Третьяков Н. Н.
Когда встречаешь весну в глухом бору, в одинокой охотничьей избушке, то счастье кажется бесконечным. Вместе с разливом рек в душе наступает половодье чувств; под его напором легко смываются надоевшие границы зимней жизни и пробуждается страстная тяга вдаль, к северу, туда, где гнездятся перелетные птицы.
Но быстро промелькнувший весенний праздник неизбежно сменяется буднями. И вот вспоминаешь пережитое, еще раз перебирая в памяти мельчайшие подробности всех прежних весенних походов. Бывает, что в глухую зимнюю пору вдруг страшно захочется поглядеть на леса, послушать, скоро ли упадет там первая капля. Тогда садишься в поезд и, отрываясь вдаль, словно приближаешься к весне.
Однажды я со своим спутником отправился белковать в Онежский район, Архангельской области. Зимняя охота кончалась, но нас привлекали неизведанные места; в каждой такой поездке мы как бы заново открывали свою родину.
Морозной ночью в вагонном купе было тепло и по-домашнему уютно; на столиках мирно позвякивали стаканы, за окнами мелькали вершины деревьев, белые поля, огни станций. Откуда-то сверху сыпались быстро угасавшие искры... Поезд торопился.
Звонким морозным утром мы были в Вологде, где задержались, ожидая пересадки. Здесь, на вокзале, и завязалось это памятное дорожное знакомство.
— Не трожь, пусть его понюхает, — остановил меня худощавый человек в дубленом полушубке, когда я попытался отозвать свою лайку, привлеченную запахом барсучьей шкуры, растянутой на чемодане незнакомца.
Петр Васильевич Бухвалов — так звали владельца чемодана с барсучьей шкурой — оказался потомственным лесником. Во время Отечественной войны он был несколько раз ранен, а после демобилизации горел, словом, изведал массу несчастий, так что теперь не оставалось на нем ни одного целого места.
— Все пробито. С ума чуть не спятил. Тут вот немного нарушилось, — сказал он, хлопнув себя по шапке. — Стал я молить своих врачей: отпустите, говорю им, меня на покой домой, в бор, там я на мёде да на воздухе живо поправлюсь. Те подумали и отпустили. С тех пор на лесном кордоне и живу, — заключил наш новый разговорчивый знакомый.
В словах лесника почуялся столь манящий зов, что душный вокзал с толпами едущих отодвинулся в сторону и где-то рядом послышалось мерное дыхание глухариного бора. Правда, ненадолго. Вскоре пассажиры забеспокоились; задние, повскакав с пола, навалились на передних: посадка началась, и мы расстались. Однако образ уединенного ветлужского кордона крепко засел в нашей памяти. Едва только в Москве стали обсыхать бульвары, как мы списались с лесником и в апреле отправились в путь с того же Ярославского вокзала.
Весной в поезде не спится. Напротив нас на мешках и корзинах устроились вятские колхозницы. Поглядывая на почерневшие косогоры, они вздыхали: оттаиват!
Вместе с протаявшей землей и все вокруг радовалось, отогревалось, даже самые черствые сердца отходили, как снег после первого дождика. Солнце сияло, птицы звенели, ручьи сверкали. Мимо окон вагона проплывали сосны, по-весеннему чистые и яркие березы, стройные колокольни ярославских церквей, избы. Все это отражалось в водах разлива. Временами казалось, что поезд идет через огромное озеро... Но вот гулко прогремевший мост напомнил о берегах реки. Это была Ветлуга. Дальше нам предстояло добираться на попутных машинах. Около колхозной чайной, как всегда, долго и тщетно (потому что никто ничего не знает) выясняем, пойдут ли сегодня машины. После томительного ожидания трогаемся в путь. На дорожных ухабах все сидящие по правому борту перелетают к левому, а иногда возносятся над кузовом под надсадный рев перегретого мотора. Наконец и грузовик с последними попутчиками скрывается в лесной глубине. Мы одни. Тишину вечера теперь нарушают лишь шорох и редкие всплески. Это Ветлуга подмывает обрыв, откуда изредка срываются молоденькие сосенки, тотчас увлекаемые быстрым течением.
— Она у нас непоседа, река-те, — говорит с характерной ветлужской интонацией низкорослый старичок-перевозчик, только что вышедший из какой-то прибрежной избушки. Помедлив, он добавляет: — Игривая речушка...
При этих словах нам невольно вспоминается известный рассказ Короленко, в котором вот так же говорил о Ветлуге вечно хмельной перевозчик Тюлин. С тех пор многое переменилось, но живая народная речь связывает прошедшее с настоящим.
— В запрошлом году вон где бежала, — продолжал наш неутомимый собеседник, указывая в сторону по-вечернему потемневших кустарников. — А не понравилось — бросила старую дорожку... Дедушка Вершинин, — громко назвал себя перевозчик, когда мы стали знакомиться и рассказали о цели своей поездки. После недолгих раздумий он согласился доставить нас до места.
Челночок дедушки Вершинина был ему под стать: маленький, но крепкий и ходкий. Через несколько минут берег стал быстро отдаляться.
— Вот здесь косим, — ткнул дедушка веслом туда, где отражались сейчас тихое вечернее небо и островерхие северные ели, позлащенные заходящим солнцем.
