Честертон Г. К.
Гарольд Марч, начинающий приобретать известность, обозреватель и публицист, энергично шагал по обширному, поросшему вереском плато, горизонт которого окаймляли отдаленные леса знаменитого имения Торвуд-Парк. Это был хорошо одетый человек с привлекательной внешностью, ясными глазами и пепельными вьющимися волосами.
Он был еще настолько молод, что даже на этом приволье, солнечным и ветреным днем, помнил о политических делах, не старался их забыть. К тому же и поручение, по которому он направлялся в Торвуд-Парк, было политического характера. В поместье ему назначил встречу министр финансов сэр Говард Горн, который вносил на утверждение свой так называемый социалистический бюджет и собирался изложить его в интервью с талантливым журналистом. Гарольд Марч принадлежал к тем людям, которые знают все о политике и ничего о политических деятелях. Он знал также довольно много об искусстве, литературе, философии и культуре вообще, — можно сказать почти обо всем, кроме мира, в котором жил.
Посреди залитых солнцем пустошей, над которыми свободно гулял ветер, Марч неожиданно набрел на узкую ложбину, которая служила руслом маленькому ручью, исчезавшему там и сям в зеленых тоннелях кустарника, словно в зарослях карликового леса. Марч глядел на ложбину сверху, и у него появилось странное ощущение: он показался себе великаном, обозревающим долину пигмеев. Но когда он спустился к ручью, это ощущение исчезло, склоны ложбины были невысокие, не выше обычного коттеджа, но скалистые и обрывистые, с нависающими каменными глыбами. Он брел вдоль ручья, охваченный праздным, но романтическим любопытством, смотрел на короткие полоски воды, блестевшие между большими серыми валунами и кустами, пушистыми и мягкими, как разросшийся зеленый мох, и теперь в его воображении возникло совсем другое представление — ему стало казаться, что земля разверзлась и втянула его в какой-то таинственный подземный мир. Когда же он увидел сидящего на большом валуне человека, темным пятном выделявшегося на фоне серебристого ручья и скорее похожего на большую птицу, у него появилось предчувствие, что сейчас должно завязаться самое необычное знакомство в его жизни.
Человек, по-видимому, удил рыбу или по крайней мере сидел в позе рыболова, только еще более неподвижно, и Марч имел возможность в течение нескольких минут разглядывать его, как если бы перед ним была статуя. Незнакомец был высокий, светловолосый, с очень бледным и апатичным лицом, тяжелыми веками и горбатым носом. Когда его лицо было затенено широкополой белой шляпой, светлые усы и гибкая фигура, вероятно, придавали ему моложавый вид. Но теперь шляпа лежала рядом, видны были залысины на лбу и запавшие глаза, что говорило о напряженном умственном труде и, возможно, физическом недомогании. Но самое любопытное наблюдение, которое можно было сделать, последив за ним, заключалось в том, что, хотя он и выглядел рыболовом, на самом деле он вовсе не удил рыбу.
Вместо удочки незнакомец держал в руках нечто вроде сачка, каким иногда пользуются рыболовы, но этот больше походил на обыкновенную детскую игрушку для ловли бабочек и креветок. Время от времени он погружал свою снасть в воду, затем с серьезным видом разглядывал улов, состоявший из водорослей и ила, и тут же выбрасывал его обратно.
— Нет, ничего не выловил, — сказал он спокойно, как бы отвечая на немой вопрос Марча. — Большей частью я выбрасываю обратно все, что мне попадается, особенно крупную рыбу, но некоторая мелкая живность меня интересует, — конечно, если удается ее поймать.
— Научный интерес, полагаю, — заметил Марч.
— Боюсь, что весьма любительский, — ответил странный рыболов. — Я, знаете ли, увлекаюсь явлением фосфоресценции, в частности светящимися рыбами. Но появиться с таким светильником в обществе было бы, пожалуй, неловко.
— Да, я думаю, — невольно улыбаясь, сказал Марч.
— Довольно эксцентрично войти в гостиную с большой светящейся треской в руках, — продолжал незнакомец своим бесстрастным тоном. — Но очень занятно было бы носить ее вместо фонаря или пользоваться кильками, как свечами. Некоторые морские обитатели очень красивы — вроде ярких абажуров; голубая морская улитка мерцает, как звезда, а красные медузы сияют, как настоящие красные звезды. Но, разумеется, я не их ищу здесь.
Марч хотел было спросить, что же искал незнакомец, но, чувствуя себя неподготовленным к научной беседе на такую глубокую тему, как глубоководные, заговорил о более обычных вещах.
— Живописное местечко, — сказал он, — эта ложбинка и ручеек, чем-то напоминает места, описанные Стивенсоном, где обязательно что-то должно случиться.
— Понимаю, — ответил другой, — я думаю, такое впечатление создается потому, что само это место воспринимается нами как нечто когда-то случившееся, если можно так выразиться, а не просто существующее. Возможно, именно это ощущение Пикассо и некоторые из кубистов пытаются выразить прямыми углами и изломанными линиями. Посмотрите на эти обрывы, крутые у основания. Они выступают под прямым углом к поросшему травой склону, который как бы устремляется к ним. Немое столкновение, бурун и застывший обратный поток волны.
Марч посмотрел на низкий выступ скалы над зеленым склоном и кивнул головой. Его заинтересовал человек, только что проявивший познания в области науки и с такой легкостью перешедший к суждениям об искусстве, и он спросил, нравятся ли ему художники-кубисты.
