Сладков Н. И.
У каждой болезни свои признаки. У охотничьей лихорадки — тоже. Сердце замирает, дыхание хриплое, в глазах горячечный огонь. И одно желание — добыть! Успеть догнать стволами ружья бьющую крыльями птицу, успеть выстрелить.
Трудно лечить эту болезнь, но можно. Лучшее лекарство — лебединый заговор.
Потеря себя
Машина, качая, набирает скорость. Ровное течение мыслей рушится: кажется, стронулось все вокруг. Только что все было само по себе, все привлекало внимание: деревья, кусты, проталины, камни. И вот все перемешалось, побежало наперегонки, слилось в безликую пеструю массу и серой лентой забилось на ветру. Не на чем задержаться глазу, нечего слышать уху. Ничто не привлекает внимание. Мысль растерянно бьется в такт толчкам, скачет с ухаба на ухаб и все видится искаженным, будто отраженное в беспокойной воде. И только руки стискивают ружье. И сердце стучит: скорей, скорей!
Зуд
Скорей! И вот уже не деревья и кусты, а охотник, потерявший внимание, бежит мимо кустов и деревьев. Не охотник несет ружье, а ружье ведет охотника. Куст, дерево, проталина — мимо! Глазу нужен вид дичи, По телу — зуд. В руках — дрожь.
Глаза и уши
Глаза торопят, а уши: тише, тише...
...Пойменный голый лес замороженно-серый. Но, как на замерзшем теле у огня проступают желтые и розовые пятна, так и на живом теле леса под солнцем появились желтые и розовые тона. А на снегу мартовские тени — синие молнии. Камни высунули из воды зеленоволосые головы. Далеко видно. Торопиться нельзя. Надо от карчи к камню, от камня к кусту, от куста до дерева. Ухо — тише, тише!..
Тетеревятник
Серый тетеревятник замелькал в просветах серых сучьев. Сойка увидала его, испугалась и крикнула сарычом: киу!
Пожар реки
Мороз. Над рекой шевелятся клубы пара. Пар красный — от огромного багрового солнца. Как над пожарищем клочья сажи, мечутся над красной рекой черные чайки на узких надломленных крыльях.
Рыбьи пляски
Ветер. Красные волны дробятся, дробятся, дробятся. Малиновая заря растворилась в воде. И вдруг из толоки красных волн стали выпрыгивать черные рыбки. Столбиком: вверх — вниз, вверх — вниз!
Из-за карчи, занесенной илом и заваленной разным паводковым хламом, смотрю, как пляшут черные рыбки на красной воде.
Орлан и чайка
Чайка, всплеснув крыльями, вымахнула вперед. Из клюва ее, как капля воды, скользнула на отмель рыбка. Сутулый орлан неуклюже запрыгал к рыбе боком, боком. Вытянул лапищу с медвежьими когтями и — хвать! Чайка кинулась, чиркнула орлана по голове крылом. Орлан пригнулся — и тык клювищем в песок!
Крохали
Как бутылки горлышками вперед, пронеслись к вышине крохали. Замельтешили крылья, мазнули по оранжевому тростнику тени. Брюшки у крохалей были желтые, как лимончики.
Цапля
Цапля выдернула клюв из воды и замерла. С белого цаплиного носа, как с весенней сосульки, капала вода: тень-тянь-тюнь!
Лист
Бьется на черенке сухой лист, будто бабочка, схваченная за одно крыло тонким птичьим клювом.
Водяные огоньки
В воде жаркий блеск солнца. Закроешь глаза, а сквозь веки огоньки, огоньки. Надломленный камыш лег на воду и бьется на тугой струе, как на бешеном ветру.
Бомбошки
Ветви ивы окунулись в воду. На концах ветвей ледяные бомбошки. Бомбошки, как замерзшие пузыри, то поднимутся над водой, то окунутся.
Белые цапельки
На темных отмелях белые цапельки. Они такие белые, что кажутся прозрачными, как льдинки. Странно видеть их, тонких, грациозных, рядом со снегом. А на снегу их и не разглядишь, — ходят по белому снегу одни черные ноги!
Зимородок
Зимородок — лазоревый, тяжелоголовый — неподвижно сидит над самой водой, нацелив клюв вниз. Смотрит ли он на свое отражение? Или слушает звон? Дробится в воде голубое пятнышко, позванивают, проплывая, льдинки. А он все сидит и смотрит вниз.