Становилось прохладно. Где-то далеко за поворотом призывно кричал пароход. Мы плыли разливом по широкой луговой пойме. Что может сравниться с тем, когда вся ненужная мелочная суета будней остается в прошлом и в душу входит великий покой ничем не нарушаемой речной тишины! Медленно догорает свет зари. На самой вершине ели едва видимый снизу поет дрозд. Вместе с его печальными посвистами и сумраком в затопленный весенними водами лес вошла сказка. Все вокруг чудесно преображалось. Между переплетенных ветвей загорались звезды, отовсюду раздавались какие-то шепоты, вздохи, шорохи... И почти всю ночь напролет в невидимой высоте неба пронзительно токовал бекас.
Постепенно от беспрестанной работы веслами и поисков того самого треклятого просека, который, судя по словам нашего провожатого, должен был привести к кордону, мы погрузились в какое-то полузабытье. Весенняя ночь очаровала нас. Лодка неслышно скользила между деревьев, покорно подчиняясь таинственной силе подводных струй. Нам вспомнилось далекое-далекое прошлое: так же ведь плавали и наши предки, спускаясь к городам по великим рекам древней лесной Руси. Нам казалось, что мы плывем за ними к чудесным неведомым землям. Вдруг вдали раздался собачий лай с характерным для всех диких пустынных мест громким эхом, прокатившимся над заснувшей водой. Затем перед нами, на фоне чуть просветлевшего неба, выросла темная гора, поросшая лесом.
— Там и кордон, — обнадежил нас дедушка, теперь выплывем.
Однако мы продолжали «выплывать» томительно долго, а гора все темнела, собака лаяла, эхо отзывалось... Казалось, мы действительно забрались в глубь неведомой древней страны, как «Гонцы» Рериха. Не было только месяца. Вместо него наверху вскоре затеплился красноватый огонек в оконце избы. Нас ждали.
Через несколько минут мы уже угощались чаем с густым, как говорил Петр Васильевич, неподдельным, цветочным медом, испытывая совершенно особенную полноту счастья, знакомого лишь охотникам и путешественникам.
На ток вышли на другой день поздним вечером. Ночь выдалась синяя, бархатная. В просторном мачтовом бору было темно, как в ельнике. Дорогой, как это бывает, говорили о самых случайных и посторонних вещах, между тем каждый таил про себя заветную думу, вдыхая запах обнажившейся из-под снега земли.
Наконец, Петр Васильевич после долгого молчания сказал:
— Оттаивает землица-то... Я ведь, — продолжал он из темноты, — все по ней, матушке, примечаю. Едва только прилягу, а уж знаю, что ждать: тепла или мороза. Она, родимая, не обманет, — промолвил он с чувством непередаваемой нежности. — А вот на бору земля что твоя перина; как только снег тронулся, — ложись спи и худого не жди, — как бы в подтверждение сказанного, лесник повалился и захрапел, едва только мы остановились и затеплили огонек.
После долгой ходьбы сухая, словно напоенная смолистым ароматом земля властно манила к себе, а огонь располагал к думам. Костер всегда пробуждает в душе глубокую, все примиряющую радость. Все слова меркнут перед красотой самого скромного охотничьего костра. Как рассказать о нем?.. Хочется долго молчать, глядя, как взметнувшееся вверх широкое пламя на миг озаряет внутренний вид леса. Вот в глубине его, среди уходящих к небу бронзовых сосен, показывается тропинка, а там вдруг вспыхивает узорчатая вязь старого пня... Наконец, упавший вниз огонь замирает для того, чтобы вновь просиять глубоким внутренним жаром золотистых углей.
Мне приходилось ночевать в непогоду в неприютных таежных углах, где даже ко всему привычная лайка робко жмется к ногам хозяина. Но едва только появлялся огонь костра, как все вокруг становилось более знакомым, привычным, уютным.
Так в раздумьях о древних чарах костра промелькнуло время краткого ночного отдыха. Вышли мы при звездах, когда только едва уловимое колебание воздуха предвещало близость рассвета. Около большого светлевшего в ночном сумраке просека наши пути разделились. Я направился по самой закраинке мохового болота, стараясь не сбиться с дороги, местами укрепленной старой гатью и сохранявшей зимний ледяной накат. Идти было трудно. За ночь на землю пал легкий морозец, поэтому под ногами хрустело и гремело. Выбирая мягкие места и стараясь не производить шума, я добрался до старой валежины. Здесь начинался ток.
Есть особая неповторимая прелесть в ожидании весеннего рассвета. В это время не только смотришь, но и слушаешь. Вот среди полного безмолвия робко, испуганно, словно спрашивая что-то, пискнула какая-то птичка... Затем снова наступает звенящая от напряжения тишина, когда говорят только звезды. Вдруг раздается мягкий свист крыльев и негромкий клекот: высоко над головой, в далеком зеленеющем предрассветном небе, проходят лебеди, летящие к дальним северным озерам. И в это же мгновение где-то в стороне поросшего лесом острова, близ которого я находился, слышится еле различимое щелканье. Глухарь пробудился. Щелкнет раз-другой и замолчит: слушает, выжидает.
Наконец, на болоте журавли протрубили: идет свет, идет свет! И вслед за этим запел, зашептал глухарь, как будто заговорил сам оживший бор...
Долго я подходил, ловя звуки этой тихой древней песни, стараясь разглядеть и самого певца. Он сидел на вершине молодой сосны, изогнувшись дугой и подставив грудь горящему небу, словно сказочный цветок, распустившийся в безмолвии ночи. Слушая стук сердца, делаю последний бросок, поднимаю дробовик, но выстрела не слышу, только вижу тяжелое падение птицы на землю. И тут снова наступает тишина, наполненная буйной душевной радостью.
Возвращаюсь глухими лосиными тропами. С гористого острова мне видно, как над болотом встает большое красное от тумана солнце.