— На мой взгляд, кубисты недостаточно кубичны, — ответил незнакомец. — Я хочу сказать, что их живопись недостаточно объемна. Изображая вещи математически, они делают их плоскими. Отнимите живые линии у этого ландшафта, упростите его до прямого угла, и он сделается плоским, как чертеж на бумаге. Чертежи, конечно, имеют свою красоту, но совершенно другого рода. Они отражают неизменные вещи, спокойные, незыблемые, как математические истины, то, что называют белым сиянием...
Прежде чем он успел произнести следующее слово, произошло нечто молниеносное, но что — невозможно было сразу осознать. Из-за нависшей скалы послышался шум, как от стремительно приближающегося поезда, и на самом краю ее появился большой автомобиль. Черный на фоне солнца, он казался боевой колесницей из мифического сказания, несущейся к своей гибели. Марч инстинктивно протянул руку, как бы тщетно пытаясь удержать падающую со стола чашку.
Одно короткое мгновение казалось, что автомобиль, как воздушный корабль, летит с обрыва, потом — что само небо описывает круг, словно колесо велосипеда, и вот машина, уже разбитая, лежала в высокой траве, и струйка серого дымка медленно поднималась над нею в затихшем воздухе. Немного ниже, выброшенный на крутой зеленый склон, лежал седой человек, раскинув руки и ноги, запрокинув голову.
Чудаковатый рыболов бросил свой сачок и побежал к месту катастрофы, журналист последовал за ним. Когда они приблизились, мотор еще бился и громыхал, а человек лежал неподвижно и тихо, и в этом была чудовищная ирония.
Он был мертв. Кровь стекала на траву из смертельной раны на затылке, но лицо, обращенное к солнцу, осталось нетронутым, и от него нельзя было отвести глаз. Это было одно из тех странных лиц, которые кажутся неуловимо знакомыми. Оно было широкое, квадратное, с большими челюстями, почти такими же, как у человекообразной обезьяны; большой рот сжат так крепко, что казался прямой линией; ноздри короткого носа имели своеобразную форму — такие с особенной жадностью втягивают в себя воздух. Характерными в этом лице были брови: одна вскинута значительно выше и под более острым углом, чем другая. Марч подумал, что никогда не видел лица, до такой степени полного жизни, как это мертвое. Энергичное выражение, застывшее на нем, еще больше подчеркивалось ореолом седых волос. Из кармана костюма торчали какие-то бумаги, и Марч извлек из них визитную карточку.
— Сэр Гамфри Тэрнбулл, — прочитал он вслух. — Я уверен, что где-то слышал эту фамилию.
Его спутник вздохнул, помолчал минуту, как бы обдумывая что-то, а затем сказал просто:
— Кончился бедняга, — и прибавил несколько научных терминов.
Марч снова почувствовал превосходство своего собеседника.
— Учитывая все обстоятельства, — продолжал этот необычайно осведомленный человек, — мы поступим наиболее правильно, если оставим тело, как оно есть, пока не будет извещена полиция. В сущности, я думаю, что, кроме полиции, никому не следует ничего сообщать. Не удивляйтесь, если вам покажется, что я хочу скрыть это происшествие от соседей.
Затем, как бы желая объяснить свою несколько неожиданную откровенность, он сказал:
— Я приехал в Торвуд повидаться с двоюродным братом; меня зовут Горн Фишер. Подходящая фамилия для каламбура, особенно при моем времяпрепровождении, не правда ли. (Ficher — рыболов (англ.))
— Сэр Говард Горн ваш двоюродный брат, — спросил Марч. — Я тоже направляюсь в Торвуд-Парк повидать его, разумеется в связи с его общественной деятельностью; он с исключительной твердостью защищает свои принципы. На мой взгляд, бюджет, который он отстаивает, событие величайшего значения в истории Англии. Если бюджет провалится, это будет самый роковой провал в ее истории. Вы, вероятно, тоже почитатель вашего великого родственника, мистер Фишер?
— До некоторой степени, — ответил мистер Фишер. — Он лучший из стрелков, каких я когда-либо знал.
Затем, словно искренне раскаиваясь в своем равнодушии, добавил с некоторым восхищением:
— Нет, в самом деле он замечательный стрелок!
Он вспрыгнул на камень, ухватился за уступ скалы и забрался наверх с ловкостью, которую никак нельзя было ожидать при его апатичности. Некоторое время он стоял и обозревал окрестность, его орлиный профиль резко вырисовывался на фоне неба. Марч, наконец, собрался с духом и вскарабкался вслед за ним.
Перед ними лежал сырой торфяной луг, на котором отчетливо выделялись следы колес роковой машины. Края обрыва были изломаны и раздроблены, словно их обгрызли гигантские каменные зубы; отбитые валуны всех форм и размеров валялись неподалеку, и казалось совершенно невероятным, что кто-нибудь мог средь бела дня намеренно заехать в такую ловушку.
— Ничего не понимаю, — сказал Марч. — Слепой он был, что ли. Или пьян до бесчувствия.
— Ни то, ни другое, если судить по его виду.
— Тогда это самоубийство.
— Не очень-то остроумно покончить с собой таким способом, — заметил тот, которого звали Фишером. — К тому же я не представляю себе, чтобы бедняга Пагги вообще мог покончить самоубийством каким бы то ни было способом.
