Пересветов Р. Т.
В центральном Государственном архиве древних актов (ЦГАДА) хранятся документы упраздненного почти триста лет назад, после смерти царя Алексея Михайловича, «Приказа Тайных Дел», ведавшего, между прочим, и царскими забавами, в том числе и соколиной охотой — любимым развлечением этого царя.
В них можно найти много любопытных сведений об этом почти окончательно забытом в наши дни способе охоты с ловчими птицами, а также о применявшихся в те времена мерах поощрения и наказания охотников — сокольников и кречетников.
По этим документам и написан настоящий очерк — одна из глав подготовленной автором к печати книги «Тайны выцветших строк».
I
Даже «потешные дворы», устроенные в подмосковных селах Семеновском и Коломенском специально для царской забавы, числились за Приказом тайных дел, и «кроткий» царь Алексей Михайлович завел там такие же строгости, как и в своем дворце.
Зверовую охоту ведали ловчие; соколиную — сокольники и кречетники. Облавы на медведей наряжались также с потешного двора. Часто, сразу же после охоты, устраивалась медвежья потеха, состоявшая их трех частей: травли, боя и комедии — медведь задирал ряженую козу. Кроме того, при некоторых царских имениях были оборудованы еще и волчьи дворы.
Наставляя своего стольника Афанасия Ивановича Матюшкина, заведовавшего в качестве главного ловчего и сокольничьего обоими потешными дворами как надо ухаживать за заменяющими охотничьих собак птицами, кречетами и соколами, придирчивый царь нагонял на него страху: «А будет вашим небрежением Адарь, или Мурат, или Булат, или Стреляй, или Лихач, или Солтан умрут, и вы меня не встречайте, а сокольников всех велю кнутом перепороть».
Ловчих птиц — соколов, кречетов, ястребов доставали для царя сетями и на живую голубиную приманку специальные ловцы — помытчики. Они ловили этих птиц над озерами и большими реками, на далеком Севере, в Заволочье, на Печоре и в Уральских горах, около Перми, в Сибири и даже на берегах Баренцева моря.
С той минуты, когда птица была поймана, она уже считалась «государевой», ее усаживали в обитый войлоком возок или сани и везли в Москву «с великим бережением».
...«Едучи дорогою смотреть великого государя кречетов и беречь накрепко, гласил особый наказ, чтоб те великого государя кречета были довезены до Москвы здоровы, во всем в целости и никоторые бы птицы небережением, без призрения, не истер яти и с голоду не поморити и дурна никакого над государевыми кречетами не учинить. А буде служивых людей и помытчиков нерадением и небрежением, — стращал наказ, — птицы великого государя кречеты истеряютца или с голоду помрут или птицам на корм, кречетам, учнут покупать худые мяса, нечистые или кормить станут не во время или от их пьянства и нечистых и скаредных людей и от всякого их небрежения или кречеты умрут или перья поломают или что у которые птицы по портитца и служилым людям и помытчикам за то быти от великого государя в великой опале».
Ямщики обязаны были везти птиц бережно и не погонять лошадей кнутом, чтобы от быстрой езды «порухи птицам никакой не было», в противном случае они сами отведывали кнута. Воеводы же предупреждались, что если птицы пострадают из-за задержки подвод, вотчины и поместья этих воевод будут отписаны на государя.
Царь требовал, чтобы главный сокольничий и его помощник постоянно сообщали ему о малейшем недомогании его пернатых любимцев.
...«Да ты писал с сокольником с Офонькою Кельиным, упрекал он Матюшкина и его помощника Голохвастова, Мурату кречету есть легче, а какою болезнью болен был, того к нам не пишете; да ты ж пишешь, что сибирский кречет Колмогор болен, а какою болезнью болен, того к нам не пишете и от чего заболел, а про Алая пишете, что ему легче, а мы того не слыхали, что Алай болен и к нам о том же не писывали...»
С хищными ловчими птицами — кречетами, соколами и ястребами царь охотился на птиц же — лебедей, гусей, уток, а иногда и на зайцев.
По приказу царя на одном из потешных дворов ежедневно велся дневник: «в который день, которого числа дождь будет». Эти сведения были нужны на случай выезда на охоту. Но, судя по производившимся в этом же дневнике записям всех выездов царя, никакой дождь и даже снег не могли удержать его. от любимого развлечения. Считая, что достоверному охотнику «несть в добыче и ловле рассуждения временам и порам; всегда время и погоды в поле» Алексей Михайлович в молодые свои годы тешился охотой с ловчими птицами в любое время «до кушанья» и «после столового кушанья», шел ли дождь «добре велик» или «с перемешкою», и возвращался в Москву иногда даже под утро. «А к Москве государь пришел в пятом часу ночи» — такие записи встречаются неоднократно.
