвучит призывный рог доезжачего, концерт смолкает моментально, и через какие-нибудь полторы, много две минуты вся стая покорно собирается к ногам серого Османа — великолепного кабардинца, что ходит под седлом Петра Яковлевича».

Рассказ этот, как я уже сказал, сыграл решающую роль в моей охотничьей страсти, определив мою привязанность к псовой охоте, а поскольку охота с борзыми была для меня неосуществима, ограничил ее привязанностью к гончей.

Эта любовь росла из года в год, непреодолимо крепла, и отец мой принужден был капитулировать перед ней. Так появилось у меня первое ружье — легонькая, почти дамская, двустволка Франкотта двадцать четвертого калибра и купленная по случаю у кузнеца за пятнадцать рублей польско-русская выжловка Певка.

Но где-то там, в глубине, тлели искры полузатушенного гимназической учебой и городской жизнью костра, и нет да нет этот пламень вновь выбивался наружу при каждом моем посещении собачьей выставки, где в выставленных гончих и борзых взор искал таинственную стаю гончих барона Ш., а среди одетых словно в театральные костюмы псарей — фигуру доезжачего и самого мага и волшебника, распорядителя охоты, или, как его называли в старину, ловчего Б.

Эта страсть родила и другое столь же сильное, оставшееся на всю жизнь, увлечение — хождение по букинистам в поисках старых охотничьих книг.

Таким образом, стал я счастливым обладателем «Записок мелкотравчатого» Дриянского, «Записок псового охотника Симбирской губернии» Мачеварианова, книг Венцеславского, Реутта и целого ряда разрозненных номеров старинных охотничьих журналов.

Отец, поощрявший эту мою страсть к книгам, подарил мне энциклопедию псовой охоты — толстый том Губина «Руководство ко псовой охоте», к которому тянулся я, как горький пьяница к водке.

Меня вконец очаровали звучные клички гончих: разные Фаготы, Скрипки, Альты, Тенора, Басы, Квинты, Рыдалы, Помычки, Допекаи, Гвоздилы, Помыкаи, Соловьи, Душилы и т. п.

А наряду с ними характерные клички борзых: Хватай, Сверкай, Злобный, Тиран, Победим, Вьюга, Красотка, Карай и т. п.

Я уже наизусть знал всю терминологию, весь красочный образный язык псовой охоты, знал, словно хороший дирижер, всю партитуру этого замечательного по своей декоративности спектакля, умел на охотничьем роге не только вызвать гончих, но и исполнять сигналы: «Гончие брошены», «По волку», «На драку» и т. п.

Я помню, как матушка кротко уходила в самые дальние комнаты, чтобы не слышать моих надрывных звуков, когда я до распухания губ овладевал этой охотничьей речью медного рога.

А летом, уединившись в лесу, я порскал или оглашал по часам заунывным звуком рога окрестность, прислушиваясь к эху, вторившему глухой меди, и воображал пленительные картины псовой охоты: наброс гончих, их помычку, варкий гон стаи, лихую скачку борзых и принятого из-под них соструненного переярка...

А когда мне подарили небольшую смирную верховую лошадку, я настоял на приобретении казацкого седла и приторачивал к седлу сестриных кукол вместо лисиц и зайцев по всем правилам псовой охоты: одних, как лисиц за голову, других, как зайцев за ноги, вызывая рев сестры и строгое наказание от родителей.

Но вот я, уже гимназистом последних классов, попадаю после охотничьей выставки на садку борзых на злобу, которая происходила зимой на беговом кругу.

Публики на трибунах немного: тотализатора нет, и поэтому здесь только присяжные охотники, их родные и знакомые и кое-кто просто из любопытствующих.

В членской беседке и внизу — все видные представители псовой охоты, доживающей свой век.

В кругу — верховой судья, ящики с живыми волками, своры борзых в руках пеших охотников, розвальни, запряженные плохонькой лошаденкой, на которых привозят в середину круга раскидной ящик с волком.

Шагах в тридцати-сорока от ящика стоит охотник с приготовленной для испытания сворой борзых или одиночкой, в зависимости от того, какой приз разыгрывается. Одиночки испытываются на прибылых волках, своры (из трех борзых) — переярках или матерых.

По знаку судьи человек, стоящий рядом с охотником, держащим свору борзых, дергает за веревку, привязанную к ящику, он распадается, волк выскакивает, и по данному судьей знаку охотник спускает борзую или борзых со своры (длинный сыромятный ремень, на котором водят борзых).

Борзая должна догнать волка, сбить его с ног, завалить и мертво взять его в шиворот или в ухо не отрываясь. Подрывание волка за зад, или, как говорят псовые охотники, «за гачи», недостойно хорошей злобной борзой и кладет на нее позорное клеймо «гачницы».

Часто случается, что выпущенный из распавшегося ящика волк бежит прямо к трибунам и, прижимаясь задом к ограде, отделяющей публику от бегового круга, начинает огрызаться на подоспевших собак.

Взять борзой такого волка почти невозможно, и только редкие злобачи вступают с ним в битву, зев в зев. Публика, незнакомая с техникой псовой охоты, свистит и неистовствует при виде того, как собаки «оплясывают» волка, явно сочувствуя последнему.

Но вот из круга, от группы охотников, отделяется широкая, прихрамывающая фигура охотника в поддевке, подпоясанной наборным кавказским поясом, с кинжалом на боку, в высокой серой папахе и приближается к волку.

Уже можно разглядеть его большое, широкое лицо с крупными чертами, нависшие клокастые брови, оттянутые веки глаз, как будто налившихся кровью, и в особенности седые бакенбарды.

«Бровцын, Бровцын», — раздаются голоса, и человек этот стремительно приближается к волку, делает какой-то падающий шаг — и вот уже волк лежит на снегу, в него впились борзые, а бесстрашный охотник в поддевке лежит уже на волке и сует ему в рот какую-то палку. Еще минута — подъезжают розвальни, а Иван Севастьянович Бровцын приподнимает волка за уши и сует его, как щенка, в приоткрытый ящик. Трибуны ревут от восторга, а он, как оперный певец, раскланивается с публикой, махая снятой с головы папахой. Ему присуждается жетон «За лихую приемку волков».

Вот тут-то я и узнал, что Б. моего рассказа и есть этот самый Иван Севастьянович Бровцын.

Передо мной стояла словно ожившая со страниц «Записок охотника» Тургенева колоритная фигура Чертопханова! Да, таким именно представлялся мне «мелкопоместный дворянин Пантелей Еремеевич Чертопханов».

В Бровцыне чувствовалась какая-то нравственная сила, чувствовалось огромное самолюбие и какое-то, я сказал бы, «величие бедности».

Стоит ли говорить, с каким интересом слушал я все, что мог узнать про него. К сожалению, никто подробно не знал его биографии. Знали только, что он из обедневших дворян, что судьба не очень-то была к нему благосклонна, что своего куска земли у него уже давно не было и что он служил последнее время заведующим псовых охот у богатых людей.

Проще говоря, он был тем, что по старой охотничьей терминологии называлось ловчим. Узнал, что он действительно был заведующим псовой охотой барона С. Р. Штейнгеля и был выведен под буквой Б. в очерке Н. Каразина в журнале «Нива».

Известно было, что он страстный псовый охотник, замечательный ездок под гончими и с борзыми, восторженно передавали, что бывали случаи, когда он на лихом коне заганивал на охоте волков и привозил их соструненными, т. е. взятыми живьем, без всяких собак.

Говорили также, что он мягок и нежен, что способен рыдать над пораненной волком собакой и что он автор многих охотничьих рассказов и стихотворений, которые подписывает оригинальным псевдонимом «Отживающий».

Вскоре я нашел действительно под этим, столь для него характерным псевдонимом несколько недурных, немного сентиментальных рассказов и стихотворений в охотничьих журналах, доказывающих, что у этого, такого страшного на вид, человека, имелась детски-наивная и какая-то по-своему трогательная и восторженная душа!

Я прочел несколько садочных отчетов на злобу, имевших место в Москве, в Орле, Туле, Мценске и других местах, и почти во всех них упоминалось про лихую приемку Бровцыным волков.

Отчеты эти буквально пестрели следующими фразами: «Борзые догнали волка, подорвали в гачи и дальше к волку не присунулись. Волк лихо принят И. С. Бровцыным». Или: «По окончании садок от охотников и публики был предложен золотой жетон с гербом города Орла И. С. Бровцыну за приемку толков без собак».

И вот, наконец, случай знакомит меня с ним в 1910 г. Вот как это произошло. Я только что вечером приехал на XI выставку собак Московского общества охоты, чтобы показать знакомому охотнику гончих, и увидал, что у моей стаи стоит Бровцын и сводит с круга одну за другой моих собак, внимательно и подробно их рассматривая.

Я подошел, и мы познакомились. Оказалось, что Иван Севастьянович, заинтересовавшись стаей молодого охотника, очень понравившейся ему своей мощью, захотел убедиться, находится ли перед ним выставочная или же рабочая стая, для чего и пересмотрел когти и мякиши, всех моих собак, по ним точно определив, что гончие были в продолжительной осенней работе.

С этой поры я часто встречался с ним, бывал у него в его скромной квартирке где-то на Башиловке, около каких-то конюшен, и неизменно представляю его в поддевке, стянутой поясом с серебряным набором, в огромной, заломленной на один бок папахе, среди лошадиных стойл и борзых, с которыми он составлял как будто одно целое.

Это он назвал мне имя и фамилию знаменитого штейнгелевского доезжачего Петра Угарова и много и подробно рассказывал о его мастерстве и удали, вспоминая различные диковинные случаи из своей охотничьей практики, не отказываясь запивать привезенные мною закуски ароматной настойкой.

Что из этих рассказов было в действительности, а что представлялось его воспламененному воображению — судить трудно, но рассказы эти были всегда захватывающими, язык повествования столь красочным, что оторваться от них не было никакой силы! Голос его дрожал от нахлынувших воспоминаний, а глаза часто увлажнялись в патетических моментах.

Передо мной оживали страницы Тургенева, Толстого, Некрасова, Дриянского, Свечина, Озерова и других авторов непревзойденных охотничьих рассказов и стихотворений.

К Бровцыну, как к никому больше, шли такие близкие мне строчки из некрасовской «Псовой охоты»: «Кто же охоты собачьей не любит, Тот в себе душу заспит и погубит».

Да, можно с уверенностью сказать, что Иван Севастьянович, любя псовую охоту, не погубил и не заспал в себе душу, а всю ее принес на алтарь любимой страсти, часто не зная, что с ним будет завтра, чтобы сегодня, непременно быть при охоте с собаками и лошадьми.

...Наступил 1917 год.

Если и раньше фигура Бровцына была до известной степени явным анахронизмом, то после революции она, казалось, должна была исчезнуть, как исчезают сказочные чары от прикосновения трезвой действительности.

Но он, тяжело переживая исчезновение псовых охот, унесших стаи голосистых гончих и резвых и злобных борзых, гибель всей феерии этих сказочно-театральных постановок, остался жив, представляя собой занятный осколок ушедшего в прошлое усадебного быта.

Оставшись жить, он не позаботился даже переменить своего костюма: он всюду появлялся все в той же поддевке, подпоясанной поясом с серебряным набором, все в той же высокой огромной папахе с золотым позументом наверху, только кинжала носить было уже нельзя, и его рука, привыкшая хвататься за него в патетических местах рассказа, как-то невольно безжизненно повисала в этих случаях.

Помню, какую сенсацию произвел его приход ко мне на службу в Книжную палату, которая помещалась тогда в чудесном особняке, некогда принадлежавшем князю Гагарину на Новинском бульваре.

Замечательный зал этого особняка, одного из лучших образцов русского ампира, с расписными потолками, лепными орнаментами, мраморными колоннами, был заставлен столами, заваленными книгами и журналами или картотечными ящиками. Всюду царила, как в читальном зале, гробовая тишина.

И вот однажды к моему редакционному столу подошел швейцар и как-то смущенно пробасил: «Там вас какой-то Тарас Бульба спрашивает». Сотрудницы насторожились, недоуменно поглядывая на меня, а когда я, озадаченный, вышел в переднюю, то увидал И. С. Бровцына в своем неизменном охотничьем наряде.

И вот, прихрамывая, обращая на себя всеобщее внимание, он проплывает среди столов с книгами и картотечными ящиками и садится у моего стола, стараясь свести на шепот свой отрывистый разговор, из которого до удивленных слушателей то и дело долетают странные слова непонятного им охотничьего диалекта!