— Бедняга... кто? — спросил удивленный журналист. — Разве вы знали этого несчастного?
— Никто не знал его до конца, — несколько туманно ответил Фишер. — Но один человек, несомненно, знал его. В свое время старик наводил ужас в парламенте и в судах — особенно во время шумихи с иностранцами, которые были высланы, как нежелательные элементы, когда он потребовал, чтобы одного из них повесили за убийство. Эта история так на него подействовала, что он вышел из парламента. С тех пор у него появилась привычка разъезжать в одиночестве на машине; на субботу и воскресенье он нередко приезжал в Торвуд. Я не могу понять, почему ему понадобилось сломать себе шею почти у самых ворот. Полагаю, что Хоггз — я имею в виду моего двоюродного брата Говарда — бывал здесь тоже для того, чтобы видеться с ним.
— Разве Торвуд-Парк не принадлежит вашему двоюродному брату? — спросил Марч.
— Нет, раньше им владели Винтропы, а теперь его хозяин человек из Монтреаля, по фамилии Дженкинс. Хоггза привлекает сюда охота, я вам уже говорил, что он прекрасный стрелок.
Эта дважды повторенная похвала по адресу государственного мужа прозвучала для Гарольда Марча так, как если бы о Наполеоне сказали, что он выдающийся игрок в карты. Но не это занимало теперь Марча; среди множества новых впечатлений одна, еще не совсем ясная мысль поразила его, и он поспешил заговорить об этом с Фишером, словно боясь, что она может исчезнуть.
— Дженкинс, — повторил он. — Вы, конечно, имеете в виду не Джефферсона Дженкинса, общественного деятеля в области социальных реформ? Который борется за проект закона о приусадебных участках? Простите меня, но встретиться с ним не менее интересно, чем с любым министром.
— Да, это Хоггз посоветовал ему заняться приусадебными участками, — сказал Фишер. — Шум по поводу улучшения породы скота надоел, и над этим уже начинают смеяться. Ну, а звание пэра все же нужно к чему-то прицепить, бедняга до сих пор еще не получил его. Э, да здесь еще кто-то есть.
Они шли по следам, оставленным машиной, все еще продолжавшей жужжать под обрывом, словно громадное насекомое, убившее человека. Следы привели их к перекрестку дорог, одна из которых шла к видневшимся вдали воротам парка. Было ясно, что машина мчалась сначала по длинной прямой дороге, а затем, вместо того чтобы свернуть налево, понеслась, не меняя направления, потраве к обрыву — к своей гибели. Но не это открытие приковало к себе внимание Фишера, а нечто более вещественное: на повороте дороги, почти так же неподвижно, как указательный столб, высилась темная одинокая фигура. Это был рослый человек в грубом охотничьем костюме, с непокрытой головой и всклокоченными вьющимися волосами, придававшими ему довольно странный вид. Когда спутники подошли ближе, первое впечатление рассеялось; перед ними стоял обыкновенный джентльмен, который так поспешно вышел из дома, что не успел надеть шляпу и причесать волосы. Как издали, так и вблизи обращало на себя внимание его атлетическое телосложение, но глубоко посаженные и запавшие глаза несколько облагораживали чисто животную красоту незнакомца. Марч не успел разглядеть его, так как Фишер, к его удивлению, буркнув: «Алло, Джек», — и даже не сообщив ему о катастрофе по ту сторону скал, прошел мимо, словно тот действительно был указательным столбом. Сравнительно мелкий этот факт оказался первым звеном в цепи странных поступков нового знакомого Марча.
Человек, мимо которого они прошли, весьма подозрительно посмотрел им вслед, но Фишер продолжал невозмутимо шагать по прямой дороге, ведущей к воротам большого поместья.
— Это Джек Бэрк, путешественник, — снисходительно объяснил он. — Я полагаю, вы слышали о нем; он охотник на крупного зверя и все такое. Жаль, я не мог остановиться, чтобы представить вас, но, думаю, вы увидите его позже.
— Я читал его книгу, — сказал заинтересованный Марч. — Чудесно описано, как они только тогда обнаружили слона, когда он громадной головой загородил им луну.
— Да, молодой Голкетт пишет прекрасно. Как, разве вы не знаете, что книгу Бэрка написал за него Голкетт. Бэрк только ружье умеет держать в руках, а ружьем книгу не напишешь. Но он, знаете ли, по-своему достаточно талантлив; отважен, как лев, даже еще отважнее.
— По-видимому, вы неплохо осведомлены о нем, — заметил, смеясь, совсем сбитый с толку Марч, — да и не только о нем.
Фишер наморщил лоб, и в глазах его появилось странное выражение.
— Я знаю слишком много, — сказал он. — Вот в чем моя беда, беда всех нас и всего спектакля, который называется жизнью: мы знаем слишком много. Слишком много друг о друге, слишком много о себе. Вот потому-то я сейчас действительно заинтересован тем, чего не знаю.
— И это?.. — спросил Марч.
— Почему умер бедняга.
