Веенцев В.
I
Еще в середине зимы, когда с прибавлением первых минут света в беспокойной и ищущей душе охотника уже начинает пробуждаться зов к новым скитаниям и походам, я и друзья мои вдруг узнали, что по всей средней полосе Союза весенняя охота будет запрещена. Решено было в дни близившихся студенческих каникул ехать дальше — на север, в глубь Каргопольских лесов, где никто из нас никогда еще не был, но куда, зимними вечерами, нас, склоненных над страною-картой, манили необжитые пространства и расстояния...
Эта поездка должна была послужить разведкой, хотя и ранней, глухариных токов. Она требовала не простой подготовки, лишних средств, напряжения. Времени оставалось мало. Билеты на проезд надо было брать на следующий день.
Прошла неделя. И вот мы едем. Нас трое, и с нами лайка — старый пес Дюмнар, привыкший к таким поездкам, как и мы сами.
Ночь. За окном снег под луною голубой. И покрытое им искрящееся поле кружится и убегает. Поезд, простучав по мосту, пролетает Хотьково... мелькает Загорск... Ничто теперь не остановит нас.
Немногим более суток пути — и мы на Онеге. Река широкая. Она спит. И только шумный, вечно беснующийся порог на ней не подчинен зимней суровости здешнего края. Над порогом от воды поднимается липкий седой пар и, смерзаясь в воздухе кристалликами инея, оседает повсюду. Трещат заборы, избяные срубы — к вечеру крепчает мороз.
Мы становимся на лыжи и скользим вдоль санной дороги по плотному снегу запорошенной реки, продвигаясь вверх по ней, к ее лесистым притокам. А часа через три-четыре где-нибудь заночуем — там, среди милых огоньков, в одной из деревень, которые мирно светят нам то по одну, то по другую сторону реки.
Мы знаем: чем дальше, тем глуше, деревни реже, но ведь в этом и есть весь смысл нашего похода.
Всего один день пути, мимо двухсотлетних деревянных церквей Макаринского погоста, по притоку Онеги — порожистой Коже, отделяет нас от одинокой лесной избушки Покатинки. Оттуда потянутся к югу немереные леса, в которых «за бог весть сколько — узких, длинных и высоких монастырских верст» скрыто у истоков реки, на Кожозере, древнее разрушенное и забытое ныне русское поселение. Когда-то в далеком прошлом оно вместе с огромными пространствами земли вокруг принадлежало богатейшему после Соловков Каргопольскому монастырю.
Обо всем этом мы узнаем от местных жителей, вечером у лампы, за самоваром.
Приезд наш — для них новость.
— Что за нужда вам было ехать так далеко от Москвы, — спрашивают они, — там ли не жизнь.
— Как понимать ее. А нам бы отсюда никогда не уезжать, — восклицает кто-то из нас.
Мы действительно давно решили после окончания своих факультетов поселиться где-нибудь посевернее и, конечно, весною съезжаться всем на охоту. И так как мы юны и полны романтического задора, то Николай, как будущий архитектор, уже представляет себя здесь реставратором северных деревянных храмов, Сергей преподавателем древней истории и культуры, а я — строителем мостов и дорог...
Наконец-то мы на Покатинке.
Нынешняя мягкая подмосковная зима — с южным ветром, открытым небом, перепадом оттепелей добралась и сюда. В феврале потеплело. Снег осел, дороги взрыхлели, с крыш полило как в апреле. И только лунные ночи, выводя ненадолго зиму, пробирали легким пощипывающим морозцем. Ряды длинных сосулей подзорами свисали с высоких и сутулых дворов и изб. Выпадавший иногда мокрый снег к утру превращался в наст. Все живое в природе с каждым днем настораживалось.
На рассвете обитатель покатинской избушки лесник дядя Пеша дает нам позаметнее направление, и мы выходим в лес искать глухарей.
К полудню тает сильно. По тальцам и в ямах стоит вода, к реке сбегают ручьи. До этого времени надо успеть побольше пройти и, выйдя на Кожу, вернуться обратно.
Мы приходим в избушку уставшие и промокшие, зато везет нам — мы много видим.
Сырость, тепло выгнали из берлог медведей. Их свежие ночные следы мы встречаем всякий раз, и собака смело идет по ним в поиск. Попадается разрытое зверем выскорье, ободранные деревья — места медвежьих жранок.
Белок здесь мало из-за неурожая шишек. Но там, где они есть, зверьки затевают уже брачные игры, прыгают, «цокая» злятся на нас. И мы отводим собаку, сохраняя их, хотя по срокам охоты с успехом могли бы стрелять.
