Трубецкой Андрей Владимирович
В семье философа С.Н.Трубецкого младшим сыном был мой отец Владимир Сергеевич Трубецкой. Он рано начал увлекаться спортом, особенно конным, охотой, музыкой и с детских лет мечтал стать военным. «Полковая жизнь, не требовавшая ни умственных напряжений, ни философских рассуждений, положительно начинала мне очень нравиться...» — скажет он в «Записках кирасира».
Отец был очень впечатлительным, и это свойство его характера с возрастом преобразовалось, по-видимому, в способность ярко отражать окружающее.
Выходец из высшей российской аристократии, участник первой мировой войны, отец не принял революции, но и не стал ее активным противником и в белом движении участия не принимал. По убеждениям он был монархистом и в самом начале 1918 года участвовал в попытке освобождения царской семьи. Но это мероприятие было дилетантским и закончилось ничем. Любопытно, что оно осталось незамеченным тогдашней ЧК, не достигшей еще высот в своей деятельности. Во всяком случае отца никогда не тревожили по этому поводу. Участие в заговоре было его первой и последней политической акцией, а после екатеринбургской трагедии главный стимул к протесту перестал существовать. Отец не эмигрировал. Этому, вероятно, было несколько причин, а главная — общее мнение, бытовавшее тогда довольно широко, что большевики долго не продержатся.
Отец был жизнерадостным, веселым, открытым и очень общительным человеком. И ни стесненные материальные обстоятельства, ни довольно низкое положение на общественной лестнице (как-никак бывший князь, бывший гвардейский офицер, а теперь лишенец) не изменили его характера.
После революции, во времена НЭПа наша семья была вынуждена поселиться в Сергиевом Посаде, где в «аристократичес-ком квартале» вокруг Сергиева монастыря в поисках спасительного убежища селилось русское дворянство, находившее утешение в близости святынь. В 1926 г. недалеко от нас поселился Михаил Михайлович Пришвин. Началась дружба домами и совместная охота.
Отец был страстным и заядлым охотником. Охота во всем ее разнообразии была для него, пожалуй, немаловажной внутренней отдушиной в те непростые времена. Это и весенние стояния на тяге (на такую тягу отец иногда брал и меня, совсем еще мальчишку), и охота по первой пороше на зайцев, осенняя на уток. Во времена НЭПа, когда семья материально жила сравнительно неплохо, дома всегда были собаки, в основном гончие. Хорошо их помню: Заливай, Пальма, которых потом сменила Травка, настойчиво растаскивавшая нас, дерущихся детей.
Незаурядность личности отца проявилась и на литературном поприще. Насколько я помню, все началось с устного рассказа в кругу родственников о подстреленной галке редкой окраски, которую уже дома съела кошка. В рассказе все представлялось в комических тонах — отец был мастер на это, и родной племянник нашей матери Владимир Голицын, в то время уже сотрудничавший в журнале «Всемирный следопыт», предложил напечатать рассказ. Рассказ понравился редактору журнала В.А.Попову, и отец получил предложение писать еще. Как-то сама собой вылепилась тема веселых рассказов о приключениях двух охотников — Боченкина и Хвоща, попадавших в самые невероятные положения и находивших неожиданные выходы из них.
В.Голицын стал непременным иллюстратором этих рассказов. В дальнейшем образовался своеобразный тандем писателя и художника, которых объединяла родственность душ. Оба влюбленные в морское дело (отец начинал свою военную карьеру моряком, а В.Голицын участвовал в экспедиции на ледоколе «Малыгин» в Баренцевом и Карском морях в 1921 году, строил легендарное судно «Персей»), оба гораздые на всякие выдумки и розыгрыши. Когда они собирались вместе, это был какой-то фейерверк остроумия, веселой шутки. Ею пронизаны текст и иллюстрации необычных приключений двух охотников.
Хочется отдельно сказать о художнике, судьба которого во многом схожа с судьбой писателя. Вот как вспоминает В.Голицына его сын Илларион:
«Владимир Голицын: худое лицо, длинный тонкий нос, пристальный взгляд, капитанка с черным блестящим козырьком, рюкзак за плечами — «надо ехать в Москву». И представляешь себе, как идет по Москве коробейник ХХ века: за плечами у него рисунки для книг и журналов, настольные игры, модели хитроумных игрушек, эскизы плакатов, картинки для спичек. Он идет от издательства к издательству, собирая заказы, предлагая готовые работы. Его, знатока корабельного дела, любят в редакциях. Да еще, может быть, расскажет он что-нибудь, пусть немного легкомысленное, но веселое про архангелогородское житье-бытье, про Мурман или «дмитровских чудаков».
Если полистать журналы тридцатых годов, такие, как «Борьба миров», «Пионер», «Краснофлотец» и многие, многие другие, то не ускользнет от внимания обилие иллюстраций В.Голицына.