«А апреля в 9 день на первом часу дни ходил государь в село Покровское и в том селе тешился. ...Ив тот день до осмаго часа было холодно и ветрено, а с того часа был дождь до 11 часа и с 11 часа шел снег с дождем до вечера, а в ночи был мороз...»
Запись эта сделана в дневальной книге за 1657 год.
Но этот же выезд царя на соколиную охоту ранней весной 1657 года описан им самим в одном из его писем к главному сокольничьему.
«...Так мы поехали отведывать на Васильев пруд», — извещал Алексей Михайлович Матюшкина. Вместе со своим зятем боярином Морозовым он решил испробовать еще не участвовавших в охотничьей потехе соколов.
«Так на первом дни, в который их привели, летели высоко гораздо, да не слазят к уткам, потому что еще не пора», — сообщал он свои первые впечатления. Охотники вернулись в этот день с пустой сумкой. Но уже на следующий один из этих соколов взял первую добычу.
«...Так безмерно каково хорошо летел! — восхищается царь в том же письме. — Так погнал, да осадил в одном конце два гнезда шилохвостей да пол трети гнезда чирят; так вдругореть погнал, да понеслось одно утя шилохвость, и, милостию божией и твоими молитвами и счастьем, как ее мякнет по шее, так она десятью перекинулась да ушла пеша в воду опять: так хотели по ней стрелять, почаяли, што худо заразил, а он ее так заразил, что кишки вон, — захлебывается от восторга царь, — так она поплавала немножко да побежала на берег, а сокол от и сел на ней...»
В другой раз, торопясь поделиться с главным сокольничьим результатом удачной охоты, царь писал:
«Жалуючи тебя, объявляем наши государские охоты: сибирский кречет, молодик Свертяй, статьи Ивана Ярышкина, добывал коршака дикого в тверских полях великое время и, розбив, добыл славную кречатьею добычею, в великом верху».
В переводе с охотничьего языка XVII века на современный, это значит, что впервые введенный в дело молодой сибирский кречет Свертяй, обученный сокольником Иваном Ярышкиным, долго гнался за коршаком над тверскими полями, настиг его высоко в небе и заклевал.
«Безмерно славна и хвальна кречатья добыча!..» — восклицал царь, особенно любивший сибирских кречетов за их стремительный и резвый полет и соколиные ухватки.
«Красносмотрителен же и радостен высокова сокола лет! Премудра же челига соколья добыча и лет», — писал он, отдавая должное и соколам, в том же, составленном им самим, предисловии к «Уложению сокольничья Пути».
«Добровидна же и копцова добыча», — хвалил он копчиков, умевших падать камнем из поднебесья на облюбованную ими птицу. Но царя восхищала и напористость ястребов, преследующих свою жертву в угон: «По сих доброутешна и приветлива правленых ястребов и челигов ястребь их ловля: к водам рыщение, ко птицам же доступание...»
Ловчим птицам, как и гончим собакам, давались имена, подчеркивающие их боевые охотничьи качества или окраску их оперения: Атаман, Булат, Буян, Гневыш, Промышляй, Секач, Смеляй, Смышляй или Беляй, Красной, Голубой, Цветяй, Черняй. В большом ходу были также и восточные имена: Абар, Байгур, Мурат, Умар.
По словам автора известного труда «О России в царствование царя Алексея Михайловича» Григория Котошихина, на потешных дворах содержалось в среднем не менее трех тысяч ловчих птиц, и каждый год прибывало по две сотни. Кормили их говяжьим и бараньим мясом с царского двора и живыми голубями, которых разводили на специальном «голубином дворе», насчитывавшем около ста тысяч гнезд.
Хорошо обученные ловчие птицы посылались в подарок чужеземным правителям.
Из составленной лично Алексеем Михайловичем и сохранившейся в бумагах тайного приказа черновой росписи видно, что «дацкому королю», наряду с бархатами, мехами, собольими и горнастаевыми, добрыми арабскими жеребцами и кобылицами, был послан один кречет и два сокола, причем в списке подарков эти три птицы указаны на первом месте.
Аглинский, т. е. английский, король получил восемь кречетов, двух соколов летных, двух ястребов «готовых», да еще трех «не ловли», т. е. необученных, а в придачу к ним также бархаты и собольи шубы, даже три живых соболя и горностая, одного лося и шесть верблюдов.