Стоит ли говорить, что его появление произвело впечатление разорвавшейся бомбы, и вся Палата долго еще его вспоминала!

Второй — еще более эффектный — случай произошел следующей зимой у Никитских ворот, где я очутился с двумя или тремя из моих сослуживцев после окончания службы.

Мы задержались переходом через площадь из-за трамвая, а когда он прошел, один из моих приятелей потянул меня за рукав шубы и указал на странное видение, «Кто это?» — спросил он меня.

На той стороне площади, не спеша, прихрамывая, шла фигура в живописной поддевке, подпоясанной черкесским поясом, в огромной папахе. Это был Бровцын!

На улице был двадцатипятиградусный мороз и удивление моих спутников было понятно.

— Как он не мерзнет? — воскликнули они дружно.

 — Э, если бы вы выпили хотя бы половину того, что он выпил за свою жизнь, то и вас бы не пробрал никакой мороз. Он заспиртован, — шутя ответил я, а они долго еще провожали глазами это, казавшееся им фантастическим явление.

Жил он все на той же Башиловке около лошадей и помогал кому-то в чем-то на бегах.

Но вот новые хозяева страны, отстояв свои права, смогли вспомнить, что многие из них охотники, и объединились в охотничьи союзы, пытаясь найти и сохранить из собак то хорошее, что еще уцелело от прежнего.

Бровцын становится душой этого дела, неутомимо разыскивает новым охотникам уцелевших борзых и гончих, старается передать молодым свой богатый опыт и свои навыки, проводит беседы, выезжает на консультации — и вот он уже в числе уважаемых судей на первых собачьих выставках.

И всем как-то ясно, что ни одна выставка не может обойтись без него, что как-то странно прийти на нее и не увидать его бросающейся сразу в глаза оригинальной фигуры, распространяющей вокруг себя специфический аромат «псовой охоты». Охотничья выставка без Бровцына — не выставка. И он это хорошо понимает и спокойно и уверенно играет свою роль «последнего из Могикан псовой охоты», стараясь показать себя как можно чаще, оживляя своим присутствием судейские ринги и своими рассказами выставочный буфет.

Помню, в каком затруднении был он, когда надо было ему для Кинологического съезда заполнить графу в анкете о его происхождении и как его дрожавшая к тому времени рука не без волнения вписала знаменательную фразу: «И. С. Бровцын, из обедневших дворян».

Милый Иван Севастьянович, ты честно не погрешил против истины, хотя по всей своей жизни ты был подлинным пролетарием, имея всегда лишь свой оригинальный костюм и трешницу на текущие расходы!

Вспоминаю я, как на охотничьих банкетах после собачьих выставок в подвалах ГУМа ты поднимал дрожащей рукой полный бокал за свою любимую борзую и низким басом прерывающимся голосом произносил свой неизменный короткий тост: «За русскую... псовую борзую... которая... служила раньше помещику... а теперь... служит Красной Армии».

Этот тост покрывался неизменно дружными аплодисментами, заглушаемыми громовым тушем духового оркестра.

Вспоминается мне и такой эпизод.

В 1926 г. Товарищество «Московский охотник» решило проверить полевые качества выставляемых в Москве собак, выявить их злобу к красному зверю (волку и лисице), проверить резвость борзых и тем самым их пригодность к охоте.

Решено было организовать на беговом ипподроме садки борзых на резвость и злобу и показательную охоту с гончими на лисиц и волков.

Дело нужное, но требующее больших затрат на получение и доставку зайцев, лисиц и волков, изготовление раскидных ящиков для зверей, оплату проезда иногородних охотников с собаками, аренду бегового круга, устройство куртины искусственного леса и т. п.

К сожалению, Товарищество «Московский охотник» доверило организацию этого дела с коммерческой стороны прожженным дельцам нэпманского пошиба, которые и оказали Обществу медвежью услугу, выпустив широковещательную афишу самого дурного тона.

Афиша эта пестрела такими строками, набранными огромными буквами: «Сенсационное зрелище», «Впервые после 12-летнего перерыва», «Публичная охота», «Буфет с крепкими напитками», «Садки и вся публика будет заснята кинооператорами»...

Дня за три до назначенного дня по улицам Москвы возили на пони тележку с нарисованной рекламой этих садок, на которой был изображен И. С. Бровцын в своей неизменной поддевке и папахе, скачущий на коне, с арапником в руке за борзыми и волком.

Нэпмановские дельцы явно намеревались сделать из этого «бизнес», а доверчивое Товарищество попалось на эту удочку.

Разухабистый, спекулятивный, зазывной тон афиши-рекламы погубил все дело.

В «Известиях» появился протест известных ученых и охотоведов и сатирическое стихотворение Демьяна Бедного «Советские графы Нулины», в котором талантливый автор писал:

«Пора, пора! Рога трубят;

Псари в охотничьих уборах...»

Протер глаза. Гляжу. Пестрят

Везде афишки на заборах.

«Спешите все на ипподром

Смотреть охотничью облаву!»

Тьфу! Объясните мне добром:

Чьим разрешительным пером

Суют такую нам забаву!

«За пазухой во фляжке ром...»

Ужель мы, впрямь, назад шагнули

На ...не поймешь на сколько лет?

Какой такой советский Нулин

Поднес нам этот камуфлет?

...Псы... травля... музыка... буфет...

«Охота» за мамзельной мразью...

Ряд «сделок»... смесь одежд, валют...

Мой сатирический салют

Очередному безобразью.

Демьян Бедный

«Очередное безобразие» не состоялось, о чем жалеть не приходится, а испытания собак на злобу и резвость состоялись несколько позднее в деловой обстановке, без участия посторонней публики, вне всяких коммерческих расчетов, а лишь с научной целью выявления рабочих качеств собак.

Смелый ездок, лихой приемщик волков, человек с нежной, детской душой — таким вспоминается мне дорогой Иван Севастьянович Бровцын, и я благодарен судьбе, что она столкнула меня с одним из замечательных представителей сказочного мира навсегда сошедшей со сцены псовой охоты.

VIII. В. А. Селюгин

Личное знакомство с Владимиром Александровичем Селюгиным, состоявшееся в Москве в декабре 1925 г., когда он приехал по моей инициативе на I Всесоюзный кинологический съезд, помогло мне преодолеть несколько неприязненное к нему отношение, которое сложилось у меня под влиянием опубликованных им ранее заметок в охотничьих журналах.

В заметках этих, печатавшихся в 1910—1915 гг., не лишенных иногда тонкой иронии, сквозило явно пренебрежительное, годное в то время, отношение к русской гончей, которой бездоказательно приписывалось все плохое. Это желание все неудачи с русскими гончими объяснить не случайностью или недостаточной работой с ними, а породою, несколько развязный тон статей делали для меня, да и для многих, фигуру В. А. Селюгина малопривлекательной.

Это убеждение получало подтверждение и после его остроумной заметки «Шутка», в которой он зло высмеял свое посещение охоты бр. Спечинских, владельцев стаи гончих, происходивших из сельца «Охотничьего» Кишенского.

Позволим себе сделать небольшую выписку из этой заметки: «Проезжая как-то из Петербурга в Москву, я заехал по объявлению посмотреть, а может быть и купить, костромских щенков. Встречает меня хозяин. “Пока, — говорит, — печаталось объявление, щенки все передохли”. Ладно... Посмотрели уцелевших и пошли смотреть старых. Вышли за усадьбу... “Не хотите ли голоса послушать?” “С великим удовольствием”, — говорю, а сам думаю: “Как я в гамашах-то на таком дожде да в лес, а потом мокрому, на вокзал еще ехать?” Однако черных сапог не потребовалось: как только мы стали подходить к стоящей отдельно от усадьбы псарне, владелец приказал бывшему с нами человеку протрубить, и на звуки рога на разные лады заголосила на псарне стая... Похвалив голоса, я уехал...»

Фамилия Спечинских, правда, не упоминалась, но разгадать ее для московского круга охотников не составляло большого труда.

И несмотря на то, что лично мне вовсе не нравились гончие Кишенского, что на X выставке собак Московского общества охоты мои собаки были явно обижены несправедливым, пристрастным к собакам Спечинских судейством Кишенского, тон этой заметки мне показался явно недопустимым.

Сколько злости и ехидства в ответ на любезный показ, может быть и несколько наивный!

Но, повторяю, личное знакомство, обаяние от искренней любви Селюгина к гончей примирило меня с ним и заставило по-иному отнестись к его последующей кинологической деятельности.

Судьба поступила с Селюгиным довольно жестоко. До революции он почтен был избранием в городские головы маленького городка Опочки, известного нам только потому, что он упоминается в биографии Пушкина.

Эта почетная должность в невзрачном, захолустном городке сделала его лишенцем, хотя, как он мне писал, «землевладельцем ни он, ни отец его никогда не были и происходили из крепостных графа Разумовского», заставила его голодать и в конце концов пристраститься к вину.

Но жажда жизни, любовь к охоте и к гончей спасли его от гибели.

На кинологическом съезде он столкнулся с товарищами по страсти, и они протянули ему руку помощи.

Он стал выезжать судить на полевых пробах, где проявил себя тонким знатоком работы гончей, сугубо принципиальным и неподкупным.

Я судил с ним и Н. Н. Челищевым в 1931 г. на полевой пробе гончих Ленинградского общества охотников в очень трудных, больших массивах Лисинского лесничества. И как я был рад, когда случай помог ярко доказать его знания, и Селюгин, на какой-то момент оказавшийся в стороне от гона, подойдя затем к нам, нарисовал, словно был очевидцем, ту картину работы собак, свидетелем которой мы были с Челищевым.

С этого момента слава его как вдумчивого, опытного судьи была за ним твердо упрочена.

Всякое интересное начинание находило в его душе живой отклик, и поэтому он стал душою и организатором Островской охоты, англо-русская стая гончих которой принадлежала Листаку и Тихомирову.

Стая эта — поистине детище Селюгина — была на ленинградских полевых испытаниях осенью 1932 г. и в невозможных местах, состоящих из болот и сплошного бурелома, прошла на диплом II степени. Этот же диплом получила и стайка из четырех собак, выделенная из этой же стаи. Испытания другой стайки и смычков, предполагавшиеся на другой день, не состоялись, так как владельцы боялись потерять собак в этой глухой и малонаселенной местности.

Описывая в письме работу собак на этих испытаниях и жалуясь на невозможно трудные условия местности, в которой они происходили, он считал, что стая «не показала своих полаза, голоса, паратости и даже ее прекраснейшей ровности ног и идеальной свальчивости».

Он поздравлял меня с успехом организованной мною осенью 1932 г. охоты на выводки волков в б. Тульской губернии со стаей русских гончих Московского военно-охотничьего общества и писал, что было позавидовал мне, но потом одумался, вспомнив, что возможности Тихомирова и Листака намного ниже возможностей Московского Военно-охотничьего общества. А в конце письма сообщал: «7 ноября под Островом охотились с этой стаей (Листака и Тихомирова) в 6 1/2 смычков; подняли 9 русаков; 7 убили, одного взяла стая без выстрела, один отделался на шоссе. И голоса и работа были на диплом I степени. Весь день работал не отставая от стаи. Почти половину стаи владельцы за отсутствием средств вынуждены сбыть. Жаль невероятно!!!»

Но в Селюгине кипела ключом неиссякаемая энергия, и он занялся новым предприятием.

22 августа 1933 г. я получил письмо из Ленинграда от Н. А. Сумароковой, в котором она писала: «...гор. Остров, являясь хозяином хорошей стаи гончих (англо-русских, видела их прошлый год на пробе), вызывает на состязание со своими стаями Военное общество Ленинграда, таковое же Москвы, Харьков и Тулу, предоставляя всем желающим приехать квартиры, питание, корм и т. п. за их счет. Я предлагаю испытывать не только по зайцу, но и по волку: местность вполне подходящая, отдельные острова; для этого только бы надо, чтобы каждая стая привезла с собой по волку или один кто-нибудь привез их несколько; может быть, это было бы возможно, если ваше, например, общество взяло один выводок до этой пробы; хотя трудно из-под гончих брать живых волков с тем, чтобы они еще некоторое время прожили, но, может быть, что-нибудь и выйдет! Пишу вам об этом, чтобы вы помогли развить эту мысль и высказались по этому поводу! Давайте не смущаться трудностями,  а попробуем это дело, интересное для гончатников, осуществить; ведь у нас гончие по волкам мало где гоняют и, главным образом, потому, что нет практики, а это был бы почин».