Мы часто расходимся друг от друга, где-нибудь сходимся вновь, вникая и прислушиваясь к жизни леса. Много всяких неожиданностей подстерегает нас.
Глухари собираются в сосняках, закидывая снег объеденной хвоей. Здесь мы находим их старые лунки-ночлежки; теперь глухари ночуют на деревьях, обильно усыпая снег пометом. Солнце и таяние соблазняют их побродить по ослепительно белым полянкам, тянут к кустам можжевельника, к волнующим их местам весенних токов бойбищ. И они все дальше и дальше начинают уходить от своих обиталищ.
Мы внимательно изучаем направление ежедневных глухариных прогулок, запоминаем их и, оставляя затесы, возвращаемся в места наших главных поисков.
Иногда лесную тишину нарушает старанье работяги-дятла иль тонкий птичий свист. Но вдруг сквозь это четко пробьется сильный и краткий звук. Прислушиваешься, ждешь... Вот звук снова повторился. Тогда покажется, что будто близко озеро, а в него с вершины ели срывается и падает большая капля... и лес, отозвавшись, разносит всплеск ее еще отчетливей... Так начинает свою песню глухарь, выражая в своем «тэк-э» сохранившуюся дикость природы. Все вокруг словно оживает при этом звуке... но ненадолго. Раскрыв пока еще только едва уловимые тайны пробуждающейся Весны, глухарь всего лишь несколько раз повторит этот свой пророческий призыв к ней, с тем, чтобы снова на много недель умолкнуть.
В избушке мы обо всем рассказываем дяде Пеше, проверяя правильность своих наблюдений.
— Все верно, — говорит он, — молодцы. И тока нашли, — ловко на них набрели.
— А если бы не удалось самим найти, вы весною показали бы нам? — не без лукавства спрашиваем мы.
— Как ни показать. Привел бы, — уверяет он нас.
С большим теплом и мечтами о весне расстаемся с ним.
II
Уже к маю нами досрочно сдана часть экзаменов. К отъезду все подготовлено. Время зовет в путь.
От дяди Пеши приходит письмо. С нетерпением жадно разбираем мы его мелкие, сползающие со строк каракули.
«Здравствуйте, друзья по охоте. Пишу вам в 3 часа ночи, потому что зайцы бобочут рядом с избою — покоя не дают. Поляши урчат, утки по слудам крякают, и спать не хочется. И при том же на душе рыбная ловля — к ней готовлюся. Ходил я с ночевом проверять тока. Там все уброжено и счерчено. Трех мошников видал в самом болоте и, где вы спали в шалашике, тоже согнал пяток штук. А копал ух очень много, во всех концах кокочут. Снегу у нас нынче поболе метра толщины. Но теперь везде появилася вода, и скоро снег сгонит. Ну, будьте здоровы, жду вас к себе. Петр Дерябов».
В городе весна нам кажется всегда ненастоящей. Она как бы останавливается у вырубленных и изуродованных его окраин, с неохотой отдавая сквозь каменные громады лишь ничтожную долю себя. Зато какою неудержимою раскрывается весна там, где ее встречает дикая, вольная природа.
Мы покидаем город, когда полые воды Москвы-реки давно уже спали, а кое-где по бульварам зацвели модные голландские тюльпаны. В это время люди, раскисая от немилосердной духоты, жаждуще выстаивают в очередях за прохладительными напитками. А мы, одетые по-зимнему — в ватники и выцветшие армейские ушанки, с ружьями и рюкзаками, — своим видом удивляем их.
Итак, — в путь. В путь — навстречу весне!
После ночи в вагоне ясный широкий рассвет будит нас в Вологодских лесах, и как возвещение о нем, торжествующе разносятся, дробясь среди утренней тишины, гулкие гудки паровоза. Поворотами ручки открываешь окно и прохладными струями от еще не протаявших снегов врывается воздух — бодрящий вестник стремительной весны.
Меловые пятна снега лежат по кустам, по оврагам, среди сырых коричневеющих полей. И всюду разливы воды. Она, наполнив низины, лес и отразив неожиданные по сочетанию краски от всего вокруг, сбегает ручьями к рекам, которые, бурля и мутясь, нагромождают и уносят лед.
Перегоняя мчащийся поезд, стайками летят на север жаворонки, скворцы, в воздухе играют чибисы, на воду садятся кормиться утки, и вдруг, вырвавшись среди колесного стука, вспыхнет и замрет, как свет ясная, песня зяблика.