Особенно много ловчих птиц дарилось кизилбашскому, т. е. персидскому, шаху, так как и он был щедр на подношения и понимал толк в соколиной охоте, поощрявшейся его предками с древнейших времен. Была для этого и еще одна причина, подмеченная подьячим посольского приказа Котошихиным: «Посылаютца к нему птицы и звери живые многие с прибавкою потому, что за дальнею дорогою и поветрием птицы и звери умирают».
Список посланных шаху «поминков» открывают: один кречет подкрасной, двадцать кречетов серых, десять челигов (так назывались кречатьи и соколиные самцы), шесть ястребов и шесть соколов. Вслед за ними, как менее ценные подарки, перечислены: большое количество соболей, атласы добрые и струистые, целая свора борзых и гончих собак и два медведя, белый и черный.
Птицы были доставлены шаху шестнадцатью лучшими царскими сокольниками, во главе с начальным Парфением Табалиным, получившим лично от царя подробный наказ: как их подносить шаху и как ими его тешить.
Держа ловчих птиц на вытянутой руке, сокольники и кречетники должны были ехать впереди великих послов и раньше их слезть с лошадей, снять обычные свои рукавицы и одеть нарядные, торчавшие раньше за пазухой «так, чтоб концы было видать».
В царской инструкции была тщательно разработана вся церемония подношения птиц персидскому шаху. Вручать лучших птиц должны были сами великие послы, принимавшие кречетов из рук начального сокольника. Но прежде чем подать их шаху, посол должен был поднести ему на костяных тарелках две роскошные вышитые жемчугом рукавицы из зеленого и белого атласа.
«Будет шах аббасово величество, пожалует, позовет к руке, — говорилось в инструкции послам и сокольникам, — и им в руке идти по особому списку».
Роспись «как тешить шах аббасово величество» была так же до мельчайших подробностей продумана любившим всякие церемонии царем и разбита на пять разделов и одну запасную статью.
«Наперед выехать кречетникам на те воды, где шах аббасову величеству тешитца, — говорится в первом разделе, — половину заслать за воду и с соколами велети стать по чину, как ведетца, против ветра».
...«И как шах аббасово величество станет близитца к тому месту, — учит царь во втором разделе, — и вам бы великим и полномочным послам... известить шах аббасову величеству где стать...»
Потом посол должен был спросить у шаха, можно ли начать откидывать соколов. И, как первый сокол полетит, указывал царь в третьем разделе, посол должен был снова подойти к шаху и спросить, «укажет ли гнать».
«И будет, укажет, и тогда велеть гнать, а в то время известить бы, чтоб шах аббасово величество изволил подвинутца к воде и ближе, чтобы видеть было гораздо и, как даст бог, сокол убьет утя и о том доложить, живое ли отымать или сокола потешить, дать загрысть».
Четвертый раздел предусматривает, что делать после того, «как сокол убьет утя». Посол должен опять спросить, изволит ли шах «еще откидывать соколов на той же воде или на иные воды изволит итить тешитца».
И, наконец, в последнем разделе описана церемония поднесения шаху убитой утки и добывшего ее сокола в тот момент, когда шах, натешившись, «изволит итить с поля». Для того чтоб шах мог взять этого сокола, ему сначала подносится на позвзолоченной тарелке еще одна рукавица, вышитая жемчугом по «голубому бербереку». Старший по званию великий и полномочный посол, приняв от сокольника Ивана Ярышкина сокола-победителя, подносит его шаху «тем же чин», что и кречета, а утя должен поднести второй посол.
«...И персицкой шах те птицы от царя принимает за великие подарки, — сообщает хорошо осведомленный в таких делах Котошихин, — и ставит ценою те птицы рублев по сто и по двести и по пятьсот и по тысяче и больше, смотря по птице».
Для ухода за птицами и их обучения царь содержал на потешных дворах более сотни сокольников и столько же кречетников. Судя по сохранившимся в бумагах приказа тайных дел росписям подарков и составленным Алексеем Михайловичем спискам кречетников, сокольников и ястребников, «у которых добрые птицы бывали и сами добры», лучшие из них не один раз посылались в чужеземные страны. Кроме Англии, Дании и Персии, они побывали и у турецкого султана в Царьграде и в Бухаре.