А сам Селюгин в письме от 2 сентября того же года писал мне: «Дорогой Николай Павлович, пишу под свежим впечатлением Чихачевских мест. Обилие зверя. Русак и беляк бок о бок. Лисиц масса. Места для езды под стаей прелестные, а для травли (будет одна свора у живущего здесь Н. Н. Бырдина) отличные. Помочи! Взываю! Ведь это все — моя мысль, моя последняя мечта! Крепко жму руку В. А. Селюгин».

Последнее время он работал над книгой о гончей, хотя и писал: «Страшит меня сейчас, что из-за бумажного кризиса я не только не увижу свой труд отпечатанным, но по этой же причине мне не удастся его и закончить написанием».

К этому письму было вложено следующее, несколько странное «вступление»:

«Если бы молодость знала

И если бы старость могла!»

Посвящаю свой труд глубокоуважаемой М. Д. Менделеевой.

Река времен в своем стремленья

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы!

Державин.

Тем не менее я решил все свои охотничьи знания и опыт, приобретенные за пятьдесят с лишним лет охотничьей жизни, встающие передо мной, как живые, дорогие образы давно почивших моих учителей, образы незабвенных друзей моих — собак, картины охот оставить в этом людском деянии грядущей вам смене. Пусть молодость знает и старость может!

Посвящаю я эту книжку глубокоуважаемой Марии Дмитриевне как охотнику, знатоку друга человека — охотничьей собаки и как лицу, от которого я впервые услышал эту французскую поговорку.

Родилась эта книжка по причине закинувшей меня судьбы на берега живописного Оредежа.

Ясным, холодным дням, ненастным осенним вечерам, белым ночам да зимним вьюгам вы, эти строки, обязаны появлением на свет. Спасибо и тебе, мой дорогой пьяница Михаил Иванович, мой неотразимый искуситель и вдохновитель! Спасибо большое за эти осенние ненастные дни, за белые ночи, за холодные зимние ясные дни, когда в теплых валенцах мы выпивали с тобой водки столько, что другому и не поднять!

Прости мне тот, кто не найдет в этой книжке ничего для себя интересного, кто знает больше меня, за отнятое время».

Бумажный ли кризис, водка ли, которую он поглощал со своим искусителем Михаилом Ивановичем «столько, что другому и не поднять» тому причиной, но у нас нет сведений о том, что этот интересный труд был им осуществлен.

Остается только очень пожалеть об этом, ибо, судя по «вступлению», он не лишен был, очевидно, поэтических описаний и лирических отступлений, таких необходимых в сухих и протокольных зарисовках работы гончих.

IX. Л. В. Де-Коннор

Имя Льва Валерьяновича Де-Коннора, с которым столкнула меня судьба, широко известно советским гончатникам.

Он неоднократно в советские годы судил на выставках и полевых пробах гончих, как у себя на Украине, так и в других городах нашего Союза.

Его рассказы и статьи стали появляться в охотничьих журналах в начале XX века.

Он как бы продолжал этим дело своего отца Валерьяна Валерьяновича Де-Коннора, автора не только капитальных работ: «О собаке» (Тула, 1897 г.), «Полный лечебник собак» (Тула, 1900 г.), изданных отдельными книгами, но и целого ряда статей.

О В. В. Де-Конноре необходимо сказать несколько слов.

Будучи широко образованным человеком, владея несколькими иностранным языками, прекрасно знакомый не только с русской, но и иностранной литературой о гончей, Де-Коннор считался одним из лучших знатоков работы гончей.

Человек многолетнего опыта, тонко наблюдавший за работой собак в разную погоду и в разное время года, он сумел обобщить свой, опыт, и поэтому стал среди своих приятелей и знакомых непререкаемым авторитетом.

Мне хорошо запомнился случай, рассказанный на страницах охотничьего журнала Е. Надеждиным, как группа охотников, выйдя из дома в серый, тихий денек, чтобы поохотиться с гончими, делилась своими восторгами по поводу самой что ни на есть подходящей для гона погодой. «Кажется, сам погнал бы!» — сказал кто-то.

«Дiд», как звали Де-Коннора близкие знакомые, на это только лукаво улыбнулся и пробурчал себе в усы: «Полями-то, может быть, и рванут, а в лесу; поди, погоняй сам!»

Зная в совершенстве повадки зверя, он опубликовал в журнале «Природа и охота» две интересные серьезные заметки: «Лаз» и «До лаза».

Статьи эти вызвали оживленную полемику и много сделали для уяснения вопроса о поведении зверя во время гона.

Им же позднее были опубликованы в «Семье охотников» переводы с английского нескольких сочинений о гончих, до того времени совершенно неизвестных русским охотникам, в которых сообщалось много интересных наблюдений английских охотников над работой своих гончих.

В. В. Де-Коннор много охотился с гончими, имел всегда несколько собак, но никогда, как это многими ошибочно считалось, не вел гончих, т. е. не вел породы.

Это же подтверждают и следующие строки письма ко мне от 10 июля 1925 г. его сына Л. В. Де-Коннора: «Я лично гончих веду с 1903 г., а отец мой, вопреки общего мнения, гончих имел всегда хороших, знал их, но породы никогда не вел».

Действительно, он интересовался лишь работой, не обращая внимания на породность и однотипность гончих, а поскольку знакомство у него было огромное, он и не испытывал затруднений в получении дельных собак.

Надо сказать, что никто лучше него не мог помочь гончим на сколах справить след утерянного зайца, никто лучше не мог расшифровать заячьи хитрости и уловки, словно все они были проделаны у него на глазах. Понятно, что попадавшие к нему гончие из других охот становились у него, пройдя такую школу, безупречными работниками.

Но безразличное отношение к породе и типичности гончих унаследовал от отца и Лев Валерьянович.

Так, в одной из своих первых заметок «Мои мысли о современной гончей» («Семья охотников», 1911 г., № 4) он писал: «Была у нас гончая, наша русская, а теперь ее нет... “Как нет?” — спросит меня кто-нибудь. “Да, — отвечу я, — той русской гончей, о которой приходится читать в воспоминаниях старых охотников, теперь нет, нет такой гончей, каковой она была и должна была быть, чтоб от гона стаи стонал и плакал лес, мурашки по спине бегали, сердце охотника больно сжималось и весело, легко на душе становилось... Слушая скучное тявканье теперешних русских гончих, даже не верится в то, что когда-то эта гончая была таковой, как о ней пишут и говорят. Мы утеряли все, что было так дорого охотнику в гончей, нет той злобы, вязкости, голосов — музыки...”

...А между тем у тех охотников, которые не гонятся за выставочным экстерьером, есть гончие и хорошие по работе и с голосами, много лучшими, чем у выставочных крэков. Говорят: “Можно ли премировать этих вымесков?” Не только можно, но даже должно, если сложка их хороша. Ведь это и есть та гончая, которая нужна русскому охотнику, если она хороша и по работе. Читающий эти строки, наверное, подумает, что я защитник западной гончей. Нисколько. У меня самого русские гончие (если они только русские), и я держусь того мнения, что русские охотники должны все усилия прилагать к тому, чтобы восстановить русскую гончую, но не по экстерьеру, а по полевым качествам».

Что можно сказать по поводу этих мыслей? Здесь, как в зеркале, отразились все те рассуждения, которые стали такими распространенными и модными к тому времени: презрительное отношение к «современным» русским гончим, идиллическое обращение к «чудо-богатырям» далекого прошлого, ненависть или зависть, не знаю, что вернее, к собакам, показанным на московских выставках, полное безразличие к ведению породы...

То есть как раз то самое, от чего утратилась к 1870-м годам породность и однотипность наших гончих, восстановленная к началу XX века с таким трудом беззаветной любовью и преданностью к кровному собаководству таких гончатников, как Можаров, Кишенский, Белоусов, Алексеев, Живаго, Камынин и др. Уже в советское время в журнале «Украинский мисливець та рибалка» (1928, № 2) была помещена статья Л. В. Де-Коннора «О “трех соснах” и экспертизе гончих», в которой автор высказывает свое мнение о современных породах гончих и свой взгляд на судейство.

Все это настолько существенно разнится от официально признанной линии ведения пород гончих, что мы принуждены сделать некоторые выписки.

Так, на стр. 67-й автор статьи утверждает, что «твердого стандарта англо-русской гончей нет и вряд ли может быть», а далее пишет: «При экспертизе англо-русских гончих, очевидно, типичности экземпляров приходится уделять второе место, а в первую очередь ставить рабочие стати, костистость и т. д., а затем характерные черты для русской гончей или фоксгаунда». А на стр. 68-й он пишет: «Самая многочисленная группа гончих мешаного типа именуется русско-польскими, польско-русскими или просто “местными”... Советуют брать за основу польскую тяжелую гончую, и с этим принципом приходится согласиться, так как большинство гончих этой группы все же ближе к польскому типу... Если взять за основу польскую тяжелую гончую и отбирать экземпляры посуше, костистее и более тепло одетые, то мы и будем иметь гончую, вполне пригодную для русского ружейника... Остальных гончих этой группы, хотя бы с выраженной русской кровью, выбраковывать, чтобы не создавать массы разновидностей мешаной породы».

Что ж, Де-Коннор остается верен своим давнишним взглядам: стандарта англо-русской гончей, с его точки зрения, быть не может; преобладающей по количеству он почему-то считает русско-польскую, или польско-русскую; с русской предлагает разделаться как можно скорей путем беспощадной браковки!

А держать по Де-Коннору можно любую мешаную гончую, лишь бы гоняла!

И как-то странно читать в его заметке 1911 г. такую фразу: «У меня самого русские гончие», — или в письме ко мне 1925 г.: «...я лично гончих веду с 1903 г.».

Как он «ведет» гончих, становится ясным, когда мы в том же адресованном мне письме несколько, ниже читаем: «Я начал вести багряных озеровских, а затем мешал их с першинскими, и один раз к ним была прилита кровь старых крамаренковских».

Как известно, багряные озеровские представляли собой так называемую гееро-можаровскую мешанину, имеющую часто даже мраморные пятна от арлекина, к ним были примешаны сырые першинские из багряной стаи и, наконец, через Отиповского выжлеца Рассказа к ним была прилита кровь англо-русских гончих Крамаренко.

Уже в советское время Де-Коннор достает от Филатьева выжлеца без родословной, прибавляет кровь собак В. В. Кульбицкого и т. д.

О каком ведении породы можно говорить при таком винегрете?

А ведь и у его отца и у него самого были хорошие рабочие собаки, от которых и следовало бы повести породу, но именно породу, руководствуясь однотипностью и одномастностью, а не бросаться из стороны в сторону, гоняясь то за голосом, то за злобностью.

Сумел же М. И. Алексеев улучшить голоса своей стаи, не подливая гончих других пород!

А на то, что у Де-Коннора попадались замечательные гонцы, имеются многочисленные печатные свидетельства, да об этом же красноречиво говорят и следующие строки из неопубликованного письма известного гончатника Н. И. Осипова к А. А. Налетову (1913—1914 гг.): «Де-Коннор из-под своих гончих убил волка, поехали в другой раз и одного погнали четыре собаки, а молодая выжловка от собак Пильца пошла по трем и не вернулась. Хорошая была выжловка, очень жаль, как производительницу...»

Зачем же вспоминать о чем-то утраченном, когда в руки человека попадают замечательные экземпляры? Надо их лишь сохранить и от них повести дальше, а не петь «покаянный тропарь» о том, что мы все растеряли!

Это же шатание из стороны в сторону, это стремление отыскать что-то прокинувшееся в старое привело Л. В. Де-Коннора к тому, что на I Всеукраинской выставке он поставил первыми, с золотыми медалями, собак М. Э. Будковского Рыдало и Тревогу, происходивших от собак В. В. Кульбицкого.

В своей заметке об этой выставке («Охотничья газета», 1928 г.) он так характеризует этих собак: «Выжлец... типом несколько уклоняется в сторону старинных русских гончих... и если и можно ему что-либо поставить в минус, то только недостаточную струнистость передних ног. Окрас его багряно-серый, в желто-белесых подпалах». Про Тревогу он пишет: «Выжловка эта бурой волчьей масти, в том же типе, что и Рыдало, и хотя первый, пожалуй, типичнее, но у выжловки все рабочие стати без недостатков и она как-то элегантнее выжлеца; если она и уступает выжлецу ушами (характерная особенность этой линии гончих — очень подвижные уши), то в остальном, несомненно, выигрывает».