«Онега прошла». Она сбросила, унесла в океан свой долгий, тяжелый зимний сон. Из далекого озера Лача — от Каргополья, откуда берет начало эта чудесная река, с ее притоков сейчас проносятся по простору широкой онежской стремнины последние тусклые и истаявшие льдины.
Свободна река. Завтра выйдет из Порога и поплывет вверх по ней первый пароход. Он довезет нас к Усть-Коже, а оттуда мы уже скоро доберемся до нашей Покатинки.
И вот мы там. Нас снова встречает дядя Пеша. Он расспрашивает обо всем, зовет к чаю. И кажется будто мы с зимы не покидали его, этих мест и эту низкую, почерневшую от копоти и просмолившуюся до блеска избушку. С ней рядом река. Она закрыла высокой вешнею водою свои пороги, берега и разлилась, чуть не подойдя к избе. А вода все прибывает...
— Во-о, как нынче дружно взялась весна-то. 36 лет не было такой большой воды — с двадцать первого года, — рассказывает дядя Пеша.
Не усидишь долго в избе, не терпится выйти на подслух глухарей, встретить и проводить вечернюю зарю.
По знакомым затескам уходим к местам токовищ, протаптывая тропу по осевшим снегам. Рыхло шурша, как бисер, рассыпается снег под ногами. Впереди появляется все больше проталин, между кочек — воды. Скоро начнется наш бор-чернишник. Он вовсе должно быть без снега. Высоко возвышается над округой этот просторный и светлый сосновый лес. Чтобы достичь его, надо пройти через морошковое болото, где неоттаявшая ровга (мерзлый слой в глубине почвы) надежно и долго будет держать нас, не засасывая в трясину; еще немного пройдем мелким сосняком, сквозь который вот-вот покажется «черная вершина» — самый сухой островок в бору-чернишнике, место нашего отдыха и ночлега. Отсюда-то мы и разойдемся в разные стороны, чтобы подслушать глухарей.
Сложив возле старого кострища котелки и припасы и наготовив дров, выбираешь направление. А отойдя с полкилометра по компасу и сделав по пути затески, скоро остаешься один в суровом северном лесу.
Царившее поначалу молчание сменяется далекими шорохами леса. Неведомо кто проходит где-то. То ли лоси это или, ворочаясь в валежнике, бредет медведь. Певчий дрозд оглашает даль звуками трепетной трели. И едва меркнет свет заходящего солнца, как начинаются переговоры глухарок. С любопытством наблюдаешь их, рассаживающихся вблизи. Это они слышат подлет глухарей и начало их песен. Предельно напрягаешь слух: шапка снята, и ладони рук раковинками около ушей, а сам, весь вытянувшись вперед, полон ко всему обостренного внимания. Когда же, когда повторится уже знакомый, но трудноуловимый страстный звук «тэк». Прозвучит ли он эхом упавшей капли?
Ожиданию, кажется, нет конца. Вот слышен ближе еще подлет.
А ему тотчас коканьем отвечают глухарки.
И опять тишина. Лишь вдали своей песней славит весну дрозд, а к нему точно спускаются с неба розовые прозрачные облачка, легко задевая золотую ресницу ночи — только что народившийся месяц.
Морозит. Зябко поеживаясь, бесшумно переступая, устраиваешься поудобнее и снова ждешь.
И вот, — ударом, знакомый звук... А рядом еще и сзади тоже. Смолкли. Но тут же ближе и поодаль запевают другие:
— Тэк-тэк-э. Тэк-тэк-э...
Не выдерживают самые сильные бородатые отшельники леса: еще раз повторяют они свои пылкие и ревностные заклинания и вновь отовсюду отвечают им тем же соперники:
— Тэк-тэк-э... «Утро вечера мудренее, посмотрим, кто кого одолеет».
А позже, уже сумерками, пока мы собираемся к костру, низко летают полярные куропатки и долго, зловеще кряхтят страшным пронзительным смехом...
Невысоким пламенем горит наш костер. По кружкам разлит крепкий ароматный чай, особенный, со снеговою водой. Горкою лежат сахар и сухари. Каждый из нас думает о своем вечере — о нем надолго врезались в душу краткие, но яркие впечатления. И мы тихо, почти шепотом, делимся ими.
Целый год ждешь этой первой ночи весны, чтобы провести ее у костра, среди болот и лесов. Целый год живешь мечтою о ней. Потому, наверное, что через все это видишь и свою Весну — человеческую. Но короток миг весенней ночи — уже пора выходить.
