Вольнов А. А.
Заволжье... Край когда-то дремучих керженских лесов, тысячелетней давности болот и раменей. Приют последних раскольничьих скитов и вместе с тем родина изумительных умельцев — хохломчан и семеновцев.
Сразу же за Волгой начинались вековые леса, мшистые бородатые сосны из года в год хранили тишину загадочной земли.
На перепутье от Нижнего и в глубь Заволжья в грязи тонуло село Бор с постоялыми дворами для проезжающих купцов и странников, о котором в старину говорили: «Село Бор, что ни двор, то вор». А за ним тянулись до самого Керженца торфяные болота, еще не тронутые человеком, угрюмились лесные дороги, где вовек не слышалось разудалой песни ямщика, и все эти дороги и протоптанные богомольцами тропинки вели к легендарному Китежу, который скрылся от врагов на дне озера Светлояра. До недавних времен о Заволжье знали только по романам Андрея Печерского, и лишь в советское время край резко изменился.
Теперь Заволжье, особенно ближнее, совсем уже не то. Навсегда заглохли заросшие мелким сосняком и буйными побегами бузины старообрядческие кладбища с крестами и изгородями из кондовой сосны, исчезли с лица земли мрачные скиты-крепости, а на смену всему этому пришел гул автомашин и тракторов на полях и лесных делянках, грохот и скрежет механизмов гидроторфа.
Поредели леса, прятавшие в глубине своей мрачные деревеньки, отрезанные друг от друга непроходимыми дебрями и топкими болотами. И оказалось, что край совсем уж не так редко заселен, что деревушки не так уж далеки друг от друга и что людям совсем не надо дичиться соседа.
Большая территория между устьем реки Линды и Волгой весной затопляется полыми водами, а летом, осенью и зимой представляет из себя вполне проходимую урёму.
Трудно, правда, весной в лодке, летом и осенью в высоких сапогах, а зимой на лыжах пробираться сквозь запутанные заросли ольхи, ракитника и лозняка, но зато во всякое время года завидное это место для охотника-спортсмена.
Весной сотни перелетных водоплавающих птиц опускаются на отдых и кормежку на залитые водой луга и болота. Утки с раннего вечера и до позднего утра копошатся в осоке и прибрежных болотистых низинах, снуют невидимками под дымчато-зелеными шапками ольшаника, заполняют воздух кряканьем, гоготом и свистом.
Много птиц остается гнездовать в укромных и сытных уголках урёмы. Не тревожимые ни человеком, ни зверем, они спокойно выводят и выкармливают птенцов. А на потных луговинах, в старых мокрых гарях и еще не вскрытых торфяных болотах охотник в конце лета встретит множество дупелей и бекасов.
Но лучше всего окрестности Линды поздней осенью, когда леса оденутся в красочный убор и багряные дожди наполняют сердце человека то радостью, то печалью...
Морозное утро конца октября. Еще рано. Солнце едва показывается из-за мелколесья и нехотя поднимается по ясному небосводу. Из крыш домов поселка вьются беловатые дымки и тянутся прямо вверх, не отклоняясь от едва ощутимого ветерка. Изредка по улице пройдет женщина с коромыслом и ведрами, а потом улица опять пустеет.
Мы с Вулканом — моим старым опытным польским гончим — выходим за огороды и направляемся по тропинке к ближнему лесу. Этот лес совсем недалеко от поселка, всего метров пятьсот, и тут уже можно посылать гончара в поиск. Удивительное соседство: шумный поселок торфяников, железнодорожная линия Горький—Киров с очень оживленным движением, шоссейная дорога — и все же ни зайцы, ни лисы, ни тетерева не покидают этих мест. Очевидно, человеческое жилье, гудки паровозов и шум автомашин настолько стали привычными для дичи, что не вызывают беспокойства и не пугают.
Вот и опушка леса. Вулкан уже беспокойно нюхает чуть заиндевевшую траву, рвется с поводка. Я решаю дать ему волю и отпускаю. Он несколько минут мечется по краю леса, снует в кустах и незаметно исчезает. Наверное, пошел по следу.
Я стою под сосной, курю, прислушиваюсь к звукам уже проснувшегося леса...