Надо сказать, что относительно ушей Л. В. Де-Коннор выразился здесь чересчур мягко, сказав, что уши этой линии гончих «очень подвижные». На самом деле уши у них просто на хрящах, торчком.

Более определенно он сформулировал свое отношение к ушам русской гончей в своей более ранней заметке: «Первая выставка Харьковского отдела Правильной охоты», в которой, полемизируя с судьей А. Полторатским, поставившим Гудка Камынина первым, а Бандуриста из-за ушей на хряще вторым, писал: «...думаю, что у русской гончей ухо должно быть подвижное, а таковым оно может быть только, если оно на хряще»,

В письме Осипова от 6 марта 1915 г. к тому же А. А. Налетову читаем: «Вы видели у меня сеттера Жулика, его мать была очень приличная сука от моих собак, а отец был белый, неизвестного происхождения, с виду приличная собака, главное — имел чудное чутье, от которого я приходил в восторг, почему и повязал. Дети по экстерьеру вышли черт знает что и чутья не получили от отца.

Так же надо быть осторожным и с гончими. Эмке одно время увлекался собаками Кульбицкого и писал, что тот обирает из-под них выводки волков, завел их у себя, но потом скоро спустил...

Собаки Кульбицкого действительно идут по волку, собаки очень крупные, но мне не нравится, что у них уши не русской гончей и нет того подрыва и спуска ребер, как у моих, а вместе с тем нет голоса...»

Экспериментаторство Л. В. Де-Коннора приводило к тому, что в одном и том же помете его гончих можно было встретить не только разнотипных, разномастных щенят, но даже различных пород.

Так мне вспоминается один характерный случай.

Молодой, но страстный гончатник М. А. С., недовольный работой тех гончих, которых он видел у московских охотников, решился приобрести у Де-Коннора щенят из одного помета, прельстившись их родословными, восходящими к 1863 г.

И вот я и мой знакомый, молодой начинающий гончатник Б. В. Д., оповещены о прибытии долгожданного ящика, в котором находились три щенка: два для М. А. С, а один должен был быть отправлен на север, А. П. Мусатову.

Взволнованные предстоящей встречей, мы к вечеру прибыли в отдаленный район Москвы, где нам предстояло интересное зрелище — осмотр будущих выставочных и полевых крэков!

Нас встретил смущенный чем-то С. и повел в комнату, где в уголку лежали «будущие знаменитости». С бьющимися сердцами приближаемся мы к малышам, и сразу невольный возглас удивления вырывается у нас.

Все три однопометника совершенно различны не только по типу, но и по породе. Два из них, несомненно, в русских гончих, хотя и совершенно различного окраса: один выжлечок багряный, другой очень темного окраса, под чрезмерно большим чепраком. Выжловочка, более миниатюрная, явно англо-русская, с темными пежинами, крапом и востроватой мордой.

Смущенные, мы растерянно переглядываемся, и слова поздравления, с которыми мы ехали сюда, как-то невольно застревают у нас в горле.

Но вот перед нами на столе лежат почти столетние родословные, и мы, зачарованные именами лучших охот и известных собак, тщетно пытаемся представить себе бегающих возле нас щенков в виде замечательных гонцов.

С. переводит с родословных на нас сияющий взгляд, ища у нас одобрения своему начинанию и затраченным деньгам.

Нам неловко, но, на наш взгляд, эти родословные совсем не гарантируют успеха, и мы, огорченные и несколько разочарованные, покидаем счастливого владельца щенят со столь значительными родословными, восходящими чуть ли не к «собачьему Рюрику»!

Двое оставшихся щенят растут, их разнотипность становится всё более заметной, и сомнение начинает закрадываться и в душу владельца, но он не хочет сдаваться.

Увы, конец этой истории, как и следовало ожидать, получается печальный. Выжловочка мало радует своего владельца, и весь этот опыт знаменует собою крах «столетних родословных», в которых намешаны в хаотическом беспорядке собаки самых различных охот, типов и пород.

Льву Валерьяновичу много пришлось пережить, однако он не утратил своей любви к гончим и даже в самое трудное, голодное время все же как-то перебивался с собаками.

В своем письме ко мне от 10 июля 1925 г. он писал: «У меня велась с 1903 г. точная родословная книга по самой подробной форме (в ней отмечались не только особенности экстерьера и работы), велась балловая оценка каждой гончей и отмечались характерные черты и моменты в работе каждой собаки; почти к каждой собаке были приложены фотографии. Кроме того, я сохранял всю свою и отцовскую переписку о гончих и имел специальный альбом фотографий “Гончие в России”, где помещал не только фотографии гончих, но и рисунки от руки таковых: их делал я и М. И. Пильц».

Остается пожалеть, что такие, несомненно ценные материалы для нас навсегда утеряны, и огромный опыт Льва Валерьяновича, воспитанного на охоте с гончими таким знатоком этой охоты, каким был его отец — Валерьян Валерьянович, не смогут использовать многочисленные охотники сегодняшнего дня.

X. М. И. Алексеев

Гончие Алексеева? Кто из гончатников не слыхал этого имени, какие из современных гончих не несут в себе крови алексеевских собак, хотя бы и очень отдаленно?

Мне посчастливилось не только видеть стаю гончих Алексеева на выставках и на полевых пробах, не только лично знать Михаила Ивановича, но и повести своих гончих от его знаменитых собак.

Вот как это было.

Я уже упоминал, что моей первой гончей была русско-польская выжловка Певка, купленная у кузнеца за пятнадцать рублей и подаренная мне отцом, когда я еще был гимназистом четвертого или пятого класса.

Певка эта почти не гоняла, имела дрянной голос, была дьявольски непослушна и непозывиста, и я через год решил обзавестись более подходящей гончей.

Я не пропускал почти ни одного объявления в газетах о продаже гончих, выискивая те, в которых гончая рекламировалась как замечательный гонец и предлагалось приобрести ее с пробы. О породе продаваемых гончих говорилось в объявлении весьма туманно, общими словами: «костромич», «англо-русская», «арлекино-костромич» и т. д., причем о происхождении обычно умалчивалось.

И вот начались мои поездки в московские пригороды с целью приобретения «гонцов». В большинстве случаев попробовать гончую на зайце не удавалось, и собака покупалась на глаз, причем принималась во внимание та степень достоверности рассказа ее владельца, которую внушал своей личностью он сам.

Каких только мастей и пород гончих у меня не перебывало!

Все они упорно не ходили на смычках, оттягивали руку идя на сворке, были непослушны, непозывисты и не гоняли.

Посещая выставки собак, я отлично видел, что мои гончие совсем не похожи на те стаи, которые выставлялись и получали награды.

Как-то один мои сверстник уверил меня, что у его дяди имеется смычок Камынинских гончих, который тот согласен подарить, так как переезжает в другой город и не может его взять с собой. Счастью моему не было границ! Увы, оно оказалось весьма кратковременным, так как когда прибыл этот столь ожидаемый смычок, он оказался почти черным, явно польской крови, и нисколько не напоминал Камынинскую стаю. Пришлось его тут же сбыть.

Особенно врезался мне в память и надолго смутил мое воображение следующий случай.

Видя мою страсть к собакам и охоте, отец попросил нашего соседа по даче Чудакова, у которого было четыре гончих, взять как-нибудь меня с собой на охоту. И вот в одно памятное утро я увидал на своем дворе охотника Чудакова, у ног которого находилось два смычка русских чепрачных гончих. Охотник сказал мне, что его барин, к сожалению, плохо себя чувствует, на охоте быть не может, но что он предоставляет два смычка своих гончих на целый день в мое распоряжение. Восторгу моему не было предела! Я уже не помню сейчас, как работали собаки, помню только, что мы ничего не убили, но тот факт, что у ног охотника послушно на смычках без сворки шли гончие, не смея не только броситься в сторону, но даже высунуться из-за ног, то что они в середине дня во время привала послушно вышли на рог, так же неукоснительно сделали это к концу дня, совершенно пленил меня, и я стал муштровать свою разномастную, разнотипную кучку гончих, которых набралось у меня к этому времени уже пять штук.

Наконец, познакомившись в оружейной мастерской Николая Петровича Силина, своего рода служившей охотничьим клубом для всех московских охотников, с «самим» Михаилом Ивановичем Алексеевым, я получил от него согласие уступить мне смычок его гончих: Заливая III, получившего на выставке малую серебряную медаль, и молодую выжловочку Говорушку.

Сравнив их со своими гончими, я понял, что всё имевшееся у меня — дрянь и что мне следует добиваться получить еще собак от Алексеева, чтобы завести по-настоящему однотипную, породную стаю.

 Но Михаил Иванович имел собственный дом на Полянке, большое, свыше тысячи десятин, имение «Иславское» в Звенигородском уезде, Московской губернии, на Москве-реке и в деньгах не нуждался.

Приобретенная выжловочка Говорушка была жидковатой, гоняла неважно и, следовательно, в породу не годилась. Надо было приобрести классных собак, которые помогли бы мне отвести от них дельных работников.

И вот судьба сжалилась надо мной, и я получил из охоты Алексеева то, о чем не мог и мечтать.

Осенью 190... г. состоялась проба гончих, организованная по примеру прежних лет Московским общество охоты.

На этой пробе встретились обычные конкуренты: стая М. И. Алексеева и стая Л. В. Живаго. Стая Алексеева, уступавшая по голосам стае Живаго, всегда била последнюю своей работой и безукоризненной приездкой.

И вот случилось так, что на этой пробе первый приз был присужден Л. В. Живаго при дипломе I степени и 83 баллах, а стая М. И. Алексеева, получив тот же диплом I степени, набрала лишь 81 балл и получила второй приз.

Самолюбивый М. И. Алексеев, обиженный несправедливым, как ему казалось, присуждением, в чем он был до некоторой степени прав, на мгновение как-то остыл к охоте, и этой-то минутой я и сумел воспользоваться.

После получасового разговора по телефону он согласился уступить мне четырех собак: Звонишку — вожака его стаи, Хохота, Забавляя и Помчишку. Первые три выставлялись и получили по большой серебряной медали, Помчишка же, молодая, еще не вязанная первоосенница, прошла на малую серебряную. Добившись столь нелегкого согласия в результате неотступных получасовых просьб, я закончил свой телефонный разговор естественным вопросом, а сколько же мне привезти ему денег? «А что, если он назовет мне цифры, — со страхом думал я, — вроде Белоусовских, и я не смогу их уплатить, что тогда?» Но я всегда с величайшей благодарностью вспоминаю этот миг, когда вся моя судьба, казалось мне, зависела от той суммы, которую назовет мне Михаил Иванович. К его чести надо сказать, что у него была раз и навсегда как бы установленная своеобразная такса: смычок гончих с большими серебряными медалями расценивался в 150 рублей, смычок с одной большой серебряной медалью и одной малой — 125 рублей, смычок из двух малых серебряных — 100 рублей, смычок без наград — 75 рублей.

В этот решительный миг, в котором я чувствовал себя Наполеоном перед Ватерлоо, он благородно ответил, что цена мне известна и что именно эту сумму и должен я ему привезти.

Стоит ли говорить, что извозчик, везший меня к нему на Полянку, несмотря на мой посул дать хорошо «на водку», казался мне злодеем, нарочно еле двигавшимся, а короткие минуты этой поездки представлялись для меня веками!

И вот у меня бумажка от Алексеева к его доезжачему Ивану Павлову, человеку с окладистой черной бородой, знаменитому мастеру своего дела, получавшему и на выставках и на полевых пробах неизменно призы за замечательную приездку стаи. На другой день к вечеру я ехал с братом в поезде на станцию Голицыно, от которой до «Иславского» имения М. И. Алексеева было 12 верст. На станции Голицыно были ямщики, и вот мы трясемся с братом эти 12 верст, засыпая ямщика вопросами об имении, об Алексееве, о собаках, об Иване Павлове.

Короткий осенний день подходил к концу, и уже вечерело, когда мы выехали из леса и с правой стороны дороги, на полянке, увидели строения и забор из частокола, похожие на псарный двор. Но ни в одном из окон не было видно огня, не слышно было и лая собак.

