Куприн А. И.
Я тогда, лет двадцать тому назад, обмерял лесные площадки в некоторых волостях Меленковского уезда, Владимирской губернии. Народ во всей губернии здоровый, крепкий и состоятельный. Большинство о крепостном праве и не слышали, происходили от государственных крестьян. Мужики редко дома бывали.
Работали по городам, больше плотниками и мукомолами, а также сады арендовали. Деревни их были богатые. Выпасы огромнейшие. Заливные и поемные луга. И сено у них было замечательнейшее. Про свое сено меленковские так хвастались: «Кабы наше сено, да с сахаром, так и попадья бы ела».
Деревни огромные были, многолюдные. Довольно того сказать, что наемный пастух от общества, в среднем, поболее пятисот целковых за лето получал. Жалованье прямо министерское. Расходы у него были только на собаку, да на подпаска, да на коровьи лекарства. Харчился же он дарма: в каждой избе по очереди.
Летние дни ужас какие долгие. Волки летом телят не режут, боятся людей, потому что на полях круглый день работа; к ночи же скот в хлева загоняют. Что им, пастухам, целый день от скуки делать. Вот и плетут они лапти. Где березового лыка надерут грубого, а где попадется и липовое; оно куда мягче и на ходу веселит. На разные способы ухитрились ковырять кочедыком, но хитрее плетенья не было, чем мордовское. Недаром даже такая поговорка составилась про людей, которые сами себе на уме: «Прост-то ты, милый, прост, а только простота твоя, как мордовский лапоть, о восьми концах».
А еще пастухи, от нечего делать, собирали на дорогах всякие разные ходячие напевы для своих дудок. Ох, на проезжей дороге чего только не наслушаешься. Идет солдат отставной на родину — поет. Ямщик продольный катит — поет. Цыганский табор тащится — и там песня. Ребята деревенские вернутся к осени из Москвы или Питера — опять новые песни. Прежде ведь вся Русь бродила и пела... А у пастухов уши-то привычные, захватистые. Всю жизнь пасут они на широких просторах. Им не в труд, а в удовольствие новый напев поймать. Были и такие молодцы, что сочиняли песни от себя, да еще умудрялись играть их на два, а то иногда и на три голоса: инструменты у них были — самый тонкий и чистый свирель; погуще и попечальнее жалейка, потом еще дудка, а самый главный рожок — из коровьего пустого рога его мастерили и бывал он разной величины и разных ладов. Иной уж надо было называть не рожком, а рогом.
На обширных смежных пастбищах, случалось, встречались пастух с пастухом и давай играть друг перед другом на разные голоса. Коровы обступят их, смотрят черными мокрыми глазами, а потом давай разбредаться мало-помалу в ширь, пока пастух не выпалит из пастушеского кнута и не закричит звонко: аря, арря. А собаки давай коров за ноги кусать, только никогда чужую не тронут, а непременно свою норовят попугать. Так и сведут свой скот опять в кучу.
Начинали пастухи свою работу после Юрьева дня, в конце апреля, а кончали осенью, после Покрова. Тогда и расчет получали: от полтинника до рубля за голову. Куда они потом девались, в каких щелях зимовали, кажется, никто не знал.
Но был у них один почтенный старый обычай: окончив пастьбу, надо было, прежде чем разбрестись по домам обязательно завернуть в богатое и большое село Меленковского уезда — Сербово, в положенный пастушеский день, в который искони веков, год за годом, происходили состязания между искусниками играть на рожках и жалейках.
Я и сам видел этот праздник. Очень занятно.
Воскресенье. Ясный холодноватый денек, небо тоже холодное, синее, без единого облачка. В полях тихо и пусто, все выкошено, сжато, свезено в амбары. Белые паутинки — «бабье лето» — плывут в воздухе. Боком-боком бежит и крутится «перекати-поле». Тишина...
Послал бог урожай. Сладко отдыхает мужик, потирая вспотевшее почернелое лицо. Благодать...
По всем дорогам, ведущим в Сербово, тянутся пастухи, так разряженные, что их и не узнаешь. Белый армяк надет только на одно на левое плечо, с правой стороны волочится рукавом по земле. Шляпы новые, поярковые, гречушником, поля навязаны яркими лентами. Идут, длинными коровьими бичами щелкают, как из ружей палят.
Так и сходятся они не спеша в селе Сербове у знаменитого каменного колодца, выкопанного, говорят, за тысячу лет до нас, в ту пору, когда русские христианством еще не просветились, а были язычниками... эна, с каких годов повелись пастушеские дни.
Сойдутся они и рассядутся: кто по краям колодца, кто на старой каменной замшелой скамье, кто просто на гладко убитой земле. А тут их обступят кругом сельчане, впереди старики.
Раньше, говорят, на пастуший день издалече приезжали любители рожечной музыки. Не только из Владимирской губернии, но, сказывают, из Сергеева Посада, из Хотькова и даже из Костромских краев.
Ну, сначала, конечно, тары-бары, степенные хозяйственные разговоры про скот, про рожь и про овес, про озимые... Потом уж, как-то сама собой появлялась и водочка, и бублички на заедку. Мужик после урожая щедрый бывает. Впрочем, пьют в этот день не безобразно, а с толком, умеренно, чтобы не испортить праздника. По-настоящему-то пастухи выпьют завтра, на ростанях, и пойдут по домам покачиваясь.
А тут, глядишь, два подпаска заиграли: один на свирели, другой на жалейке, и так ловко друг к дружке приладились, что радостно слушать, до чего у них чисто и нежно выходит. А затем уж и большаки вступят. Потом и у стариков ноздрю разъест, играют и поодиночке, и вдвоем, и втроем, и вчетвером. А старинные песни ведут все полным хором. Например: «Долина моя долинушка, раздолье широ-о-о-кое». Старичатая, славная песенка... Тут уж мужики и бабы начинали оделять рожечников небольшими подарками: кому кумача кусок, кому трубку для махорки или кисет, кому варежки вязаные, кому онучи теплые... А день уже спадает и спадает...
Дни теперь укоротились, зато ночи длинней становятся. Солнышко село за село. Закат малиновый, небо в зелень ударилось, и на нем звездочка серебряная задрожала. Пахнет по всем улицам молоком парным; коровий навоз гвоздичкой отдает. Дымом и варевом тянет изо всех труб. Ужинать пора. Дети уже по домам разбежались. Зовут рожечников к столу. «Милости просим нашего хлеба-соли откушать»...