К сороковым годам он стал признанным мастером своего дела. Но осенью 1941 года по ложному доносу В.Голицын был арестован и умер от голода и пеллагры в феврале 1943 года в лагере Свияжска.
Но вернемся к временам сотрудничества писателя В.Ветова (такой псевдоним взял отец) и художника В.Голицына. Многие темы рождались из совместных обсуждений текста и иллюстраций очередного рассказа о приключениях двух охотников — Боченкина и Хвоща.
Вот как вспоминает об этом брат художника — писатель С.Голицын: «В густом табачном дыму шло деловое, придирчивое обсуждение рукописи, подчас спорили из-за отдельных фраз, отдельных эпитетов... Случалось, обсуждали еще не созданные замыслы дяди. Мой старший брат — такой же неистощимый выдумщик — чаще других подсказывал детали. «Что случится, если в Богородицком пруду вдруг заведется крокодил?» — задавал он неожиданный вопрос. И все принимались фантазировать: как он туда попал? Что там делал? Как его поймали? К полуночи сюжет вылеплялся, и дядя мог возвращаться создавать новый рассказ». Так родился «Агитатор с реки Миссисипи».
В этих веселых и непритязательных рассказах можно почувствовать дух того времени, тогдашней жизни, забот и интересов жителей захолустного городка Богородицка, куда занесла судьба семьи Трубецких и Голицыных в первые послереволюционные годы.
Были у отца и пробы пера в другом жанре. В журнале «Вокруг света» (приложение к «Всемирному следопыту») появилось «Молоко океана» (фантастико-юмористический рассказ). Многие читатели, из тех, что не заметили подзаголовка, приняли все за чистую монету — в те времена каких только фантастических планов не было! Как вспоминал отец, они просили через редакцию сообщить подробности о молочной китовой ферме и даже ее адрес. И в этом рассказе такая же яркая, остроумная, а потому и броская иллюстрация В.Голицына — доение кита, а в ней, между прочим, подробность — матрос с палубы длинной шваброй чешет спину китихи, которую «пришвартовал» для доения, зацепив крюком.
Публикация всех этих рассказов, признание автора читающей публикой — все это, конечно, было для отца полосой везения. Редактор «Всемирного следопыта» В.А.Попов, отмечая в 1929 году пятилетний юбилей журнала, перечислял по алфавиту наиболее популярных следопытских писателей, где за А.Беляевым шел В.Ветов.
Была командировка от журнала на Байкал, на Каспий вместе с В.Голицыным.
Журнал помог еще в одной командировке — в Париж, было тогда такое удивительное время (ну как не полоса везения!). Отец обещал и оттуда привезти материал. Но он не стал уподобляться булгаковскому Измаилу Александровичу Бондаревскому из «Театрального романа» с его рассказами «про Париж» и ничего не напечатал. А вот для материального благополучия растущей семьи (нас стало уже семь человек детей) из Парижа он привез кроликов. Стоит привести часть отцовского письма, рисующую и его самого, и то время: «Кроличья идея — идея гениальная, и если я в своей жизни сделал хоть одну неглупую вещь, то эта вещь — кролики шиншилла, порода которых считается весьма редкой и наиболее ценной. Как ни странно, но до сих пор все шесть кроликов целы и живы. Мало того: Всекохотсоюз законтрактовал у меня по твердым ценам весь будущий молодняк для племенных питомников. Твердые цены таковы: первый сорт — двадцать два рубля и второй сорт — восемнадцать рублей. Теперь прикиньте следующее: у меня четыре крольчихи, из которых каждая должна и может приносить в год минимум пятнадцать деток! Итого (4х15) это минимум шестьдесят крольчат по двадцать два рубля, что составляет минимум тысячу триста двадцать рублей в год, минимум, минимум, минимум! — И это факт! (а впрочем, максимум «цыплят по осени считают» и это тоже факт). Примите во внимание, что корм для кроликов в силу контракта отпускается мне тоже по твердым ценам — и это тоже факт, и, наконец, заметьте, что через год у меня будет не четыре, а восемь или десять крольчих-мамаш, приносящих каждая по пятнадцать деток! Итак, наше благополучие — кролики! Наше будущее — кролики! Наше спасение — кролики!.. Словом, это какой-то «Спас на кроликах», как бывает Спас на меду и на яблоках! Впрочем, до чего же это вонючее спасение и смрадное благополучие! Верите ли: зверушки начали смердеть уже в Бельгии. В Германии в багажном вагоне провоняли все сундуки путешествующих империалистов, и немецкая железнодорожная бригада, разыскивая меня по всему поезду, вопила резкими голосами. В Польше... В Польше из багажного вагона выпирала какая-то спиральная смрадная волна; вагон потек, а поляки хотели уничтожить и кроликов, и меня. Осатанелые ляхи требовали какое-то ветеринарное свидетельство и денег. За неимением первого я удвоил порцию второго и таким образом, прямо чудом, довез зверушек до последней границы. Мытарства мои не кончились и здесь. На советской границе с меня в самой категорической форме потребовали ветеринарное свидетельство. Дело начинало принимать угрожающий оборот — кролики уже висели на волоске, но тут меня осенило — я гордо выпрямился, посмотрел на окружающих стальными глазами и холодным стальным тоном заявил, что я сам ветеринар, а потому сам могу дать любое свидетельство хошь на кролика, хошь на кошку станционного буфетчика, хошь на корову дежурного по станции, хошь на жену самого начальника станции».