Они прошли по дороге около мили, перебрасываясь замечаниями, и у Марча появилось странное чувство: ему стало казаться, что весь мир вывернут наизнанку. Мистер Горн Фишер не старался чернить своих друзей и родных из высшего общества, о некоторых из них он говорил даже с теплым чувством. И тем не менее все это общество, и мужчины и женщины, предстало в совершенно новом свете; они как будто случайно носили те же имена, известные всем и каждому и так часто упоминавшиеся в газетах. И однако ни в каком яростном обличении Марч не почувствовал бы такого резкого порицания, как в этой холодной фамильярности. Она была подобна лучу яркого дневного света, упавшему на оборотную сторону театральной декорации.
Они дошли до ворот парка, но, к удивлению Марча, миновали их, и Фишер повел его дальше по бесконечной прямой дороге. До назначенного часа встречи с министром еще оставалось время, и Марч не прочь был посмотреть, чем кончатся приключения его нового знакомого. Спутники давно оставили позади поросшие вереском сырые луга, и половина белой дороги стала серой от тени, отбрасываемой торвудскими соснами. Деревья, словно громадный серый барьер, заслонили солнечный свет, и, казалось, в глубине леса ясный день превратился в темную ночь. Однако вскоре между густыми соснами стали появляться просветы, похожие на окна из разноцветных стекол; лес поредел и отступил, и, по мере того как спутники продвигались дальше, его место заняли живописные рощицы, в которых, по словам Фишера, целыми днями охотились гости. Примерно через двести ярдов они подошли к первому повороту дороги.
Здесь стояла ветхая деревенская гостиница с потускневшей вывеской «Виноград». Потемневшая от времени, почти черная на фоне неба и лугов, она так же мало манила путника, как виселица. Марч заметил, что в этом трактире, вероятно, вместо вина пьют уксус.
— Хорошо сказано, — ответил Фишер. — Так оно и было бы, если бы кому-нибудь пришло в голову спросить вина. Но пиво и коньяк здесь хороши.
Марч с некоторым любопытством последовал за ним внутрь помещения. Чувство отвращения, охватившее Марча при виде гостиницы, отнюдь не рассеялось, когда он увидел в комнате длинную костлявую фигуру хозяина; молчаливый, с черными усами и беспокойно бегающими глазами, он резко отличался от романтического образа добродушного хозяина деревенской гостиницы. Как ни был он скуп на слова, из него все же удалось извлечь кое-какие сведения. Фишер начал с того, что заказал пиво и завел с ним пространную беседу об автомобилях. Можно было подумать, что он считает хозяина весьма авторитетным в этом деле, отлично разбирающимся в секретах мотора и в том, как надо и как не надо управлять машинами. Разговаривая, Фишер не спускал с него упорного взгляда блестящих глаз. Из всей этой довольно мудреной беседы можно было, в конце концов, заключить, что определенного вида автомобиль остановился перед гостиницей около часу назад, из него вышел пожилой мужчина и попросил помочь наладить мотор. Кроме того, закончил хозяин, он наполнил свою флягу и взял пакет с сандвичами. С этими словами не очень радушный хозяин поспешно вышел из бара, и слышно было, как он хлопал дверьми в темной глубине дома.
Фишер скучающим взором блуждал по пыльной, мрачной комнате и, наконец, задумчиво остановился на ее единственном украшении — стеклянном футляре с чучелом птицы, над которым на крюках висело ружье.
— Пагги был юмористом, — заметил он, — правда, в своем довольно мрачном стиле. Но покупать сандвичи перед тем, как собираешься покончить жизнь самоубийством, — пожалуй, слишком мрачная шутка.
— Если уж говорить об этом, — ответил Марч, — то покупать сандвичи у дверей богатого дома, где предполагаешь остановиться, тоже не совсем обычно.
— Да... да, — почти механически повторил Фишер, и вдруг глаза его оживились, и он многозначительно взглянул на собеседника. — Черт возьми, это мысль. Вы совершенно правы. И она наводит на очень любопытное предположение, не так ли?
Наступило молчание. Вдруг дверь так резко распахнулась, что Марч от неожиданности вздрогнул; в комнату стремительно вошел человек и направился к стойке. Он постучал по ней монетой и потребовал коньяку, не заметив Фишера и журналиста, которые сидели у окна за непокрытым деревянным столом. Когда же он повернулся к ним, у него был несколько озадаченный вид, а Марч с крайним удивлением услышал, что его спутник, приветствуя вошедшего, назвал его Хоггзом и представил как сэра Говарда Горна.
Министр выглядел гораздо старше, чем на портретах в иллюстрированных журналах, где политических деятелей всегда изображают значительно моложе; его прямые светлые волосы чуть тронула седина, но лицо было до смешного круглое, а римский нос и быстрые блестящие глаза невольно наводили на мысль о попугае. На нем было сдвинутое на затылок кепи, через плечо висело ружье. Гарольд Марч много раз старался представить себе встречу с этим известным политическим деятелем, но он никогда не думал, что увидит его в трактире, с ружьем через плечо, пьющим коньяк.
— Вы тоже гостите у Джинка, — сказал Фишер. — Все как сговорились собраться у него.
— Да, — ответил министр финансов. — Здесь чудесная охота. Во всяком случае, для всех, кроме Джинка. Я еще не знавал человека, который имел бы такие великолепные охотничьи угодья и стрелял бы так плохо. Конечно, он славный малый, я ничего против него не имею. Но он так и не научился держать ружье, занимаясь упаковкой свинины или еще чем-то в этом роде. Говорят, он сбил кокарду со шляпы своего слуги, — это в его стиле нацепить кокарду на слуг, — и подстрелил петуха с флюгера, что стоит на раззолоченной беседке. Пожалуй, этот петух единственная убитая им птица. Вы направляетесь туда?