Почему же так высоко ценились обученные ими ловчие птицы? Английскому купцу Ивану Гебдону, часто доставлявшему для царя разные заморские диковинки, было однажды дано трудно выполнимое поручение: прислать мастеров, умеющих сделать так, «чтобы всякие птицы пели и ходили и кланялись и говорили, как в комедии делаетца». Речь шла, вероятно, о мастерах, умеющих изготовлять искусственных заводных птиц, вроде кукушек, выскакивающих из стенных часов и повторяющих свое «ку-ку» столько раз, сколько показывает часовая стрелка, или, может быть, о каких-нибудь особенно искусных дрессировщиках. Гебдон, конечно, не сумел осуществить эту фантазию Алексея Михайловича. Мастеров, способных поставить «птичью комедию», он за границей не нашел. Зато собственные царские сокольники и кречетники достигли в трудном деле обучения ловчих птиц такого высокого мастерства, что Алексей Михайлович пользовался своими соколами иногда не только для охоты.
По свидетельству многих современников, Алексей Михайлович имел склонность к ожирению, отличался полнокровием и поэтому время от времени, особенно при каком-нибудь недомогании, прибегал к кровопусканиям. Об одном таком случае вспомнил, между прочим, посол римского императора Августин Мейерберг в своей книге о путешествии в Московию. Расхворавшись после возвращения с охоты, рассказывает Мейерберг, царь велел лекарю пустить из руки кровь и, почувствовав облегчение, пригласил присутствовавших при этой операции бояр последовать его примеру. Когда один из его сокольничих, престарелый Родион Матвеевич Стрешнев, на правах родственника отказался это сделать, Алексей Михайлович якобы ударил его здоровой рукой, приговаривая: «Неужто в твоих жилах течет кровь дороже моей?»
Должно быть не всегда доверяя искусству врачей протыкать вену с помощью скальпеля, Алексей Михайлович решил испробовать также другой способ кровопускания, не упоминаемый ни в одном из старинных учебников медицины. Жилу на царской руке должен был вскрывать не лекарь, а... сокол.
Сведения о том, что этот способ кровопускания неоднократно им применялся, были обнаружены известным археографом Павлом Михайловичем Строевым в старых дворцовых книгах.
Заняв Кремль в 1812 году, наполеоновские гвардейцы стали освобождать дворцовые помещения для своих нужд и выбросили в ров все, уцелевшие после предыдущих пожаров архивные документы. Древнейшие грамоты и столбцы долго валялись там, занесенные снегом, портились и истреблялись, пока не были снова собраны после изгнания врага и водворены на прежнее место. Приводя их в порядок, Строев перелистывал ветхие расходные и «выходные» книги, в которых отмечалось, какие предметы из вещей домашнего обихода и платья и по какому поводу требовались в царские хоромы. В одной из таких книг, относившейся к 1663 году, он обнаружил следующую запись:
«Майя в 15 день, в пятницу, великий государь лечился: бил у руки жилу сокол в комнате. А на государе было платье ферязи, атлас бел, — изпод — пупки собольи, рука подвязана была тафтою алою». Дальше подробно описывалась обстановка, в которой происходило кровопускание: «Сидел государь в больших креслах, что с каменьи, с казенного двора. А в комнате был наряд с казенного ж двора: ковер — золото с серебром, на окнах покровцы, шиты волоченым золотом по белому атласу, полавошники — бархат турской, золотной по серебряной земли. Да в передней поставлены были: два кувшина с орлами, да крушка серебряна золочена с водою. Да из государевы мастерские палаты поставлена была в комнате, в среднем окне, шкатулка деревянная, черная, в ней сосудцы золоченые разных статей, да из кожаной шкатулки была крушка серебряна с носком, стояла с ренским уксусом. Тазы были серебряны, мовные». Порывшись в выходных книгах за другие годы, Строев нашел и в них такие же записи, разнившиеся одна от другой разве только тем, что вместо слова «в комнате» писалось «в своих государевых хоромах» или «в Золотой», да аптекарские сосуды упоминались другие, например золоченая лохань и миска и кувшины с теплой водой. Только имя сокола не было указано.
Тот же наблюдательный иностранец, посол римского императора, барон Мейерберг, отметил в своих воспоминаниях, что обучение ловчих птиц на состоявшем в ведении приказа тайных дел потешном дворе тщательно скрывалось от посторонних глаз. Когда товарищ его, по посольству, Гораций Вильгельм Кальвучи захотел посмотреть царских кречетов и даже срисовать их, ему пришлось целые полгода напоминать об этом приставленным к посольству приставам, но они каждый раз находили какую-нибудь отговорку.