Вот такой человек был наш отец.
Наступали переломные годы — рубеж двадцатых-тридцатых годов. Многое в большом и малом стало меняться, к сожалению, не в лучшую сторону. Интересный и популярный журнал «Всемирный следопыт», захирев, перестал существовать. Полоса везения кончалась, все шло по нисходящей.
Надо сказать, что уже тогда отец был одиозной фигурой по причине происхождения и положения до революции. И хотя он был вполне лоялен по отношению к новой власти, все это не могло не иметь последствий. Его не раз арестовывали и отпускали. Но времена менялись — режим крепчал. В начале 1934 года отец был выслан из Загорска в Андижан Узбекской ССР на вольное поселение сроком на пять лет, и вся семья переехала туда. И хотя отца уже три года не печатали, он, играя в ресторанном оркестре для заработка, не переставал писать.
Писание без отдачи — занятие неблагодарное, что, конечно, не только расхолаживало отца, но и разочаровывало. Но он сумел обрести второе дыхание и попробовал себя в новом, мемуарном жанре. Уже осенью 1935 года в письме к В.Голицыну есть намек на это: «...Ты все предлагаешь, чтобы я продолжал заниматься литературой — что-то нет охоты: мои герои либо идеологически не выдержаны, либо утрированы до степени шаржа и пародии... По-видимому, я отстал от этого дела. Что же касается мемуаров... то ведь всякие мемуары прежде всего должны быть правдивы, а для того, чтобы мои мемуары могли быть напечатаны — мне пришлось бы врать, либо умолчать о целом ряде интересных вещей, игравших в моей жизни немалую роль...».
Но дело пошло. Отец работал над воспоминаниями увлеченно, хотя полностью отдавал себе отчет, что пишет в стол. В самом начале 1937 года он сообщал племяннику В.Голицыну: «...Писание мемуаров идет медленно. Осенью я еще мог урвать времечко, чтобы писать одну-две странички. Зимой же и это стало трудно, так как работа в ресторане зимой начинается на целых два часа раньше. В выходной же день меня неудержимо тянет пройтись за зайчиками. Весной буду иметь больше свободного времени и опять налягу на мемуары».
В письме от 1 апреля 1937 года: «...В общем «Воспоминания кирасира» рассматриваю как прекрасный материал для исторического романа, материал, который можно было бы порекомендовать настоящему писателю-беллетристу, ибо некоторые события и личности описаны там прямо фотографично...».
Писание «Записок» или «Воспоминаний кирасира» это тоже своего рода полоса везения, везения внутреннего. Он ими жил, а мы, домашние, с нетерпением ждали, когда отец будет читать продолжение.
Но и эта полоса оборвалась, оборвалась внезапно и трагически... 29 июля 1937 года отец был арестован, а вскоре семье сообщили и приговор: «Десять лет дальних лагерей без права переписки». Что скрывалось за этими словами, стало известно только теперь. Как нам недавно сообщили, жизнь отца оборвалась 30 октября 1937 года...
На наши просьбы вернуть конфискованный архив отца было сказано, что он не сохранился (так ли это?). А у отца оставалось много написанного: его замыслы, воплотившиеся в уже почти законченные вещи, черновые наброски, письма и т.п. Чудом удалось спасти несколько тетрадей «Записок кирасира».
Во время обыска я, понимая, что это — самое дорогое для отца — будет отобрано, незаметно передал исписанные тетради брату Владимиру — тринадцатилетнему пареньку (мать, безучастная ко всему, какая-то опущенная, сидела в стороне). Брат осторожно засунул их за пояс под рубашку и так же незаметно и тихо вышел во двор, где все спрятал под таз. Но таз загремел и обыскивающие из спокойных деловых людей мгновенно превратились в разъяренных зверей: «Кто вышел?!» — заорали они, бросив свои занятия. Я тоже наорал на брата: «Зачем вышел? Ведь велено было сидеть в комнате!» Включился в игру и он: «Я ноги пошел мыть» (а была уже ночь). Обыскивающие успокоились и стали продолжать свое дело. Гора бумаг росла. Когда все было кончено, обыскивающим, видно, было лень тащить и они взвалили на меня целый тюк, который я нес до самого здания НКВД.
Сейчас все это вспоминается как страшный сон, кошмар — кроме отца, тогда же исчезли две старшие сестры и брат, который только и вернулся через десять лет.