Фишер довольно неопределенно ответил, что он скоро придет, но сначала ему надо кое-что уладить, и министр финансов покинул бар. Марчу показалось, что он был чем-то расстроен или раздражен, когда заказывал коньяк, но, поговорив сними, пришел в более уравновешенное состояние; однако совсем не то ожидал от него услышать представитель прессы. Через несколько минут они не спеша вышли из бара. Фишер стал посреди дороги и принялся смотреть в ту сторону, откуда они начали свою прогулку. Затем они вернулись обратно ярдов на двести и снова остановились.
— Думаю, это и есть то самое место, — сказал он.
— Какое место? — спросил его спутник.
— Место, где был убит бедняга, — печально ответил Фишер.
— Что вы хотите сказать? — спросил Марч. — Он же разбился о скалы в полутора милях отсюда.
— Нет, — ответил Фишер. — Он не разбился о скалы, он даже не падал на них. Разве вы не заметили, что его выбросило на склон, покрытый мягкой травой. Я сразу понял, что в него всадили пулю. — И, помолчав, добавил: — В баре он был жив, но мертв задолго до того, как доехал до скал. Его застрелили, когда он вел машину вот на этом участке прямой дороги; я полагаю, где-нибудь здесь. Машина продолжала идти в том же направлении, — уже некому было остановить или повернуть ее. Все очень хитро и умно придумано. Тело обнаружат на далеком расстоянии от места преступления и станут думать, как подумали и вы, что произошел несчастный случай. Убийца тонкая бестия.
— Но разве выстрел не был слышен в гостинице или еще где-нибудь поблизости? — спросил Марч.
— Выстрел могли услышать, но не обратили на него внимания, — продолжал взявший на себя роль следователя Фишер. — И в этом убийца снова проявил ум и расчетливость. Весь день здесь охотятся, и выбрать момент, чтобы выстрел затерялся среди других, совсем нетрудно. Конечно, это мог придумать только опытный преступник. Но этим не исчерпываются его таланты.
— Что вы имеете в виду? — спросил Марч, и от предчувствия чего-то надвигающегося по телу пробежали мурашки.
— Убийца — первоклассный стрелок, — сказал Фишер.
Он круто повернулся и пошел по узкой, поросшей травой тропинке, отделявшей большое поместье от заболоченных, покрытых пестрым вереском лугов. Марч от нечего делать побрел за Фишером. Они остановились у деревянного крашеного забора, видневшегося через просветы в высоком бурьяне и боярышнике, и Фишер стал внимательно рассматривать забор. За забором поднимался ряд высоких, с густой зеленью тополей. Они слабо качались на легком ветру; день склонялся к вечеру, и гигантские тени деревьев резко удлинились.
— Вы могли бы стать настоящим преступником? — дружеским тоном спросил вдруг Фишер. — Боюсь, что я не мог бы. Но какой-нибудь взломщик четвертого разряда из меня, наверное, вышел бы.
И прежде чем его спутник успел что-нибудь ответить, он легко перескочил через забор; Марч последовал за ним без особого усилия, но вконец сбитый с толку. Тополя росли так близко к забору, что они оба с трудом проскользнули между ними, а дальше видна была только высокая живая изгородь из лавров с блестевшими под заходящим солнцем листьями. У Марча, пробирающегося через преграды из кустов и деревьев, потерялось ощущение свободного пространства, ему чудилось, что он пытается проникнуть через забитую всеми дверь в дом с опущенными шторами и не может войти из-за нагроможденной на пути мебели. Наконец они миновали изгородь и очутились на заросшей травой площадке, которая зеленым уступом переходила в продолговатую лужайку, по-видимому для игры в шары.. За лужайкой виднелось небольшое строение — низкая оранжерея, которая казалась стеклянным домиком из сказочного царства.
Фишеру были хорошо знакомы эти одинокие, удаленные друг от друга постройки большого имения. Они не заброшены, но ими не пользуются. Их тщательно прибирают и украшают для хозяина, который никогда сюда не придет, и Фишер воспринимал это как злую насмешку над аристократией, более злую, чем если бы постройки превратились в развалины и заросли сорняками.
Однако, глядя с площадки на лужайку, Фишер обнаружил на ней предмет, который, по-видимому, вовсе не ожидал увидеть: что-то вроде треноги, поддерживавшей большой, похожий на крышку круглого стола диск. Когда они спустились на лужайку и подошли ближе, Марч понял, что это мишень. Она была старая и выцветшая; радужные краски ее концентрических кругов давно поблекли; вероятно, она была установлена здесь в те далекие времена королевы Виктории, когда в моде была стрельба из лука. В живом воображении Марча тотчас возникли туманные видения дам в широких легких кринолинах и мужчин в диковинных шляпах и с бакенбардами, некогда посещавших заброшенный теперь сад.
Фишер, внимательно разглядывавший мишень, вдруг испугал Марча.
— Взгляните, — закричал он, — кто-то основательно изрешетил ее пулями, и совсем недавно. Скорей всего, здесь тренировался старый Джинк.
— Пожалуй, ему еще долго придется тренироваться, — ответил, смеясь, Марч. — Ни одной пробоины у центра, разбросаны как попало.