Воздух особенно недвижим, прозрачен, чист и душист. Пахнет винным яблочным настоем, прихваченной морозцем смолистой хвоей и почти неприметным ароматом поникших болотных трав.
Я еще не успел выкурить трубку, как совсем недалеко от меня раздался редкий басовитый лай. Я насторожился, снял с плеча бескурковку. Лай, поначалу прерывистый, с большими паузами, слышался как будто на одном месте. Очевидно, Вулкан разбирал следы и еще сомневался в правильности своих собачьих выводов. Но опытный гончар не мог долго копаться на месте жировки. Я знал этого выжлеца уже давно и верил, что, чутьистый и страстный, он быстро обнаружит верный путь к лежке, и тогда уж погонит по-настоящему, если не на глаз, то наверняка по горячему следу, вспугнутого беляка. Так было много раз, так должно быть и сейчас.
Я побежал через поляну, стараясь угадать место лежки зверька и его путь по кругу, а Вулкан вдруг захлебнулся, с надрывом заголосил на высокой ноте, и вот он уже «поет» своим чудесным баритоном. Ритмически и музыкально звучит в осеннем лесу голос собаки, а сердце колотится от волнения и охотничьей страсти.
Будто подхлеснутый, бросаюсь наперерез удаляющемуся гону, выбираю позицию, как мне думается, угадав лаз, и замираю, пытаясь унять разбушевавшееся сердце.
Но что-то смущает меня. По неизвестной причине гон все дальше и дальше; вот голос Вулкана звенит уже за железнодорожной линией и вдруг переходит в отчаянный вопль.
Немыслимое дело: заяц не пошел по кругу да и не будет мой уверенный в себе гончар так отчаянно голосить по ничтожному белячишке. Нет, тут что-то не то, тут пахнем красным зверем. Только по огненной кумушке так безудержно и злобно может заливаться Вулкан. Охваченный восторгом, мчусь к линии железной дороги, но, взбираясь на насыпь, немного остываю и беру себя в руки.
Так горячиться нельзя. Надо оглядеться, предугадать возможный путь гонного зверя и встать так, чтобы можно было перехватить его на верный выстрел, не пуская к норам.
Ох, уж эти норы! Сколько досады и горечи доставляют они при охоте на лисицу. Веками вырабатывался у этого красивого и осторожного зверя инстинкт прятаться глубоко под землею, где ни собака, ни волк его не возьмет. Разве только приземистая такса сможет пробраться узким и извилистым проходом и задушить испуганную, но все равно злобную лисицу. Но такс не уважают в наших местах и не держат их.
Вот Вулкан уже в пойме Линды, голос его стал приближаться, но звучит глуше. Лисица, конечно, уже вырвалась из просторного соснового бора и теперь виляет где-то среди ольшаника и лозняка в неглубокой сырой низине.
Эта низина тянется от самой реки, делает большую дугу и превращается в овраг. Овраг огибает с юга песчаный островок и спускается снова к берегу Линды.
Теперь мне понятно, куда держит путь хищный зверь. Несомненно, что на этом-то песчаном островке и находится резиденция хищника.
Но зверю еще надо преодолеть несколько сот метров, чтобы добраться до нор, тогда как мне — гораздо ближе.
Уверенный, что теперь успею встать на пути отступающей к норам лисице, осторожно перебегаю низину. Цепляясь за кусты и корни, поднимаюсь по песчаному откосу на бугор.
Норы разыскать нетрудно. В середине островка, продравшись сквозь заросли молодых сосенок и елей, обнаруживаю совсем маленькую полянку, всю изрытую ямами, заваленную выброшенным наружу песком, замусоренную обглоданными позеленевшими костями и птичьим пером. Норы несомненно жилые. На песке у отверстий в земле видны свежие следы, на краях ям заметны волоски и клочки шерсти, к тому же скверно пахнет падалью и псиной. Но приходится терпеть, медлить некогда: зверь должен вот-вот показаться.
Но где встать?
На счастье одна сторона оврага-низины пологая, и на ней хорошо заметна тропинка, чистая от листьев и травы. Значит, здесь обычный лаз зверя.
А гон уже совсем близко. Вулкан задыхается от ярости, иногда голос его срывается на нетерпеливый визг, будто горячие следы жгут ноздри моего помощника.