Трудно идти по ломкому льду луж и смерзшимся кочкам. Снег, схваченный слабым настом, тоже с хрустом проваливается.
Продвигаться надо медленно, осторожно: как бы не нашуметь. Часто останавливаешься, слушаешь... И только добредя до места вечернего подслуха, наконец, избавляешься от первых трудностей подхода.
Ночь тиха и звездна. Месяц исчез и теперь, приткнувшись к кусту, спит словно слабый ягненок. Ни ветерка нет, ни капли звука. Лишь слышишь в себе гулкие удары сердца.
Дремлется. Ждешь...
Но вдруг: «Свись, свись, свись» — машут крыльями над головой невидимые утки. И не успели они пролететь, как вслед им заговорили с сосен глухарки. А далеко — у реки — на ее пойменных берегах устало, но с радостью затянули трубную песнь журавли.
«Вот оно. Началось».
Небо, на севере чуть посветлев, тлеет в вершинах деревьев, звезды меркнут, и в тот же миг, как будто совсем рядом, раздаются первые знакомые, волнующие звуки глухариной песни:
— Тэк, тэк..., тэк-тэк-э... — сначала нерешительно и с промежутками доносятся они.
Где-то поодаль, вторя им, запевают другие глухари, слышны перелеты их... И вот — едва ли не почудится уже, что в бору не одни они, а еще кто-то покрупнее, — так шумно «колотят» и «точат» свои песни эти птицы, сшибаясь грудью и крыльями в драке.
Подходить на бранный гам такого бойбища не легко. По пути встретится не один поющий глухарь — осторожный противник охотника.
Выбрав песню, какая послышнее, стараешься как можно бесшумнее и поскорее приблизиться к ней. Прыгаешь с кочки на кочку, минуя островки хрусткого снега, а там, где он лежит сплошняком, осторожно переползаешь его...
Подойдя к поющему глухарю так, что уже различимо прослушиваешь после нескольких тэк-э его страстное: «кичивря-кичивря»... инстинктивно предаешься вдесятеро захватывающему чувству охоты,— силе, с которой ближе и глубже становятся понятными природа и собственное присутствие в ней. Тут как раз и начинается вершина охотничьей страсти. Не будь в руках ружья и желания добыть глухаря, никогда бы так накрепко не связывала жажда к увиденному с пережитым в эти минуты и никогда бы потом в памяти они так ярко не пробуждались.
Приободренный, скачешь под песню все ближе, ближе; вот уже и рядом глухарь. Видишь, как он, изгибаясь и подпрыгивая на земле, бьет крыльями и шипит, словно жаля воздух. Пока успокаиваешься для выстрела, укрывшись за чем-нибудь, замечаешь, что к токующему глухарю подкрался драться другой, тоже точа, шипя и жаля...
Но удачный выстрел зло нарушает эту незабываемую, редкую картину. Бежишь сломя голову к бьющемуся глухарю, наваливаешься на него, но он приподнимает даже, так велик и силен. Борешься с ним... и с трудом одолев его, вдруг переполняешься небывалым восторгом. Не оторвешь глаз от птицы.
Никуда уж больше не идешь, тут и остаешься, упиваясь красками и свежестью рассвета. Раздаются выстрелы друзей, прилетают дятлы и, почти подражая глухариному «тэканью» и заглушая его, долбят по всему бору сухие сосны. Визгливо кричат желны.
Звонко рассыпаются песнями зяблики. А в небе, торжественно возвышаясь над всеми этими звуками, нарастает, словно серебряный, лебединый клекот. Несколько пар огромных птиц, тоже посеребренных, властно перекрывая пространство, летят низко, чуть не задевая сосновых вершин.
Сколько возможно провожаешь их взглядом, точно обновленный поднимаешься вслед им, вынося своего первого тяжелого глухаря, навстречу утру, к светлым зарубкам «путика».
Дни проходят... Время сжимает их в единый поток впечатлений.
Вытаивают в лесах последние снега. Оживают муравьиные жилища. По вечерам к знакомым голосам поющих птиц присоединяются все новые и, не дожидаясь, пока они умолкнут, перед заходом солнца, всплывает над рекою, уже не тонкою ресницей, а неровным золотым самородком — луна. Пора уезжать.
В одно из утр мы садимся на сооруженный нами плот и, напутствуемые немного взгрустнувшим дядей Пешей, отплываем, в последний раз прикасаясь длинными шестами к навсегда ставшему нам дорогим острову земли.