— Как попало, — повторил Фишер, продолжая внимательно разглядывать мишень. Казалось, он согласился с мнением своего спутника, но Марч заметил, как заблестели под сонными веками его глаза и с каким трудом распрямил он сутулую спину.
— Извините, я немного задержу вас, — сказал Фишер, ощупывая карманы. — Кажется, у меня с собой кой-какие химикалии. Потом пойдем к дому.
Он снова склонился над мишенью и стал накладывать пальцем на пробоины какое-то снадобье; насколько Марч мог разглядеть — серую мазь. Уже надвигались сумерки, когда они по длинной зеленой аллее подошли к большому дому.
Однако необычный следователь не пожелал войти в него через парадную дверь. Они обогнули дом, отыскали открытое окно и влезли через него в комнату, предназначавшуюся, по-видимому, для хранения оружия. Вдоль одной из стен рядами стояли дробовики, а на столе лежало оружие более тяжелого и грозного образца.
— Обратите внимание, это ружья Бэрка для охоты на крупного зверя, — сказал Фишер. — Я и не знал, что он хранит их здесь.
Он поднял одно из ружей, быстро осмотрел и, насупившись, положил обратно. Почти в тот же момент в комнату стремительно вошел незнакомый молодой человек, темноволосый, крепкого сложения, с выпуклым лбом и бульдожьими челюстями. Коротко извинившись, он сказал:
— Я оставил здесь ружья майора Бэрка; он уезжает сегодня вечером и хочет их упаковать.
И он унес оба ружья, даже не взглянув на Марча; из открытого окна они видели, как он шел по тускло освещенному саду. Фишер снова выбрался через окно в сад и стоял некоторое время, глядя ему вслед.
— Это и есть Голкетт, о котором я вам говорил, — сказал он. — Я знал, что он вроде секретаря у Бэрка и возится с его бумагами, но не думал, что он возится и с его ружьями. Это как раз тот скрытный, предусмотрительный чертенок, который может пригодиться во всяком деле; такого можно знать годами и не догадываться, что он чемпион по шахматам.
Они пошли вслед за Голкеттом и вскоре увидели на лужайке группу оживленных, болтающих друг с другом гостей. Среди них выделялась мощная фигура охотника на львов.
— Между прочим, — заметил Фишер, — помните, мы говорили о Бэрке и Голкетте, и я сказал вам, что нельзя писать ружьем. Ну, а теперь я не так уже уверен в этом. Слыхали ли вы когда-нибудь о художнике, который был бы так талантлив, что мог бы рисовать ружьем. Так вот где-то здесь поблизости есть такая одаренная личность.
Сэр Говард шумно и дружелюбно приветствовал Фишера и журналиста; последнего представили майору Бэрку и мистеру Голкетту, а также (между прочим) хозяину, мистеру Дженкинсу, невзрачному человечку в добротном, но ярком, кричащем костюме, к которому все относились с ласковой снисходительностью, словно он был ребенок.
Неугомонный министр финансов все еще говорил об охоте, о птицах, которых он убил, и о птицах, по которым промазал Дженкинс. Казалось, что промахи хозяина — излюбленная тема дружеских насмешек министра.
— Если говорить об охоте на крупного зверя, — горячился он, наступая на Бэрка, — то в крупного зверя всякий попадет. Другое дело мелкая дичь, для этого надо быть настоящим стрелком.
— Совершенно верно, — вмешался Горн Фишер. — Вот если бы из-за того куста вылетел гиппопотам или в имении разводили бы летающих слонов, то тогда...
— Ну, тогда даже Джинк подстрелил бы такую птичку, — воскликнул сэр Говард, весело хлопая хозяина дома по спине. — Он попал бы даже в стог сена или в гиппопотама.
— Послушайте, друзья, — сказал Фишер. — Я предлагаю вам пойти со мной и пострелять немножко. Но не в гиппопотама. Я нашел очень любопытное животное. Оно всех цветов радуги, у него три ноги и один глаз.
— О чем, черт возьми, вы говорите? — спросил Бэрк.
— Пойдем и увидите, — весело ответил Фишер.
В погоне за новыми впечатлениями люди, подобные тем, что собрались в имении, редко отказываются от любых нелепостей. Так случилось и на этот раз. Гости снова вооружились и с серьезным видом двинулись вслед за своим гидом. У раззолоченной беседки сэр Говард задержался, с восхищением показывая пальцем на искривленного золотого петуха. Сумерки уже переходили в темноту, когда они добрались, наконец, до отдаленной лужайки и решили играть в новую бесцельную игру — стрелять по старым пробоинам.
Когда праздная компания полукругом сгрудилась против мишени, последние отблески света как бы угасали на лужайке и тополи на фоне заката казались громадными черными плюмажами на пурпурном катафалке.
Сэр Говард похлопал хозяина дома по плечу, игриво подталкивая его вперед и уговаривая выстрелить первым. Плечо и рука Дженкинса, которых коснулся министр, казались неестественно напряженными и угловатыми. Мистер Дженкинс держал ружье еще более неуклюже, чем могли ожидать его насмешливые друзья.
И вдруг раздался страшный вопль. Он шел неведомо откуда и был так чудовищен и так не соответствовал окружающей обстановке, что издать его могло только какое-то фантастическое существо, пролетевшее в этот миг над ними или притаившееся неподалеку в темном лесу. Но Фишер знал, что он сорвался с побледневших губ Джефферсона Дженкинса из Монтреаля и тут же замер; и никто, взглянув в этот момент на лицо Джефферсона Дженкинса, не сказал бы, что оно ничего не выражает.