«Кальвучи потерял всякую надежду на исполнение своего желания, — уверяет Мейерберг, — но вот однажды, в воскресенье, на масляницу, когда у нас было несколько человек гостей и мы сидели за столом, — вспоминает посол, — вдруг вошел к нам в комнату первый наш пристав и с великой важностью, как будто было какое-нибудь особенное дело, пригласил нас перейти в секретный кабинет наш. Вслед за нами явился туда царский сокольничий с шестью сокольниками в драгоценном убранстве из царских одежд. У каждого из них на правой руке была богатая перчатка с золотыми обшивками и на перчатке сидело по кречету. Птицам надеты были на головы новенькие шелковые шапочки, а к левой ноге привязаны золотые шнурки. Всех красивее из кречетов был светло-бурый, у которого на правой ноге блистало золотое кольцо с рубином необыкновенной величины. Пристав, обнажив голову, высунул из-за пазухи сверток и объяснил нам причину своего прихода... Мы стоя слушали, как он читал. Дело было в том, что великий государь царь Алексей Михайлович, узнав о нашем желании видеть его птиц из любви к верному своему брату, императору Леопольду, прислал к нам напоказ шесть кречетов.
В почтительных выражениях стали мы говорить с сокольничим, хвалили птиц, удивлялись их необыкновенной величине и спросили, где они ловятся. Но сокольничий, не желая выдать тайну своего повелителя, приложил палец ко рту и сухо отвечал нам: «Во владениях нашего великого государя».
Судя по дате этого посещения, воскресенье на масленице приходится на 13 февраля 1665 года, к Мейербергу приходил сам Афанасий Иванович Матюшкин, занимавший в то время должность главного царского сокольничего.
По приходо-расходным книгам тайного приказа можно установить, что на содержание одного только семеновского потешного двора тратилось около тысячи рублей в год — по тому времени это была крупная сумма.
Сокольники и кречетники получали деньгами больше, чем стремянные конюхи. Кроме того, им тоже выдавались сукна и атласы на пошивку верхней одежды, бархат и соболий мех на шапку и дорогой цветной сафьян на сапоги. Лучшие из них награждались даже поместьями и вотчинами... «И будучи у тех птиц едят и пьют царское», — писал о них не без зависти Котошихин.
II
Для поощрения своих любимцев царь даже придумал особый обряд возведения простых кречетников и сокольников в начальные. Это его сочинение «Книга, глаголемая Урядник — новое уложение и устроение чина Сокольничья Пути» нашлось тоже среди бумаг тайного приказа.
В нем описано, как был возведен в «начальные» рядовой сокольник Иван Ярышкин, тот самый, который обучал понравившегося царю молодого сибирского кречета Свертяя доставать коршаков в великом верху и ездил с поминками к персидскому шаху.
Торжество это справлялось на потешном дворе, в самом нарядном из его домов — передней избе Сокольничья пути.
Посреди этой избы стелился большой золотой ковер, специально для этого случая взятый из казны. На нем клали царское сиденье — полосатую бархатную подушку, набитую пухом диких уток. Против этого сиденья по углам ковра ставилось четыре нарядных стула. На первые два сажали двух кречетов, самых добрых, красных, подкрасных или пестрых — самца («Челига») и самку, на другие — двух самых хватких соколов, тоже челига и самку. Между стульев настилалось душистое сено и накрывалось конской попоной. Оно изображало луг и потому называлось «поляново».
Позади царского места ставился стол, также покрытый ковром. На нем подсокольничий раскладывал наряд «нововыборного». Новый цветной суконный кафтан, с золотой или серебряной нашивкой смотря по его цвету («К какому цвету, какая пристанет», указал царь), горностаевую шапку, желтые сафьяновые сапоги, вышитую золотой канителью рукавицу, серебряную перевязь с красной бархатной сумкой, на которой шелковыми нитками была изображена райская птица Гамаюн; кушак из золотой тесьмы, полотенце и охотничьи принадлежности: «вабило», т. е. соколиная приманка — оторванное с мясом крыло какой-нибудь птицы, чаще всего голубиное. Достаточно подбросить его вверх, как привлеченный этой приманкой сокол тут же садится на руку; «ващага» — охотничья плеть или небольшая, пропитанная воском матерчатая сумка для хранения вабила и серебряный рог.