Ямщик сказал, что это старая, заброшенная псарка, которая из-за сырости своего местоположения была забракована Алексеевым, и теперь выстроена новая в сухом, песчаном месте. «А то все собаки ногами болели», — прибавил ямщик, как-то лихо свистнул, лошади встрепенулись, подхватили, и через несколько минут мы остановились у новой, обширной псарки, приветливо сверкавшей из темноты ярко освещенными окнами. Собаки заголосили, и на стук кнутовищем в окно, оно распахнулось, и из него высунулась лохматая голова, заросшая густыми черными волосами.

Крики удивления, торопливые шаги — и дверь открыта, сноп света озаряет вспотевшую пристяжную, играя на медных бляхах сбруи, — и мы в избе, где жена Павлова уже хлопочет над неизменным самоваром.

Мы достали закуски, водку, располагаемся за столом и начинаем разговор издалека, о том, как несправедливо обидели Алексеевскую стаю на полевых испытаниях. Быстро захмелевший Иван нецензурно ругается, говоря, что Михаил Иванович хочет сокращать охоту, и я понимаю, что пора передать ему записку Алексеева, пока еще он в твердой памяти.

Боже, что делается с ним после того, как он с трудом, по слогам, прочитывает ее! Сначала он не хочет верить. «Как, продать Звонишку, вожака стаи? Да что он, с ума сошел, что ли?» — повторяет он несколько раз, расставляя пальцы своей огромной руки и покачивая захмелевшей головой.

— Нет, не бывать этому! Я сам куплю, когда так! — вскрикивает он, вдруг вставая и сверкая глазами.

— Ваня, Ваня, господь с тобой, — шепчет жена.

Но порыв проходит, и он пьет еще и еще и, странное дело, как-то не пьянеет. Нам становится не по себе, ямщик ждет, и мы просим его приготовить собак и щедро одариваем его за те хлопоты, которые он испытал, воспитывая продаваемых нам собак.

Он заявляет, что должен проститься с собаками. Я никогда в жизни, не забуду эту сцену. Он одевается во всю парадную охотничью форму и приглашает нас с братом на псарку, чтобы проститься со своими любимцами. Через внутреннюю дверь из коридорчика мы вышли на выпуск. Была поздняя осень, и гончие на ночь улеглись на нарах с соломой внутри бревенчатой псарки.

Иван Павлов, освещенный фонарем, привешенным на гвоздь затворившейся за нами двери, стоял посредине выпуска в своей парадной форме, без шапки, держа в руках два сыромятных смычка и арапник с перевитой проволокой ручкой.

— О-го-го-сюды, други сюды, — выговорил он каким-то гортанным низким голосом, и из помещения одна за другой, потягиваясь, выходили гончие, и все собрались тесным клубком около его ног.

— Ну, ну, смотрите вы на меня, а я на вас, — дрожащим от волнения голосом произнес он и кликнул Звонишку, которая, ласкаясь, поднялась на задние ноги, стараясь лизнуть его в лицо; он ласкал своей свободной рукой ее голову. — Матушка ты моя, родная, как же я без тебя буду?

У нас с братом захватило дыхание, и глаза стали мокрыми.

Но вот он овладел собой. Быстро надел один смычок на Звонишку и Забавляя, а другой — на Хохота и Помчишку и, продев за них арапник, попросил сына, ездившего у него в выжлятниках, подержать, а сам отвел остальных собак в помещение и, притворив за ними дверь, подошел к собакам, с которыми ему предстояло расстаться.

Он как-то растопырил пальцы, из его горла вырвались какие-то непонятные для нас звуки, но хорошо понятые, очевидно, собаками. Все они кинулись к нему, царапая передними лапами ему грудь, а он, роняя слезы, позволял им лизать свое лицо и руки, которыми размазывал свои неустанно бегущие слезы.

Накормив собак оставшейся колбасой, ветчиной и сыром, оставив неутешно рыдавшего Ивана Павлова, мы с братом с тяжелым чувством повезли замечательных красавцев, славу и гордость Алексеевской охоты, чтобы заложить прочный фундамент своей будущей стаи русских чепрачных гончих.

Через две недели, когда приобретенные собаки привыкли к нашему охотнику Ивану Скотникову, мы поехали на охоту в Раменское, чтобы испытать их, и, несмотря на тяжелые условия гона, эти два смычка работали ухо в ухо, и мы после долгого, упорного гона взяли из-под них лисицу и двух зайцев. У Звонишки оказался прекрасный, фигурный голос, а у Хохота — бас.

В декабре я поставил стайку в шесть собак на выставку и получил за нее и за смычок из Забавляя и Звонишки золотые медали.

 В феврале Звонишка пометала от Хохота шесть щенят, которые впоследствии проходили на большие серебряные медали, а Брызгало даже на золотую.

Так было положено основание нашей охоты с братом, успешно впоследствии конкурировавшей с охотами других владельцев и даже с охотой самого М. И. Алексеева.

Должен сказать, что я не был большим поклонником собачьих выставок, всегда боясь заполучить на них неприятный подарочек в виде чумы, и часто не выставлял своих гончих. Как-то так повелось само собой, без всякого договора, что я постоянно перед той или другой выставкой звонил Михаилу Ивановичу и спрашивал его, будет ли он ставить свою стаю, и, если слышал в ответ, что он собирается, никогда не выставлял своей.

Но вот наступает время XIII выставки Московского общества охоты — юбилейной, по случаю 50-летия со дня основания общества.

И вот наши шпаги, как в поединке скрестились. Решив выставлять свою стаю и получив милостивое благословение от Михаила Ивановича, с которым мы были уже на «ты», я задолго до открытия выставки обходил оружейные магазины Роггена, Шенбруннера и Силина, куда поступали записи собак на выставку, чтобы заранее примериться, с какими конкурентами я буду иметь дело. Запись была огромной: я могу назвать стаи М. Я. Молчанова, бр. Малюшиных, М. И. Алексеева, Карпызова, остатки когда-то гремевшей стаи И. Н. Камынина, стаю Руперти, и, наконец, совсем для меня неожиданно, в секретариат Московского общества охоты поступила запись двух стай Першинской охоты в. к. Николая Николаевича — багряной русской и лимонной англо-франко-русской. Конкуренция более чем серьезная.

И вот, когда я подъезжал к Манежу, где размещалась выставка собак, сердце мое учащенно билось. Манеж был блестяще декорирован.

Прямо перед входом в виде особого сооружения была расположена горка с призами самых различных охотничьих обществ, русских и иностранных и частных лиц. В самой середине, на почетном месте, возвышалась в огромном футляре, обитом белым шелком, хрустальная крюшонница в серебряной монтуре. Под ней этикетка «Приз Русского охотничьего клуба за лучшую стаю гончих». Справа и слева серебряные юбилейные кубки — лучшим собакам в каждой породе.

Я знал, что призы для гончих от Русского охотничьего клуба покупает М. И. Алексеев и, грешный человек, невольно подумал, что он выбирал эту крюшонницу не без задней мысли. Но тут же вспомнив, что на выставке находятся две стаи гончих Першинской охоты, владельцем которой являлся великий князь, прогнал от себя эту нехорошую мысль. Я знал, что в Першине воспитывается до сорока щенят ежегодно в каждой стае, что для щенят специально содержится стадо швицов и что охота эта обходится владельцу до 200 тысяч рублей в год.

Ясно, что приз Русского охотничьего клуба получит Першинская стая.

И вот я в отделе гончих, у помостов, красиво декорированных, на которых расположены стаи. По бокам — стаи Першинской охоты; в середине стаи Алексеева, Молчанова и моя; далее расположены другие охоты, а по бокам, как бы опоясывая стаи гончих, расположены своры борзых Першинской охоты.

Дрожащей рукой перелистываю я каталог выставки и вижу, что обе Першинские стаи совсем не многочисленны — по шестнадцать собак каждая. Но зато как можно подобрать этих шестнадцать гончих, если мне известно, что общее число взрослых собак в каждой стае достигает не менее сорока штук. При таком отборе можно подобрать собака в собаку!

Спешу к багряной стае, как самому опасному конкуренту, и вижу, как у моей стаи стоит Алексеев и сводит с круга собаку за собакой. Быстро просматриваю багряную стаю, прося свести пять-шесть собак. Гончие очень могучи, с характерным для этой охоты тупым обрезом морды, на хороших ногах, с хорошо спущенным ребром, но как-то все сыроваты.

Иду к Алексеевской стае, и приветствующий меня Иван Павлов, уже с утра заложивший, начинает для меня сводить с помоста молодежь, которую я не видал.

Так в разных концах оба мы с Михаил Ивановичем мысленно сравниваем своих любимцев с противником, зная, что через день им придется встретиться уже на ринге, где решится судьба, чья стая будет признана первой.

Но вот Алексеев заметил меня и идет ко мне и, улыбаясь и покручивая свой ус, лукаво говорит мне: «А выж-ло-о-чка одна у тебя... как бишь ее... хороша!» — хотя я прекрасно знаю, что у меня в стае выжловки много слабее выжлецов. И я, чтобы уколоть его за его неискренность, говорю, что меня поразила в его стае Рубишка, с которой, очевидно, некому конкурировать, хотя прекрасно знаю, что он получил ее только что, после смерти Л. В. Живаго, и что она не от его собак.

Так, лицемеря, мы расстаемся с ним с виду благожелательными друг к другу, а на самом деле насторожившиеся и взволнованные вопросом, чья же стая займет первое место? И вот судный день настает.

Мы все не отходим от ринга и следим за присуждением судьею наград отдельным гончим. Першинская багряная, алексеевская и моя почти одинаковы по количеству собак, и потому важно количество присужденных золотых и больших серебряных медалей в каждой стае. Результаты следующие: алексеевская стая и моя получают по три золотых медали и по шесть больших серебряных, багряная першинская — две золотых и три больших.

 Юбилейный кубок за лучшую русскую гончую получает М. И. Алексеев за Пугалу. Приз лучшему смычку присужден ему же за Пугалу и Рубишку.

Теперь борьба должна развернуться вокруг стай, одна из них должна быть признана лучшей, и ей будет присужден самый почетный приз выставки — приз Русского охотничьего клуба.

Стая, помимо подбора, нарядности, однотипности и одномастное, должна быть хорошо приезжена, т. е. находиться в руках доезжачего.

Громадный ринг, на котором выведены все десять стай гончих со своими доезжачими и выжлятниками, одетыми в цвета различных охот, представляет поистине величественное зрелище.

Некоторые стаи выведены на смычках, другие даже на поводках, многие неодномастны и неоднотипны, и когда по знаку судьи все стаи двигаются друг за другом по огромному кругу, сразу становится ясным, что многим из них нечего и думать претендовать на первенство.

Наконец, на ринге остаются только три стаи: багряная першинская, алексеевская и моя. Все они выведены без смычков, идут плотной кучей у ног доезжачего и показывают прекрасную приездку.

Алексеевская идет первой, вслед за ней першинская и сзади моя. Мои гончие рослее, идут весело помахивая, словно в полазе, гонами, очень одномастны и однотипны. Судья Б. В. Зворыкин передвигает под шумное одобрение зрителей мою стаю на второе место. Наконец, производится последнее испытание.

Стаи ставятся в одном конце ринга с выжлятником, а доезжачий уходит в другой конец, и на его окрик: «Сюда, гончие, сюда! — стая должна, не задерживаясь, в полном составе, кучно собраться у его ног плотным клубком.

Смычок Алексеева отбился, и первый приз присуждается моей стае.

А вечером, перед закрытием выставки, когда право дать сигнал в рог об окончании выставки было в этот день предоставлено моему доезжачему Мартыну Дудаеву, Иван Павлов — доезжачий Алексеева, уже изрядно выпивший на мои деньги, говорил мне: «Ну чего он (т. е. М. И. Алексеев) обижается, ваша стая сурьёзнее нашей... нечего было Звонишку продавать... и поделом... в ефтом деле, знашь, любовь нужна... да...»

Михаил Иванович обиделся настолько, что несколько месяцев не говорил со мной, перешел потом на «вы» и только к концу года отошел и снова стал на «ты», потребовав от меня, чтобы я спрыснул получение крюшонницы, на которую, как признался, он зарился.

В Москве в это время был обычай «спрыскивать» сначала у «Яра», а потом, когда в два часа ночи тушили электричество и подавали свечи, чтобы посетители могли закончить еду и выпивку и расплатиться, принято было ехать в загородный ресторан «Жан», находившийся в селе Всехсвятском и там есть блины и пить водку.