Становлюсь позади густой елки, недалеко от тропинки. Темная хвоя хорошо укрывает и не мешает наблюдать.
На какой-то миг мой взгляд отмечает, что солнце уже высоко в небе, трава в низине и ветви деревьев дымятся высыхающей росой. Но тут среди пестрой листвы и бурой травы на противоположном краю оврага мелькнуло что-то желтое. Я замер, вскинув ружье навстречу выскочившей на тропинку лисице.
Какая красавица! Спина ярко-красная, воротник выделяется бело-черно-рыжими разводами и вытянутый трубой толстый хвост чуть колеблется из стороны в сторону, управляя поворотами и скачками кумушки. Ба, да это же лисовин, тот самый, которого мы с Вулканом не раз уже гоняли на задах поселка и всегда безрезультатно. Покажется, бывало, в березняке, сольется с увядшей травой и оранжевой листвой кустарника и не успеешь выстрелить, как его уже словно корова языком слизнула.
Так вот где он скрывался от нас. Теперь уж не отвертеться лукавому хищнику, нет...
Но и тут хвастливый стрелок чуть не остался с носом. Зверь мчится большими прыжками. Я прицелился ему в ноги, нажал гашетку, и в этот момент лис резко остановился, вскинулся на дыбы и рванулся в сторону. Крупная дробь взбила песок под ногами лисовина, но он, видимо, все же опоздал. Он кубарем скатился в овраг, подняв ворох листьев и струйки песку, и как раз угодил в зубы подоспевшего Вулкана.
Собака и старый, редкой величины лисовин сплелись клубком. Трудно разобрать, где в этом рычащем клубке собачьи или лисьи лапы, бока, только во все стороны полетела рыжая и черно-палевая шерсть.
Пока я сбегал с бугра, обеспокоенный тем, что Вулкан может испортить мех, все кончилось. Вулкан мертвой хваткой держал за горло задохнувшегося лисовина и не хотел отпускать, все еще трясясь от ярости. Обычно спокойные и умные темно-коричневые глаза выжлеца сейчас налились кровью, на загривке дыбом поднялась жесткая шерсть. На животе и боках собаки краснели следы когтей и зубов хищника. А сам лисовин дернул раз-другой задними лапами и стал цепенеть.
Я с трудом успокоил собаку и отнял лисовина. К счастью, мех был поврежден незначительно. Вулкан тут же начал зализывать царапины, а я поднял зверя за передние лапы, примерил к своему росту. Когда лапы лисовина лежали у меня на плечах, хвост едва не доставал до земли. Матерый самец был лишь немногим меньше моего гончара.
Трудно выразить то счастье, которым наполняется охотник, держа в руках доставшуюся ему добычу. Охваченный величайшей радостью, гладил я длинную шелковистую шерсть с белым зимним подшерстком и с нежностью смотрел на моего верного друга, который уже остыл, равнодушно поглядывал на лисовина и лишь тихонько помахивал хвостом, сочувствуя моей радости.
Скоро он вновь оживился, повеселел и с нетерпением поглядывал на меня, приглашая заняться делом.
Однако осенний лес был так красив, что невольно мысли об охоте отступали на задний план. Хотелось без конца любоваться пламенными осиновыми перелесками, разноцветным сверканием парящих в воздухе листьев и зрелым очарованием осени.
А чуть налетит с севера бодрящий холодком ветерок, — что тут начинается. Воздух наполняется беспокойным и каким-то недовольным шелестом листвы, характерным шумом сосен и елей, и, словно багряный дождь, заполняет небо листопад.
С восторженным лаем носится вокруг тебя отдохнувший гончар, пытается схватить зубами мелькающий перед мордой восковой листок, а ты уж с какой-то непонятной жадностью сгреб охапку листьев и зарылся в них лицом. Грусть вдруг исчезает, в душе поднимается что-то восторженное, чувствуешь, как тело наливается богатырской силой, и пусть ты не умеешь петь — все равно поешь во все горло. Слышит тебя лишь разубранный осенний лес, перелетающий бродяга-ветер да удивленный четвероногий спутник. Но тебе и этого довольно, потому что ты поешь о своей сокровенной любви к взрастившей тебя родной приволжской земле.