Тут же раскладывался так называемый «большой наряд» для всех птиц нововыборного: кожаные или суконные «обносцы» — маленькие птичьи онучи, обертываемые вокруг ног ловчей птицы; «должики» — тонкие ремни или золотые шнурки, накрепко пришиваемые к рукавице сокольника. Другой, легко развязываемый конец должика прикрепляется обычно к ноге птицы; «клобучки», специальные шелковые или бархатные шапочки, закрывающие глаза птицам, чтобы до начала охоты они не смотрели по сторонам; и, наконец, серебряные или позолоченные бубенчики или колокольчики, выписанные из заморского города «Кролевца», — так в то время назывался Кенигсберг. Их привязывали к ногам ловчих птиц или прикрепляли к среднему перу в хвосте. Своим серебристым звоном они дают знать охотнику, куда отлетела птица.
Около покрытого ковром стола выстраивались по чину товарищи и будущие подчиненные нововыборного. Надев лучшие свои кафтаны и натянув узорные рукавицы, они держали на руках своих птиц, пока еще в рядовом наряде.
Начиная торжественный обряд, подсокольничий Петр Семенович Хомяков приказывал избраннику, рядовому сокольнику Ивану Ярышкину, пока еще называемому просто Ивашкой, надеть новый цветной кафтан и желтые сапоги. Выполнив волю подсокольничего, Ярышкин уходил в другую избу в сопровождении двух старых рядовых сокольников и нескольких будущих своих помощников — поддатней.
Устроив все «по чину», подсокольничий становился перед столом, слегка отступя направо, и прихорашивался — лихо заламывал шапку набекрень. Это означало, что все приготовления закончены.
Впрочем, роскошную свою шапку подсокольничий тут же сдергивал, едва только царь входил в избу. Лишь после того как Алексей Михайлович усаживался на бархатную подушку, все сокольники, начальные и рядовые отвешивали ему низкий поклон.
Испросив разрешение у царя объявлять «образец и чин», подсокольничий приказывал последнему из начальных сокольников принести предназначенного новоизбранному кречатьего челига и ставил этого сокольника подле себя, «до указа».
Немного помешкав, подсокольничий обращался к начальным со словами: «Время наряду и час красоте».
Четыре начальных сокольника принимались обряжать челига и остальных птиц нововыборного и затем отходили на свои места.
«Время ли принимать, по нововыборного посылать и украшения уставлять?» — снова подступив к царю, спрашивал подсокольничий.
«Время! Приимай, посылай и уставляй», — изрекал царь.
Подсокольничий громко приказывал подать себе парадные рукавицы и, приняв от одного из начальных, уже наряженного кречатьего челига, «пооправяся и поучиняся», становился с ним поодаль царя. Немного поноровя, он отдавал распоряжение первому сокольнику первой статьи Кирсанке Собакину пойти за избранником.
Поклонившись до земли и поблагодарив посланца за высокую царскую милость, Ярышкин, однако, не сразу входил в переднюю избу. Потоптавшись у дверей, он посылал вперед своего поддатня уведомить, что он пришел.
Когда же подсокольничий разрешал ему войти, он сразу же становился против иконы вместе с сопровождавшими его двумя старыми сокольниками и, не глядя ни на кого, начинал усердно креститься. Одетый в новый кафтан и сапоги, он был все еще опоясан старым кушаком и мял в руке прежнюю свою шапку и рукавицу. В этот момент не подсокольничий, а сам «верховный соколиный подьячий» Василий Ботвиньев докладывал царю о приходе избранника. Услышав свое имя, Ярышкин с товарищами снова кланялся до земли.
Подсокольничий приказывал теперь старым сокольникам вывести Ярышкина на «поляново». Рядовые сокольники учтиво брали под руки недавнего своего товарища и ставили его на разостланную на сене конскую попону, между четырех сидящих на стульях хищных птиц. Они отбирали у него старый кушак и прежнюю его шапку и рукавицы. В это время начальные сокольники снимали с покрытого ковром стола все приготовленные для избранника принадлежности его нового наряда.
— Время ли, государь, мере и чести и укреплению быть? — спрашивал теперь подсокольничий Алексея Михайловича.
— Время! Укрепляй! — приказывал царь.
Один из начальных сокольников опоясывал Ярышкина золотой тесьмой, другой вручал ему вышитую рукавицу и надевал серебряную почетную перевязь с привешанной к ней красной бархатной сумкой. Поддатни подносили ему и прикрепляли к кушаку на левой стороне «вабило большого наряда», на правой «ващагу» и серебряный рог. Последним привешивалось полотенце, и только начальный сокольник первой статьи, Парфентий Табалин, оставался стоять на месте и продолжал держать за верх, до особого указа, горностаевую шапку.