Потребовал исполнения этой церемонии и Михаил Иванович. Приехав к «Жану» и заняв кабинет, я не мог не только есть блины, но и пить водку после всего съеденного и выпитого у «Яра». Но М. И. приставал ко мне, уверяя, что если я не выпью, то я не друг ему, и мне приходилось опрокидывать незаметно рюмки водки в салфетку, которую время от времени услужливо менял заметивший это официант.

Дело было осенью, и вот в знак примирения М. И. пригласил меня к себе в имение на охоту с гончими.

Мы с братом приехали к вечеру, с тем чтобы, переночевав, ранним утром на другой день отправиться в лес с гончими. По приезде М. И. захотел нам показать своего жеребца Вия. Дело в том, что незадолго до этого он увлекся конным спортом, купил в заводе Живаго жеребенка Вия, который вырос в первоклассного рысака, заработав много призов и показав недюжинную резвость. Надо сказать, что вообще М. И. был баловнем судьбы. После бабки он получил в наследство огромное имение «Иславское», половину которого за большие деньги продал И. В. Морозову, основавшему там конный завод и выстроившему на высоком крутом берегу Москвы-реки красивый дом с колоннами, назвав это имение «Горки».

В этом имении позднее жил и умер Алексей Максимович Горький.

Утром на следующий день стая гончих с верховыми, доезжачим и выжлятником, и мы с братом, и М. И. на дрожках переправились на пароме на другой берег, где начинались охотничьи угодья.

Стояла поздняя, ясная, сухая, холодная осень: с утра мороз прихватывал землю, и только к середине дня чуть разогревало. Тропа была жесткая — условия для гона трудные. Места низкие, болотистые, излюбленные беляками и лисицами.

Мы с братом любуемся редкой приездкой стаи. Разомкнутая, она вся в руках Ивана Павлова, который ведет ее солидно, не показывая дешевых трюков. У опушки он остановил стаю, поставил ее, а сам поскакал к нам, чтобы принять от М. И. последние приказания. Тот указал ему рукой место напуска гончих, Иван Павлов крикнул: «Сюда, гончие!» — и стая тем же клубком потекла у ног его серой в яблоках кобылы.

Сигнал в рог «гончие брошены», — и мы расходимся с ружьями в разные стороны.

Гончие долго ничего не поднимают. Но вот где-то в стороне, справа, как бы нечаянно, неуверенно прозвенел звонкий голосок выжловки. «Ай-яй!» — как будто не веря себе, воскликнула она, еще раз, другой, уже более уверенно, и залилась как ошпаренная, наткнувшись на зайца.

 И вдруг, как лавина, опрокинулась: заревела, застонала разными голосами подвалившая стая и пошла крутить за беляком по можжухам и кочкам, то на секунду смолкая, то снова наполняя звуками лес и заставляя учащенно биться наши сердца.

Как ни вертелся белячишко, а на втором кругу сложил свою голову под выстрелом моего брата, а стая сразу же натекла на лисицу, что легко было определить по тому, как ярче и злобнее стали голоса, исчезли перемолчки, ровнее стал гон, без тех вспышек, которые бывают при гоне по зайцу, когда стая прихватит его на глазок и проведет его какой-то отрезок времени по зрячему.

...Стая мотает лисицу уже с час, а мы никак не можем ее перехватить.

И вот тут-то произошел случай, навсегда запомнившийся мне, и если бы я не был уверен в том, что доезжачий Алексеева, конечно, никогда не читал «Войны и мира», то я заподозрил бы его в плагиате.

Через час мы все трое: я, брат и М. И. очутились на просеке, прислушиваясь к заркому гону, который приближался в нашу сторону. Впереди стоял Алексеев, поодаль я, в конце просеки брат. И вот гон все ближе, все азартнее, уже можно разобрать отдельные голоса собак. Сердце учащенно бьется. Ведут на М. И. Вот и лисица красным пятном пролетает через просеку... «Tax, тах!» — стучат бездымные выстрелы М. И.; с ревом клубком проносится стая, над которой стоит пар, и, не умолкая, ведет дальше.

Я подаюсь к М. И. и вижу, как на своей кобыле, молотя, как цепом, арапником по ее бокам, влетает Иван Павлов, задерживается на секунду, и, обдавая М. И. испепеляющим взглядом, сплевывает сквозь зубы, и кричит: «Спуделял, сукин сын!» М. И. бледнеет и, поднимая ружье, кричит: «Убью, мерзавец!» «Стреляй, дурак, умней не будешь», — зло отвечает Иван и, обрушивши вновь свой арапник на кобылу, исчезает в лесу.

Происходит немая сцена, и мы снова расходимся, ощущая неловкость.

Лисица увела гончих со слуха и там понорилась. День был омрачен неудачей и столкновением с Иванам, и мы с братом, отказавшись от обеда, поспешили уехать обратно в Москву.

Надо сказать, что этот Иван Павлов пришел к М. И. работать в качестве печника, пристрастился к собакам и охоте, стал сначала наварщиком, потом выжлятником, вскоре проявив себя как первоклассный доезжачий, поставив Алексееву стаю его гончих на недосягаемую высоту. Такой искренней беззаветной любви к гончим, такой нежности, такого уменья понимать собак я не встречал ни у кого.

Когда Алексеев увлекся, конским спортом и как-то охладел к охоте, Иван Павлов, предчувствуя конец охоты, в припадке отчаяния написал мне письмо, в котором проявилось все его нежное ко мне отношение, завоеванное моей любовью к гончим. В письме, написанном каракулями и, очевидно, стоившем ему немало усилий, он перечислял клички всех собак алексеевской стаи и отметил крестиком тех, которых, по его мнению, «нипочем нельзя брать».

Это трогательное письмо, этот вопль отчаяния, как самое теплое о нем воспоминание, хранится у меня и поныне.

Скоро Алексеев продал вторую часть имения, чтобы строить большой доходный дом в Москве, купив себе небольшое имение в Тульской губернии в Веневском уезде «Свиридово», куда Иван Павлов не поехал, выстроив себе избу в «Иславском».

Имение «Свиридово» примечательно тем, что оно принадлежало ранее известному псовому охотнику С. В. Озерову, владельцу резвых и злобных борзых и стаи гончих, прекрасному ездоку под ними и издателю журнала «Псовая и ружейная охота».

В «Свиридове» находились все родословные книги М. И. Алексеева, погибшие во время революции.

После революции Михаил Иванович Алексеев стал одним из судей по гончим, напечатал много статей в охотничьих журналах и одним из первых призывал к изжитию польско-русской гончей, справедливо считая, что все они настолько случайны и разнотипны, что не смогут стать породой.

Его гончие, завоевавшие к моменту революции несомненно первое место среди других гончих, вошли в той или иной степени в родословные почти всех без исключения современных русских гончих.

Скажем же ему и его Ивану Павлову сердечное спасибо за те успехи в деле нашего кровного собаководства, которыми мы в настоящее время вправе гордиться и которыми мы, безусловно, в какой-то мере обязаны им.

XI. В. С. Мамонтов

  Как это ни странно, мое личное знакомство со Всеволодом Саввичем Мамонтовым, перешедшее затем в тесную дружбу, произошло много позднее, чем с другими гончатниками, описанными в моих портретных зарисовках.

Его имя мне было хорошо известно по охотничьей литературе и по садкам борзых, на которых его собаки были всегдашними участниками. Его приметная фигура псового охотника, с трубочкой во рту, в особого фасона шапке темно-серого барашка, всегда привлекала мое внимание на собачьих выставках и садках борзых.

О впечатлении, произведенном на меня клеткой с живыми волками, соструненными из-под борзых его охоты на рождественских праздниках 1912 г., я уже говорил в своем рассказе «На волков с гончими» (см. «Охотничьи просторы», кн. 7).

Но еще раньше мое внимание привлекла его литературная деятельность. Дело в том, что очерк Н. Н. Каразина «Псовая охота», помещенный в журнале «Нива» за 1898 г., определивший мое страстное влечение к псовой охоте, рассказы и воспоминания разных псовых охотников, печатавшиеся на страницах охотничьих журналов, рисовали картины давно прошедшего и поэтому казались легендами, в реальность которых верилось как-то с трудом.

Вся эта изумительная картина псовой охоты со сворами борзых, стаей гончих, подвывкой волчьих выводков, приемкой матерых и прибылых волков, часто живьем соструненными, казалась навек отошедшей в область преданий и в настоящее время, конечно, невозможной.

И вдруг в 1908 г., разворачивая страницы журнала «Семья охотников», я наткнулся на красочные и яркие описания этой самой охоты.

Как, значит, псовая охота еще не умерла? Значит, существуют еще комплектные псовые охоты с отъезжими полями, со сворами борзых, стаей гончих, подвывкой волков, их травлей и т. п.

Статья эта, названная «Наши отъезжие поля в 1908 году», описывая подвиги этой псовой охоты, выводя участников не под подлинными фамилиями, а под прозвищами «Маэстро», «Старый лис», «Свет» и др., была подписана странной фамилией Аков. Псевдоним этот был мне расшифрован под страшным секретом одним из моих знакомых охотников.

Аков — был анаграммой слова «Вока», как звали в кругу близких приятелей Всеволода Саввича Мамонтова, одного из сыновей Саввы Ивановича, известного мецената, создателя Русской частной оперы.

Я и до сих пор жалею о том, что в те далекие времена не познакомился с ним и не принял участия в его охоте, которая содержалась несколькими лицами на паях, как рассказывал мне потом об этом сам В. С. Мамонтов.

 Псевдоним этот, правда, при внимательном чтении журнала «Семья охотников» и некотором сопоставлении легко вскрывался, так как на страницах того же журнала в 1910 г. была помещена интересная заметка Данилова «Горе-охотник и горе-собаки», в которой автор, негодуя на своих кровных костромичей Кишенского, не погнавших по волкам, вспоминал гончих В. С. Мамонтова, проявивших себя как злобных гонцов по волкам в Кириках и Ломцах, т. е. в тех самых местах, которые были описаны Аковым в его заметке «Наши отъезжие поля в 1908 году».

Жалуясь на то, что его «костромичи» не погнали волка, Данилов писал: «И мне это тем более обидно, что я сам видел, как многие мамонтовские беспородные собаки, невозможная смесь глебовских, адлерберговских, панчулидзевских и неизвестных в одиночку гоняли волка. Так, например, выжлец Вопило тот самый, экспертировать которого на прошлогодней выставке судья отказался, находя, что это, что угодно, только не гончая собака, на моих глазах в одиночку гнал матерого волка в Кириках 23 сентября, а мои кровные красавцы втроем не погнали, бросили и ушли ко мне».

Этот абзац Даниловской статьи вызвал горячий ответ В. С. Мамонтова, в котором он вставал на защиту своих гончих, говоря о том, что они вовсе не являются беспородной мешаниной.

После прочтения этой полемики я стал интересоваться на собачьих выставках гончими Мамонтова, который ни разу не ставил на выставку своей стаи, или, вернее, своих стай, так как у него параллельно велись русские и англо-русские гончие.

Выставлял он редко и всегда по одной, по две гончих. Казалось бы, что это должны были быть наиболее выдающиеся экземпляры. Увы, все они были самыми заурядными собачками, типичными бронзовичками или, в лучшем случае, достойными малой серебряной медали.

Случай, описанный Даниловым, действительно имел место, в доказательство чего я позволю себе привести выдержку из судейского отчета Н. П. Кишенского по отделу гончих VIII выставки Московского общества охотников:

Англо-русские гончие

Выжлец Вопило г. Мамонтова. Чубаро-пегий. Рост 13 1/2 вершков. Широкий. Ноги хорошие. Гон неправильный. Сыроватый и брыляст. Имеет вид негончего ублюдка. Награды не заслуживает. По каталогу он значился происходящим от Скрипки и Бубна гр. Адлерберга.

Обратили мое внимание и странные, редкие клички, выставленных Мамонтовым собак. Так, среди гончих оказались: Ерыга, Крикса, а свора борзых на садках состояла из чубаро-пегих Жоха, Жгута и суки Жги.

В этом сказалось некоторое чудачество, свойственное, очевидно, семейной традиции: так, Савва Иванович Мамонтов дал пятерым своим детям имена, начинающиеся последовательно с букв его имени: первый сын был назван Сергеем, второй — Андреем, третий — Всеволодом, четвертая — девочка — Верой, а последняя — Александрой.