Как только все увидели, что стоит перед ними, майор Бэрк разразился потоком грубых, но добродушных ругательств. Мишень возвышалась над потемневшей травой, словно страшный, насмехающийся над ними призрак. У него были горящие, как звезды, глаза, очерченные огненными точками вывороченные ноздри и большой растянутый рот. Над глазами, светящимися пунктиром, были обозначены седые брови, и одна из них поднималась вверх почти под прямым углом. Это была талантливая карикатура, выполненная яркими светящимися линиями, и Марч сразу узнал, кого она изображала.
Мишень сияла в темноте мерцающим морским огнем и казалась чудовищем со дна морского, выползшим в этот окутанный сумерками сад. Но у чудовища была голова мертвого человека.
— Да ведь это всего-навсего светящаяся краска, — сказал Бэрк. — Старина Фишер выкинул трюк со своим фосфоресцирующим веществом.
— Очень похоже на нашего Пагги, — заметил сэр Говард. — Поразительное сходство, ничего не скажешь.
Все, кроме Дженкинса, рассмеялись. Когда смех умолк, он издал несколько странных звуков, какие, вероятно, издало бы животное, если бы вздумало сделать попытку засмеяться. Горн Фишер решительно подошел к Дженкинсу и сказал:
— Мистер Дженкинс, я должен немедленно поговорить с вами наедине.
Вскоре после этой странной и нелепой сцены, рассеявшей веселую компанию гостей, Марч снова, как было условлено, встретился со своим новым другом; встреча состоялась на лугу у маленького ручья, под нависшей скалой.
— Это я придумал такой трюк — намазать мишень фосфором, — сказал Фишер мрачно. — Напугать внезапно — только так можно было заставить его выдать себя. Он тренировался на этой мишени и, когда увидел на ней освещенное зловещим светом лицо человека, которого убил, не мог не выдать себя. Для моего внутреннего удовлетворения этого вполне достаточно.
— Боюсь, что даже сейчас я не все понимаю, — сказал Марч. Что же он сделал и для чего?
— Вы должны понять, — мрачно улыбаясь, ответил Фишер. — Ведь вы сами подсказали мне первое правильное предположение. Да, да, вы высказали очень тонкую мысль. Вы сказали, что человек, которому предстоит обедать в богатом доме, не станет брать с собой сандвичи. Вполне правильная мысль, и отсюда вывод: хотя он и ехал туда, обедать там он не собирался. Или по крайней мере допускал возможность, что не будет обедать. Дальше я подумал, что, должно быть, он знал, что ему предстоит неприятный визит или что ему окажут не слишком радушный прием, или что сам он отклонит гостеприимство хозяина. Затем я вспомнил, что Тэрнбулл в свое время был грозой людей с темным прошлым, — возможно, он и сюда приехал для того, чтобы опознать и обвинить одного из них. С самого начала мне казалось вероятным, что таким человеком может быть хозяин дома, Дженкинс. А теперь я вполне убежден, что он и есть тот самый «нежелательный» иностранец, над которым Тэрнбулл требовал суда за совсем другие «охотничьи» дела. Но, как видите, охотник держал про запас еще один выстрел.
— Но вы сказали, что убийца первоклассный стрелок.
— Дженкинс отличный стрелок, — ответил Фишер. — Первоклассный стрелок, который может притвориться плохим. И знаете, что еще, кроме вашего намека, натолкнуло меня на подозрение. Высказанное моим двоюродным братом мнение о Дженкинсе как о плохом стрелке. Он сбил кокарду и прострелил флюгер, но ведь надо быть первоклассным стрелком, чтобы стрелять так плохо. Надо уметь стрелять очень метко, чтобы попасть в кокарду, а не в голову или даже в шляпу. Но если бы эти попадания были действительно случайными, то только один шанс из тысячи, что они не поразили бы именно такие бросающиеся в глаза предметы. Дженкинс и выбрал их потому, что они такие. О петухе и кокарде создалась притча, ее рассказывали в обществе. Потому-то он и не снимает с беседки исковерканный флюгер, стремясь увековечить эту сказку, превратить ее в легенду, и, защищенный ею, сидит с оружием в руках в засаде и злым глазом высматривает жертву.
Но это еще не все. Посмотрите на беседку. Я хочу сказать, что она очень показательна. В ней есть все, за что Дженкинса поднимают на смех, — и позолота, и кричащие цвета, та вульгарность, которая должна заклеймить его как выскочку. А выскочки, наоборот, всего этого избегают. В обществе их, слава богу, достаточно, и мы хорошо их знаем. Больше всего они боятся походить на выскочек. Обычно эти люди страстно стремятся усвоить хороший тон и никогда от него не отступать, они немедленно отдают душу и тело в руки художников-декораторов и прочих экспертов, которые все для них делают. Едва ли найдется хоть один миллионер, который отважился бы держать в своем доме стулья с позолоченными монограммами, как в охотничьей комнате Дженкинса. То же самое с фамилией. Такие фамилии, как Томпкинс, Дженкинс и Джинк, смешны, не будучи банальными: я хочу сказать, они банальны, не будучи распространенными. Другими словами, они обычны, не будучи обычными. Это как раз те фамилии, которые надо выбирать, если хочешь, чтобы они выглядели заурядными, но на самом деле они довольно незаурядны. Много ли людей вы знаете по фамилии Томпкинс? Эта фамилия встречается гораздо реже, чем, скажем, Тэлбот. А смешная одежда выскочки. Дженкинс одевается как персонаж из «Панча». («Панч» — английский сатирический журнал.) Но это потому, что он действительно персонаж из «Панча». Точнее, он вымышленная личность. Мифический образ. Он не существует.
Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, что это значит — быть человеком, который не существует. То есть быть человеком с придуманным характером и выдерживать его, не только подавляя свои достоинства, но лишая себя радостей и, главное, скрывая свои таланты; быть лицемером нового типа, прячущим свои таланты под личиной ничтожества. Этот человек проявил большую изобретательность, он нашел совершенно новую форму для своего лицемерия. Хитрый негодяй может подделаться под блестящего джентльмена, или почтенного коммерсанта или филантропа, или святошу; но кричащий клетчатый костюм смешного неотесанного невежды — это действительно новая маскировка. Такая маскировка должна очень раздражать человека одаренного. А этот ловкий проходимец поистине разносторонне одаренный человек: он умеет не только стрелять, но рисовать и писать красками и, быть может, даже играть на скрипке. И вот такой человек находит для себя полезным скрывать свои таланты, но он не может удержаться, чтобы не использовать их хотя бы тайно и без всякой пользы. Если он умеет рисовать, он будет машинально рисовать на промокательной бумаге. Я подозреваю, что этот подлец часто рисовал лицо несчастного Пагги на своем пресс-папье. Возможно, сначала он стал рисовать его кляксами, как сделал это позже точками, или, вернее, пробоинами. То же произошло и с мишенью: в уединенном уголке сада он нашел заброшенную мишень и не мог отказать себе в удовольствии тайком пострелять, как некоторые тайком пьют. Вам показалось, что пробоины разбросаны по мишени как попало: они разбросаны, но это отнюдь не случайность. Между ними нет двух одинаковых расстояний, но все точки нанесены как раз там, куда он метил. Ничто не требует такой математической точности, как шарж. Я сам немного рисую и уверяю вас, что поставить точку как раз там, где вы хотите, — нелегкая задача, даже если вы это делаете пером на лежащей перед вами бумаге. И это чудо, если точки нанесены из ружья. Человек, способный творить такие чудеса, всегда будет стремиться творить их — даже тайно. Фишер замолчал, а Марч глубокомысленно заметил:
— Но не мог же он убить его, как птицу, одним из тех дробовиков.
— Вот почему я пошел в охотничью комнату, — ответил Фишер. — Он застрелил его из ружья Бэрка, и Бэрку показалось, что он узнал звук своего ружья, потому-то он и выбежал из дома без шляпы и у него был такой растерянный вид. Он ничего не увидел, кроме быстро промчавшегося автомобиля; некоторое время он смотрел ему вслед, а потом решил, что ему померещилось.
Они снова замолчали. Фишер сидел на большом камне так же неподвижно, как при их первой встрече, и следил глазами за убегавшим под зеленые кусты серебристо-серым ручьем.
— Теперь он, конечно, знает правду? — резко спросил Марч.
— Никто не знает правды, кроме меня и вас, — ответил Фишер, и мягкие нотки зазвучали в его голосе, — а я не думаю, чтобы мы с вами когда-нибудь поссорились.
— Что вы хотите сказать? — изменившимся голосом спросил Марч. — Вы что-нибудь предприняли?
Горн Фишер продолжал пристально смотреть на бурлящий ручеек. Наконец он сказал:
— Полиция установила, что произошла автомобильная катастрофа.
— Но ведь вы знаете, что это не так, — настаивал Марч.
— Я вам уже говорил, что я знаю слишком много, — ответил Фишер, не сводя глаз с воды. — Я знаю об этом случае и о многих других. Я знаю, чем и как живут люди этой среды и как у них все делается. Я знаю, что проходимцу Дженкинсу удалось внушить всем, что он заурядный и смешной человек. Если я скажу Хоггзу или Голкетту, что старина Джинк убийца, они, пожалуй, лопнут со смеху у меня на глазах. О, я не уверен, что их смех будет вполне безгрешен, хотя по-своему он может быть искренним. Им нужен старый Джинк, они не могут без него обойтись. Я не говорю, что сам я безгрешен. Я люблю Хоггза, и я не хочу, чтобы он всего лишился, а это случится, если Джинк не заплатит за свой титул пэра. На последних выборах они были чертовски близки к провалу, уверяю вас. Но единственная настоящая причина, которая заставляет меня молчать, — невозможность разоблачения. Мне никто не поверит, настолько случившееся невероятно. Сбитый набок флюгер всегда превратит все в веселую шутку.
— Не думаете ли вы, что молчать позорно? — спокойно спросил Марч.
— Я многое думаю. Если когда-нибудь люди взорвут динамитом и пошлют к черту это хорошее, связанное одним узлом общество, думаю, человечество от этого не пострадает. Но не судите меня слишком строго за то, что я хорошо знаю это общество. Потому-то я и трачу время так бессмысленно — занимаюсь ловлей вонючей рыбы.
Наступило молчание. Фишер снова уселся на камень, затем добавил:
— Я уже говорил вам — крупную рыбу я выбрасываю обратно в воду.
Перевод с английского О. Атлос