По предложению подсокольничего, верховный подьячий сокольного пути запускал руку у сумку и, достав из нее царскую грамоту, читал вслух...
В грамоте перечислялись все полагающиеся Ярышкину в связи с этим подарки: новое платье и прибавка к денежному жалованию, четыре аршина светло-зеленого сукна и столько же тафты кирпичного цвета, пара добрых соболей. Объявлялось также и о том, что звать его теперь следует не Ивашкой, а полным именем Иван и, что, жалуючи его, царь велел положить на стол «для чина» золотые монеты и серебряные ефимки.
«И тебе бы, видя нашу, государеву такую премногую и прещедрую милость, — напоминала грамота, — тешить нас, великого государя до кончины живота своего и за нашею государевой охотою ходить прилежно и бесскучно». Но тут же оглашалось и предостережение: если Ярышкин «учнет быти не охоч и нерадетелен, непослушлив, пьян, дурен, безобразен, непокорен, злословен, злоязычен, клеветлив, нанослив, переговорчив и всякого дурна исполнен», то ему придется «не токмо связану быть путы железными», но и «безо всякие пощады, быть сослану на Лену».
В заключение Ярышкину давался совет: чаще поглядывать на рукавицу с изображенными на ней притчами. Какими именно, текст «Урядника» не пояснял. По-видимому, на ней были вышиты шелком рисунки, символизирующие ожидающие начального сокольника награды, так же как и угрожающие ему, в случае неповиновения, наказания.
Ярышкину пришлось еще трижды поклониться и противу той речи сказать собственную речь, дать обещание «тешить» царя до конца своей жизни, «кроме всякой хитрости».
После этого верховный подьячий засовывал грамоту обратно в красную сумку. Подсокольничий же, обращаясь к царю, произносил таинственные слова:
— Врели горь соть ло?
— Сшай дар! — отвечал Алексей Михайлович на том же придуманном им самим тарабарском языке.
Эти загадочные слова означали: «Время ли, государь совершать дело?» Ответ же гласил: «Совершай дар!»
Получив разрешение, подсокольничий «весело и дерзастно» подступал к Ярышкину и громогласно объявлял ему, что царь указал «тебе свою государеву охоту отдать, челига кречатья и иные птицы».
Ярышкин бережно брал из рук подсокольничего гордого кречета и на этот раз — так предписывалось «Урядником» — не кланялся.
Только после того как подсокольничий давал указание первому начальному сокольнику Парфению Табалину «закрепить государеву милость» и он надевал на бывшего своего поддатня горностаевую шапку, новопожалованный, тут же сняв ее, отвешивал три земных поклона.
На этом церемония, однако, не кончалась. Передав полученного из рук подсокольничего кречета своему поддатне, Ярышкин принимал теперь от своего бывшего начальника Парфения Табалина по очереди и трех других птиц — челига кречатья и пару соколов. Подержав их немного на руке, он и их отдавал поддатням и тут же, по знаку Табалина, сам обращался теперь к ним с тарабарской речью.
— Дарык чапу врести дан!
Услышав эти слова, означавшие по догадке одного исследователя, напоминание о том, что «государев челик сокольнича пути в мере и в чести дан», первый его поддатень, Федька Кошелев, подносил теперь Ярышкину челига кречатья «честника», полагающегося ему «по чести», как новому начальному сокольнику.
После этого Ярышкин в последний раз кланялся царю, а Парфений Табалин, взяв его за руку и поставив в одном ряду с собой, поздравлял вместе с подсокольничий и всеми остальными сокольниками «в новой чести».
Царь еще не успел уйти в свои хоромы, как верховный подьячий сокольного пути Василий Ботвиньев объявлял о новой его милости: все участники торжества приглашались к столу. Проводив царя до малых ворот, подсокольничий со всеми сокольниками шел перильными переходами в задние хоромы.
По приказу подсокольничего все начальные сокольники отдавали здесь кречетов своим поддатням и вместе с ними начинали снимать с птиц большие наряды и надевать меньшие, т. е. будничные.
Только один кречет нововыбранного, переданный Ярышкиным своему первому поддатню Федьке Кошелеву, честник, по указанию подсокольничего, оставался во всем большом наряде «до стола».
Переодевая птиц, сокольники тут же сдавали их «большие наряды», украшенные золотом, серебром и драгоценными камнями, клобучки, а также золотые и серебряные должики и колокольцы в казну, казначею сокольного пути Иеруслану Дрыганову.