Надо думать, что имя шестого ребенка, если бы таковое появился на свет, наверное бы начиналось с первой буквы его отчества!

Надо сказать, что любовь давать даже знакомым прозвища, любовь к некоторым причудам была, очевидно, усвоена им в родительском доме, где художник В. А. Серов из Валентина превратился сначала в «Валентошу», затем в «Тошу» и под конец в «Антона», где художник И. С. Остроухов значился под прозвищем «Ильюханции», а скульптор М. М. Антокольский назывался «Антоколем» и т. п.

Вспоминается мне, как любимым-занятием Всеволода Саввича во время осенних проб было поджигать в лесу кусты можжевельника или смолу на елях, вспоминается, как он конфузил маленьких девочек, называя их по имени и отчеству.

Помню, как он неизменно смущал мою маленькую дочку Тусеньку, величая ее не иначе, как Натальей Николаевной, оправдываясь тем, что иначе он привыкнет к укороченному имени, а когда она подрастет, ему уже трудно будет переучиваться.

Но эти и другие чудачества как-то шли к нему, в них всегда было что-то ласковое, детское, что так располагало в его пользу.

Воспитанный в культурной, даровитой семье Саввы Ивановича Мамонтова, создателя замечательной Русской частной оперы, пропагандировавшей русское оперное искусство, он рос среди таких выдающихся людей, как И. Е. Репин, В. Д. Поленов, братья Васнецовы, В. И. Суриков, В. А. Серов, К. А. Коровин, М. А. Врубель, Ф. И. Шаляпин, К. С. Станиславский, Г. Н. Федотова и др.

Участник домашних чтений, а затем домашних спектаклей, В. С. был замечательным знатоком русской литературы, прекрасно играл на рояле, знал наизусть все лучшие оперные арии, и сколько раз я бывал свидетелем, как в осенние, ненастные дни в лесу или вечерами в избе он на память читал нам монологи из пьес Грибоедова, Пушкина, Алексея Толстого, Островского или без запинки декламировал стихи Пушкина, Тютчева, Фета, Полонского, Майкова.

Что же касается сказки Островского «Снегурочка», в которой мальчиком играл он одного из бирючей, то кажется, он знал ее наизусть.

Он любил остроумную шутку, всегда безобидную, любил богатство русского языка, меткость и точность его выражений, смаковал замечательный охотничий язык псовой охоты, словарь, который он незадолго до своей смерти составил.

Несмотря на то, что я познакомился с ним, как я уже сказал, довольно поздно, гораздо позднее, чем с другими гончатниками, с ним у меня завязались наиболее задушевные отношения, благодаря нашей общей близости к литературе и искусству.

Воспитанный в традициях передовой русской литературы и искусства, которые он свято хранил, он был донельзя прост в обращении с людьми самыми разнообразными, покоряя их своим внимательным отношением, мягкостью и свойственным ему одному тонким юмором.

Сын миллионера, женатый на красавице аристократке, он всегда оставался простым и скромным и поэтому легко перенес разорение отца в 1900 г., превратившее его из богатого наследника в мелкого служащего.

Занимая скромную должность страхового агента, он уединился в небольшой усадьбе «Головинке», принадлежавшей его жене пополам с ее сестрой, и предался со страстью псовой охоте, для содержания которой создалось нечто, вроде товарищества на паях. С этого времени ни одна из садок борзых на злобу не проходит без его участия, и далеко не выставочные, борзые занимают прочное место среди победителей.

В первые годы революции я как-то потерял его из вида. Слышал, что он управлял одним из конных заводов, был бракером лошадей, служил даже в милиции.

Я встретился с ним в 1929 г. в Туле, куда приехал судить гончих на выставку. Он явно тосковал без собак, без охоты, и видно было, что жилось ему плоховато.

Через год в Москве подсекция любителей гончих по моему докладу решила впервые открыть под Москвой испытательную станцию гончих сроком на месяц. Мне было предложено стать ее заведующим. Но я работал в Книжной палате и не мог посвятить ей столь продолжительное время. Кандидатуры других гончатников были отвергнуты, и вот тут-то на память мне пришел В. С. Мамонтов. Я предложил его, охарактеризовав как дельного псового охотника, человека интеллигентного, прямого и честного, и, несмотря на то, что он совсем не был знаком широкой массе гончатников, он был избран на эту почетную должность и с той поры стал бессменным руководителем этих испытаний, завоевав не только глубокое уважение, но и истинную любовь охотников своим безукоризненным беспристрастием, своим всегдашним вниманием ко всем без исключения. С этой поры он становится неизменным судьей по борзым на московских выставках и по гончим на выставках периферии. К сожалению, опыт его судейства гончих в Москве на Военно-охотничьей выставке не снискал ему симпатии московских гончатников, и русских гончих он с тех пор уже на московских выставках не судил.

Он был постоянным консультантом всех московских и иногородних гончатников в вопросах приобретения гончих и рекомендации вязок, не оставляя ни одного письма или обращения к нему без ответа. Его популярность была поистине огромна. К этому времени относятся его выступления в печати по самым разнообразным вопросам, касающимся гончих.

Так, он публиковал в охотничьих журналах отчеты о полевых испытаниях гончих, выступал в защиту русских гончих, вспоминая о том, как в его смешанной стае русские гончие так же хорошо гоняли волков, как и англо-русские, разбирал вопрос о возможности устройства полевых проб гончих по белой тропе и по красному зверю, писал о новом порядке внесения собак в родословную книгу и одним из первых был пропагандистом охоты на волков с гончими.

Благодаря его дружеским советам мне удалось организовать в 1932 г. в Московском военно-охотничьем обществе охоту с гончими по волчьим выводкам, в местах его прежних охот под Мценском, блестяще доказавшую всю целесообразность ее устройства.

Как часто вспоминаю я Всеволода Саввича в неизменной темно-коричневой куртке домодельного крестьянского сукна, в стареньком картузе, с трубочкой во рту, с дубинкой в руке, руководящим испытаниями гончих.

Вот он, так тонко чувствующий красоту в «багрец и золото» одетого леса, стоит чуть сгорбившись на просеке со своим неизменным спутником Б. Н. Армандом и чутко прислушивается к приближающемуся гону испытываемой гончей.

Неспешно заносит он в судейскую книжку свои наблюдения над работой той или иной собаки, внимательно выслушивая мнения своих товарищей по судейству, изредка спорит, а вечером, после того как выведены окончательно баллы, он просвещает присутствующих гончатников каким-нибудь отрывком из произведений русских классиков.

Он получает приглашения из Саратова и Куйбышева на испытания борзых, скачет верхом, но год от года эти выезды становятся ему все труднее, и он принужден отказываться от судейства на полевых пробах борзых и гончих, оставляя за собой только судейство на выставках.

К 1946 г. его отношения с московскими гончатниками как-то портятся, и он больно это переживает.

В июне 1946 г. исполнялось 25-летие моей судейской деятельности. В. С. Мамонтов не присутствовал на юбилейном вечере, а на другой день я получил от него трогательное письмо с объяснением его отсутствия. «Дорогой мой Николай Павлович, — писал он. — Я слишком дорожу нашими долголетними дружескими отношениями, чтобы оставить без объяснения причины, почему я сейчас сижу дома и пишу Вам эти строки, вместо того, чтобы пить Ваше здоровье на банкете в Вашу честь.

У Майкова в “Трех смертях” Сенека говорит:

“Жизнь хороша, когда мы в мире

Необходимое звено

Со всем живущим заодно,

Когда не лишний я на пире...”

Вот эта последняя строчка и смутила мой покой. У гончатников я сейчас в опале...

Я не сомневаюсь, что Вы знаете мои дружеские искренние чувства к Вам. Зачем же сидел бы я сейчас в столовой театра Красной Армии?

Кому я там нужен?

Вот и все, что хочется сказать Вам... Перечтите у Майкова последний монолог Сенеки. Хорошо сказано. Ваш Всев. Мамонтов».

Но в это время Академией наук СССР мне была поручена организация Музея Абрамцево, и по согласованию с академиком И. Э. Грабарем В. С. Мамонтову было предложено стать хранителем Музея, развернутого в доме его покойного отца.

В 1948 г. он переехал в Абрамцево, много помог своими советами при организации Музея и был неизменным любимцем всех посетителей, которым он умел увлекательно, красочным языком рассказать о замечательных людях, с которыми ему посчастливилось встречаться в этой самой усадьбе.

Он неизменно начинал свою экскурсию с милой шутки, что в эту усадьбу он приехал в первый раз еще в утробе своей матери, т. е. в 1870 г., в год приобретения этой усадьбы Мамонтовым, сразу же устанавливая этим самые короткие отношения со своими слушателями, которые, затая дыхание, слушали его рассказы о том, как он играл в абрамцевских аллеях в чехарду с Серовым или в городки с Репиным.

Он умер в июне 1951 г., унеся с собой какой-то особый аромат прошлого, оставив по себе самую теплую, память кристально чистого человека, человека большой культуры и большого сердца.

Я считаю, что все мы, охотники, остаемся в неоплатном перед ним долгу до тех пор, пока не издадим составленный им «Словарь псового охотника», который явится заслуженным увековечением его светлой памяти.

XII. Н. Н. Челищев

Мне очень трудно писать о Н. Н. Челищеве. Трудно потому, что в методах экспертизы гончих мы держались с ним диаметрально противоположных принципов и меня могут упрекнуть в явном пристрастии. Однако время всегда, в конце концов, определяет правильность или ошибочность тех или других положений и всегда помогает восстановлению истины.

Так случилось и в данном случае. Сейчас уже не только можно, но и должно подвести итоги тому, что сделано положительного в деле разведения гончих и какие ошибки допущены, так как на этих самых ошибках мы учимся.

О Челищеве я слышал и раньше, еще в дореволюционное время, много раз встречал его псовых борзых на выставках собак, которые обращали внимание своей породностью, типичностью и неизменно получали высокие награды.

Знал, что его имение находится в Медынском уезде, Калужской губернии, что у него имеется стая англо-русских гончих.

Знал, что он женат на дочери известного псового охотника Николая Васильевича Можарова, владельца прославленных русских гончих, прекрасных гонцов, кровь которых вошла в состав многих охот.

Знал также и то, что после смерти Н. В. Можарова, получив целиком его стаю, Челищев не стал ее держать, и в охотничьем журнале появилось объявление о ее продаже.

Известно мне было и то, что борзые Челищева никогда не участвовали в садках на резвость и злобу, вследствие чего его собаки как рабочие никому не были известны.

Гончих он на выставку не выставлял, и сам мало ими интересовался, и гончатники никогда не видели его около своих стай или отдельных гончих. В нашем — гончатников — представлении он был типичным псовым охотником, для которого гончие являются подсобной, как бы чернорабочей, силой, в задачу которой входит лишь выставить зверя на своры борзых.

Того же мнения был о нем, как он сообщил мне при нашем позднейшем знакомстве, и Вс. Мамонтов.

После революции крупная, монументальная фигура Челищева стала постоянно появляться на всех собачьих выставках и вечерами в клубе Московского союза охотников, где завсегдатаи с удовольствием слушали его рассказы о прежней охоте и о приемке им «вот на этот самый кинжал» матерых волков. Поддерживаемый В. Н. Каверзневым, Н. Н. Челищев стал сотрудником журнала, в котором стал помещать свои статьи и заметки, и написал несколько брошюр о гончих и борзых. Его книжечка «Гончая. Ее воспитание и охота с ней» выдержала пять изданий; брошюра «Как выбрать хорошую гончую» — три издания; брошюра «Как самому наганивать гончих» — четыре издания.

В это же время он становится судьей по гончим на выставках и пробах не только в Москве и Ленинграде, но и на периферии.

Остановимся на его литературной и судейской деятельности, что совершенно необходимо, так как и до сих пор его книжки о гончих неизменно указываются в каждом рекомендательном списке литературы.

По своему заданию его книжки, конечно, не могли претендовать на серьезное исследование и были написаны популярным языком, стремясь дать краткие и самые необходимые сведения молодым охотникам.

Ясно, что этим предрешалась их компилятивность. Но, к сожалению, Н. Н. Челищев внес в них недопустимую для таких изданий полемичность. Так, составив их, в основном, по работам Н. П. Кишенского, он позволил себе огульно очернить русскую гончую, заявив совершенно голословно, без всяких доказательств, о том, что она навсегда утратила злобность и не может гнать волков, и утверждал, что только любезная его сердцу англо-русская сохранила злобу.