Заячий сугроб
У самой реки сугроб. На сугробе след: два восклицательных знака. Тут ночью заяц сидел и, шевеля ухом, слушал, как подмывает берег вода. А сейчас тут лежу я и тоже слушаю, как бьется под берегом упругая струя.
Иней
В щель коряги проник луч. В синем луче, как пылинки, плавают яркие звездочки. Но эти яркие звездочки холодны, как снежинки: я чувствую это своей щекой.
Птичьи слова
У самых своих глаз на илу следы птиц. Тонкие пальчики куликов, когтистая лапища орлана, плоский следок-шлепок чайки. Днем ил был жидкий и следы вдавились, как в гипс. Сейчас ил замерз: следы можно вырезать ножом. Я вырезаю кубики со следами и из кубиков этих складываю птичьи слова.
Птичий ночлег
Ива, как бритвенная кисточка. Там, где из ручки щетиной вымахнули прутья, еще с осени набился жухлый лист. Ни ветерка, а лист шуршит и шуршит. Забившись в него, ночуют какие-то птички. И всю ночь шуршат и переговариваются.
Звезда-росинка
Лебеди давно опустили шеи, и их почти не видно на белой отмели. Вечер уж, а я все ползу и ползу: далеко позади карча, камень, куст. Я под деревом-кисточкой, на котором ночуют птицы. А головы поднять нельзя: впереди открытое место и зорок лебединый глаз. Лебеди отдыхают после перелета. Сижу и слушаю, как шуршат над головой птицы в сухих листьях. Все сейчас видится совсем не так, как при быстром беге.
Долго тянется ночь. Далеко, — не то в степи, не то в тростниках, провыл шакал. Зеленая звездочка на тростнике — как росинка.
Водяной
Внизу в неподвижной черной воде — круглая желтая луна. Прямо из луны торчит черная карча. Я долго смотрю вниз: будто на золотом плоту сгорбился калачиком водяной.
Вдруг плот закачался и рассыпался на блестки. Что-то шевелилось, под водой и черный водяной окунулся с головой.
Кто это вздумал играть в такой ледяной воде?
Заговор лебедей
Шорох шуги, звон ледяных бомбошек, плеск струй — без конца! Но вот ухо уловило новое. Тихо и быстро: клё-клё-клё-клё-клё! Будто струйкой бегут и выскакивают из воды быстрые пузырьки. Или переговаривается кто-то шепотом? Опять шорох шуги, звон льдинок, всплески струй. И вдруг шипение: сердитое, громкое, шипение рассерженных змей! И опять шепот: клё-клё-клё-клё-клё!
Шуга, льдинки, струи. И вот ясно и близко: хоррр-вдох, хыррр-выдох. Вдох, выдох. Хоррр, хыррр! И сквозь храп шепот, шепот, шепот.
Лебеди! Уснули! Дышат, спрятав клювы в перо, и храпят.
Давно ли в охотнике кричала одна страсть! И тогда весь мир был для него нем. Сейчас, в тишине лесной, мир пробудился и заговорил. Заговорил без слов: красками, звуками, запахами, прикосновением травы и ветвей, вкусом воды. И голос страсти утих, лихорадка прошла. Теперь не только выстрелом — словом, дыханием страшно было нарушить бессловесный разговор кустов и трав, стволов и ветвей, камней и воды. И этот сонный шепот сказочных белых птиц!
Сейчас можно только смотреть, слушать, обонять, осязать и впитывать радости жизни. Ты — частица огромной живой цепи. Зачем ее рвать?
Хоррр-хыррр
Сижу, привалясь спиной к стволу. Дерево укачивает: скрип да скрип! Вода под деревом — бул-бул-бул-бул! Лебеди: хорр-хырр, хорр-хырр! И вдруг зашепчутся, зашепчутся: клё-клё-клё-клё! И опять вода: бул-бул-бул... Дерево скрип, скрип! Хорр-хырр, хорр-хырр. Вдох, выдох.
Но это уже не лебеди, это я сам!
Утро! Лиловые полоски спящих облаков вспыхнули золотой каемкой. Медленно выплыло багровое солнце.
Лебедей на отмели уже нет. Там, где они сидели, на снегу глубокие — до гальки!— овальные лунки. Лунок шесть. По бокам лунок мазки лебединых крыльев.
Сажусь в лебединую лунку и вынимаю свою записную книжку. Положив ее на приклад ружья, вспоминаю и записываю, как вылечил злую горячку лебединый заговор.
Начал писать на розовом листе, а кончил на золотом. Солнце поднялось.