А после того как все птицы были переодеты, подсокольничий Хомяков возвещал: «Начальные! Время отдохновения птицам и нам, переменению платья и час обеда!»
Поддатни усаживали птиц на стулья и теперь переодевались сами сокольники.
«Начальные, — снова возглашал подсокольничий, — время веселием и утешением птиц обвеселяти», — и тут же пояснял, в чем должно состоять это утешение: «в насыщении живым».
Поддатни вносили в хоромы плетеные корзины с живыми голубями и другими птицами, «какие прилучатся».
Начальные сокольники обвеселяли сами «насыщением живым» только первых кречетов и соколов. Поддатни кормили остальных. Лишь один кречет «честник», которого держал во всем большом наряде первый поддатень Ярышкина, Федька Кошелев, оставался ненакормленным. Ярышкин снова сажал его на руку, когда все начальные сокольники возвращались в переднюю избу, где усердием брата главного ловчего царского спальника, Петра Ивановича Матюшкина уже был уготовлен стол со всеми «доброличными» и «красными» яствами.
Здесь на втором месте в начале стола, где рядом с подсокольничим должен был сидеть новопожалованный «пятый начальный», был уже разложен «малый кречатий наряд» для челига «честника» и рядом с ним царский подарок — четыре золотых и восемь ефимков.
Когда все расселись по чину и росписи, подсокольничий напоминал о том, что наступило время «облегчить и утешить насыщением живым» принадлежащего новопожалованному честника.
Начальные сокольники повторяли прежний обряд переодевания кречета. На этот раз он облекался в более скромный рядовой наряд. Усевшись за стол, пятый начальный сокольник, Иван Ярышкин, повторял уже известные первому поддатню Федьке Кошелеву тарабарские слова «дарык чапу врести дан» и, приняв от него переодетого в меньший наряд честника, повелительно бросал новое тарабарское словцо: «Дрыгинса!», означавшее, по-видимому, требование: Дай крыло голубиного мяса! Не заставляя повторять приказание дважды, Федька Кошелев тут же подавал Ярышкину обагренное кровью свежее голубиное крыло.
Накормив им кречета не досыта, чтобы у него не пропала охота взлетать за новой добычей, Ярышкин пододвигал, наконец, себе блюдо с дичью: жареными утками и лебяжьей хлупью.
«И накормя мало челига, приписано на рукописи, «Урядника», размашистым и небрежным почерком Алексея Михайловича, отдает прежнему поддатню, Федьке Кошелеву, а велит ему держать близ себя, мало отступя...»
III
Найденные в архиве приказа тайных дел многочисленные рукописи Алексея Михайловича, посвященные соколиной охоте, сильно занимавшей его в молодые годы, были использованы до Октябрьской революции многими историками для возвеличивания облика царя. Они не переставали восхищаться охотничьими способностями Алексея Михайловича, в особенности же проскальзывающей во всех этих документах заботой о ловчих птицах и приставленных к ним сокольниках. При этом, однако, исследователи обычно умалчивали об одной, тоже собственноручно написанной царем, и весьма характерной для него грамоте, не упоминаемой в описях тайного приказа и случайно завалявшейся среди других архивных бумаг.
Из текста ее видно, что сокольники потешного двора подали однажды царю челобитную с жалобой на задержку в выплате им жалования. Челобитную эту по поручению сокольников написал наиболее грамотный из них, тот самый поддатень начального сокольника пятой статьи Федька Кошелев, имя которого неоднократно упоминается в составленном царем «Уряднике».
Требовавший от сокольников в сочиненном им «Уряднике» лишь одного — «тешить царя до кончины живота своего» Алексей Михайлович возмутился такой дерзостью. Усмотрев в этой робкой челобитной чуть ли не бунт, он тут же продиктовал дьяку грамоту о том, что, собираясь в Семеновское на очередную «потеху», он намеревался осчастливить сокольников таким «многим денежным жалованием», какого у них «и на уме не бывало», они же этого не дождались и завели «воровски» челобитье.
Отчитывая прежде всего начальных сокольников, в том числе и новопожалованного Ярышкина, царь напоминал им об их обязанности «за своими людьми смотреть и от воровства и от всякого дурна их унимать».
Для устрашения же челобитчиков, «чтобы в другой раз неповадно было такие жалобы подавать», он указал «главному заводчику», первому поддатню Ярышкина, Федьке Кошелеву, отсечь левую руку и положить ее на написанную им челобитную, к которой и другие сокольники также приложили свои руки. Остальных же челобитчиков в грамоте указано было бить кнутом и батогами...