Я неоднократно выступал в защиту русской гончей, так необоснованно, сплеча, обруганной Челищевым, и поэтому здесь не стану повторяться. Охота по волкам с русскими гончими Московского военного общества, Воронежского товарищества подтвердила всю несправедливость возводимых на русскую гончую Челищевым обвинений.

Но дело не ограничивается лишь этим предвзятым, заведомо ложным наветом на русских гончих.

Гораздо хуже то, что в этих небольших популярных брошюрах, рассчитанных на самую широкую массу охотников, были допущены не только небрежности языка, но и просто грубые ошибки, которые только дезориентировали охотников.

Так, на стр. 19 своей книги «Как выбрать хорошую гончую» (Москва, 1930), определяя разницу между перемолчкой и сколом, Челищев пишет: «...когда собака проносится мимо зверя и теряет таким образом с чутья его или его след, она перестает подавать голос. Эти моменты называются “сколами”, если собака не находит увалившегося зверя продолжительное время (приблизительно минут пять и больше), и “перемолчками”, если она справляется быстро и начинает вновь подавать голос через минуту, две, три».

Я много раз судил с Николаем Николаевичем на полевых пробах и положительно могу засвидетельствовать, что он прекрасно определял, что такое «перемолчка» и что такое «скол», но ему как-то не приходило в голову перевести это на язык времени, почему и получилась такая несуразность, когда «перемолчка» стала определяться минутами, в то время как она в действительности исчисляется секундами.

Что сказать о таких, например, сентенциях Челищева: «Чересчур паратая собака никогда не может иметь достаточного для своей резвости чутья», или «Длинный гон ниже скакательного сустава указывает всегда на слабосильность собаки», или «Высокие сухие ноги, сильно развитый зад и постоянно блестящие навыкате глаза (глаза англо-русской гончей) — вот что указывает довольно верно на паратую гончую» (?!?)

Все это может вызвать у мало-мальски грамотного человека только улыбку.

Гораздо хуже, когда Челищев позволяет себе совершенно вольно трактовать стандарты гончих, возводя явные пороки в типичные признаки.

Так, в своей книге «Гончая» (Москва, 1929), а затем в книге «Как выбрать хорошую гончую» Челищев пишет, что русская гончая должна иметь развитой затылочный гребень, бочковатые ребра, разрешает ей иметь коричневый и совершенно черный окрас, а у англо-русской допускает ухо на хряще, передние ноги плоскокостые и не считает прибылой палец пороком.

Ошибочность всех этих положений совершенно очевидна, и, судя на выставках, он сам принужден частенько отказываться от некоторых своих положений.

Его судейство наносило отечественному собаководству вред тем, что оно никогда не было принципиальным и он никогда не придерживался какого-либо определенного типа собак, выдвигая на первые места сплошь да рядом совсем различных собак, подкупивших его своей мощностью, к которой он неизменно тяготел, прощая подчас явные пороки и не замечая бестипности, а порой и беспородности, выдвинутой на первое место собаки.

Человек старого поколения, живущий своими воспоминаниями, никогда не интересовавшийся историей создания в России пород гончих собак, не желающий анализировать то, что он видел, он крайне свободно относился к фактам, судил на ринге, припоминая старинных собак, причем изменившая ему память заставляла его признавать за «можаровских гончих» собак настолько разнотипных, что он был бы сам, я уверен, крайне смущен, если бы удалось как-нибудь собрать на одном ринге всех этих типичных представителей «можаровских гончих».

Чтобы не быть голословным, позволю себе привести имена этих совершенно различных по себе гончих: так, на VI выставке в Ленинграде в 1926 г. он признает Будилу Кабанова типичной можаровской гончей, а на выставке в Ефремове в 1928 г. считает выжлеца Дуная Елецкого товарищества охотников, происходящего от гончих Макса Эмилиевича Будковского, за такую же можаровскую гончую, и, наконец, в Зарайске можаровской гончей оказывается выжлец, от которого в потомстве появляются гордоны. Об этом факте может подтвердить здравствующий и поныне В. Ф. Хлебников, который возил, соблазненный Челищевым вязать свою выжловку в Зарайск к этому выжлецу.

В статье «Лучше поздно, чем никогда» («Украинский мисливець та рибалка», 1929 г., № 8, стр. 59—61) Челищев, говоря о фоксгаундах (лисогонные гончие) и стекгаундах (оленегонные гончие), приписывает фоксгаундам борзоватые, удлиненные головы, а стекгаундам — более короткие, широкие, в то время как, наоборот, стекгаунды отличаются как раз более удлиненными и узкими головами.

В этой же статье Челищев, говоря о Першинской охоте, пишет: «Я уверен, что если бы Першинская охота просуществовала далее, там была бы выведена особая порода гончих, чем, собственно, и задались першинские собаководы, настоящие мастера своего дела».

О каких «першинских собаководах, настоящих мастерах своего дела» можно говорить, когда хорошо известно, что солово-пегая стая была создана по личному капризу ее владельца быв. в. к. Николая Николаевича и представляла собой конгломерат самых разнообразных пород, так как в ее состав вошли арлекины барона Дельвига, англо-русские гончие Соколова и царской, гатчинской охоты и, наконец, к ним была прилита кровь каких-то французских гончих?

Кстати, Челищев авторитетно утверждает, что к солово-пегой стае была прилита кровь французских гончих Артуа, хотя точных сведений о том, кровь каких именно французских гончих была прилита к этой стае, не имеется ни в книге Д. П. Вальцова, посвященной Першинской охоте, ни в специальной охотничьей литературе.

Весьма сомнительная однотипность и одномастность этой стаи достигалась жестокой браковкой, что подтвердили попытки некоторых гончатников после революции отвести от нескольких уцелевших, даже недурных по себе, экземпляров однотипное потомство.

Попытки эти, как известно, окончились неудачей и заставили советских охотников отказаться от дальнейшего ведения этих гончих, и теперь они почти не встречаются.

В 1928 г. на выставке собак Московского товарищества охотников во время моего судейства русских гончих произошел случай, вскрывший глубокие принципиальные противоречия, существовавшие в методах судейства различных судей.

Мне на экспертизу был представлен выжлец Дунай Елецкого товарищества охотников, происходящий от собак орловского охотника М. Э. Будковского. Выжлец отличался необычным окрасом, имел голову с переломом, недостаточно спущенное ребро, прямоватый зад и несколько вывернутые в поле локотки. Кроме того, у выжлеца было розовое чутье и крохотная круглая дворноковатая лапа.

Зная, что он происходит от собак Кульбицкого, имеющих многолетние родословные, зная, что его близкие родичи прошли недавно на Всеукраинской выставке под судейством Л. В. Де-Коннора на первые места, я всё же не смог признать его типичным для русской гончей, так как он сильно отклонялся от установленного стандарта, и присудил ему бронзовую медаль, после того как в Ельце под судейством Н. Н. Челищева он был поставлен на первое место с большой серебряной медалью.

Судейство мое вызвало бурю и затем в «Охотничьей газете» были напечатаны: запрос Елецкого товарищества охотников и наши с Челищевым ответы на него.

Полемика на этом не прекратилась, и в охотничьи журналы было прислано несколько откликов из разных городов.

Так, А. А. Вестин из Ярославля писал в своей заметке «О методах экспертизы»: «В помещенных двух письмах Н. Н. Челищева и Н. П. Пахомова каждый из них по-своему прав. Прав Н. Н. Челищев, когда констатирует факт, что такого типа гончие когда-то были, но и прав Н. П. Пахомов, говорящий, что этому многогранному разнообразию «пород» русских гончих надо положить конец. ...Эти два ответа являются как бы отражением тех двух методов экспертизы, которым следуют те или другие судьи во время судейства. Один метод, который, как я заметил, любят судьи — старые охотники, сводится к следующему: судья смотрит на собаку и припоминает, были ли такого типа раньше гончие и насколько данная собака подходит к этому типу, и, если подходит, собака проходит высоко. Другой метод состоит в том, что судья сравнивает каждую собаку с установленным стандартом данной породы и в зависимости от того, насколько она подходит к нему или удаляется, и дает ту или иную награду. Такой метод следует признать более правильным, так как он дает возможность отбросить все то разнообразие всевозможных разновидностей и выделить чистый тип русской гончей, закрепленной стандартом. Первый же метод этой цели не способствует, а скорее оказывает «медвежью услугу».

Мих. Зубаровский из Харькова в своей статье «По поводу экспертизы выжлеца Дуная» пишет: «Остановим внимание охотников-гончатников на двух следующих положениях:

1. Мог ли Н. П. Пахомов (официально признанный судьей по гончим), знающий о гончих Н. В. Можарова только по тем данным, по которым и большинство из нас, судить выжлеца Дуная как русскую гончую или

2. Ввиду того, что «на карточках собаки выходят плохо» (Н. Н. Челищев), кинологическая литература о можаровских гончих недостаточна. «Н. В. Можаров своих гончих на выставки не ставил» (Н. Н. Челищев), гончие можаровские «хотя, может быть, и есть у многих, но редко появляются на выставках» (Н. Н. Челищев) — он, Пахомов, судить Дуная не мог — не мог «достаточно оценить этого выжлеца» и отсюда — ясный вывод — даром смутил своей экспертизой елецких охотников, заядлых поклонников русской гончей.

На наш взгляд, мог и должен был судить. Справку Н. Н. Челищева о годах Н. П. Пахомова мы принимаем к сведению и считаем это не более как «цуканьем» новичков, как отжившую отрыжку традиции безвозвратно ушедшей эпохи кадетских корпусов и бурс.

Выжлец Дунай оставлен, хотя и при самой незначительной награде в классе русской гончей и в оценке судьи Пахомова значится, что «он в типе собак М. Э. Будковского», ныне здравствующего. Таким образом, эксперт Пахомов не тревожил ни в своем отчете, ни в разговорах с членами правления Елецкого товарищества тип можаровских собак, дав определение типа Дуная по позднейшим нисходящим, что вполне, по нашему мнению, и правильно, ибо собаки М. Э. Будковского, имея свои типичные особенности, в отличие от иных современных русских гончих, вполне заслуженно могут быть названы типичными... По-нашему, центр тяжести заключается в том, что Н. П. Пахомов подошел к оценке выжлеца Дуная беспристрастно, не чувствуя на себе всей тяжести родства и воспоминаний былых можаровских стай, а предъявив обычные требования для любой породы гончих.

Обнаружено, что у Дуная недостаточно спущено ребро, прямоват зад, развернутость локотков, кроме того, перелом в голове, маленькая лапка, розоватое чутье, мышиный окрас.

По мнению Н. Н. Челищева, Дунай «хорош во всем и только светловато чутье». Однако через пять строк убедительность этой характеристики колеблется самим же автором. «Недостаточность ребер в глубину у Дуная компенсируется выгибом в боках» (Н. Н. Челищев).

Следовательно, недостаточность ребра у Дуная Н. Н. Челищев признает... Но «маленькой дворняжьей лапке» и «розоватому чутью» следует посвятить несколько слов. Выжловка Найда В. В. Кульбицкого, так же как Дунай, имеет маленькую лапку, что и отмечено судьей М. И. Алексеевым, давшим ей бронзовую медаль на II Всеукраинской выставке в Харькове... Выражение Н. П. Пахомова «дворняжья лапка» наше ухо не режет и дает представление о непородности лапы Дуная. Стандартизированной породы дворняжек не существует, и в этом отношении Н. Н. Челищев прав, но выражения «дворноковатая голова», «дворноковатый голос» существуют и вполне понятные каждому судье, каждому любителю-собаководу... Если чутье у Дуная не черное, то как не формулировать его — светловатое, светлое, розовое, розоватое, цветное — все равно. Каждый в отдельности термин будет говорить лишь о том, что чутье окрашено плохо, что чутье дефектно для стандарта гончих, и в особенности той, от которой думает идти порода... Мы разделяем мнение Пахомова и оценку выжлеца Дуная при наличии указанных дефектов считаем правильной».

К счастью для отечественного собаководства, Московская подсекция гончих пошла не за Челищевым и, выбирая на свои выставки судей, строго ратовавших за создание единого типа кровной, породной русской гончей, добилась замечательных результатов, закрепив тип русской гончей, не плохо проявившей себя и на полевых испытаниях.