Авдыкович А. А.
Все утро мы с Федором ходили по лесу в надежде пострелять по тетеревам, поднимая их с ночной лежки в снегу. Собственно, это нельзя было назвать хождением; у нас не было охотничьих лыж, а на узких гоночных мы проваливались в сугробы, вылезали, проходили несколько шагов, проваливались снова, и опять начиналось барахтанье в снегу, поминание черта и его бабушки, а потом, выбравшись на твердый наст, мы минуту отдыхали, смотрели, не попал ли снег в стволы ружей, двигались дальше, но через несколько минут все начиналось сначала.
Мученье, каторжный труд, а не охота. К девяти часам мы выдохлись: «Пойдем к Митричу».
Выбрались на дорогу и через полчаса входили в избушку Дмитрия Семеновича, или просто Митрича, знакомого лесника, третий десяток лет живущего в этом лесу.
— Входите, входите! Завсегда рад гостям, — старик улыбался, морщинки бежали вокруг пристальных, не по-стариковски ясных глаз. — Кого добыли?
Федор вытащил из сумки тетерку:
— Да вот одну взяли.
Улыбка потухла на лице Митрича, остался взгляд — пристальный, осуждающий и печальный:
— Сбраконьерничали, значит. Так...
— Что ты, Митрич? Их сейчас стрелять разрешается, это ж не на току!
— Знаю, что разрешается... по закону...
Больше разговаривать он не стал. Сели пить чай. Пили молча. Мы чувствовали, что виноваты. Митричу, видимо, не хотелось обижать нас, но пересилить себя старик не мог или не хотел, а потому с молчаливой сосредоточенностью, словно делал что-то очень трудное и важное, колол на мелкие кусочки сахар, дул на горячий чай и молчал. Первым не выдержал молчанья я.
— Мало что-то тетеревов нынче, Митрич.
— А откуда им быть... помногу-то...
Он хотел опять замкнуться и замолчать, но не удержался. Горечь и обида, давно мучившие старика, прорвались. Несчастная тетерка, убитая Федором, всколыхнула старые мысли.
— Тетерева!.. Захотели чего!.. Накося!.. Тетерев не дурак — улетит, спрячется. Да вас-то тут много. Сегодня спрячется, а завтра другой найдет. Придет — пук, стук! Набьет и уйдет. А завтра другие. Откуда же тетеревам взяться? А лес какой стал? Вырубили наполовину. Мы, говорят, по плану, лес-то, рубим, — скривив лицо, передразнил он кого-то. — А что мне план, ежели мне и без плана видно — мало леса стало. Негде птице прятаться. Рябца нет. Эта птица тишину любит. Куропатки совсем не стало. Доверчивая птица, первая и сгибла. Погодите, скоро и тетеревов не будет. Ты сегодня в тетерку стрелял, сколько тетеревов убил, подумал? Раньше я в лес иду, беспременно ружье беру. А теперь вон оно, — ткнул в старую тулку Митрич, — сколько на гвозде висит, и не помню. Без ружья хожу. Не могу птицу стрелять, жалко. А вам что, не видите, как она растет. Вы птицу только на мушке любите. А как она растет, что ей надо, никому дела нет. Союз охотников? Деньги на охотничьи билеты собирать только и годится. Председатель ихний о тетеревах только в августе вспоминает. Я сюда лес стеречь молодым приехал. Чаща тут была. Старуха привыкнуть не могла. Все ругалась, пока молода была: в глухомань, леший, завез. Людей не видишь, в церкву не сходишь. И правда, пока до дороги доберешься, все ноги по лесными тропам наломаешь. А лет десять прошло — и начали рубить. Что ни дальше — то больше. Рубят и рубят. Не успеет вырасти, а его хрясь под корень. Где уж тут тетеревам быть.
Митрич махнул рукой и замолк. В лице и голосе его было столько горя, что мне стало не по себе. Тетерка Федора перестала быть просто комочком окоченевшего на морозе мяса, а стала чем-то большим, олицетворяющим горестную жалобу Митрича:
— Нельзя ж все под корень!
Вечером мы ехали домой. Сидя в электричке, убаюканный усталостью и мягким покачиванием теплого вагона, я дремал. Путались в голове мысли, было приятно погружаться ненадолго в сон. Безвольно опускалась на грудь голова, меркли перед главами виденные утром картины застывшего зимнего леса, вырывающихся из-под снега тетеревов и тетерок. Да... Эта тетерка! Казалось бы, и не браконьерство, разрешается, а все-таки... И вспомнились мне два случая, когда-то взволновавших меня так, как растревожила Митрича наша тетерка.
Июнь выдался жарким, с частыми и обильными грозами. Трава на заливном лугу стала высокой, в пояс. До охоты было еще далеко, и мне приходилось довольствоваться рыбной ловлей. Однажды с женой и больничным сторожем, непререкаемым «авторитетом» по рыбной части, как мне его рекомендовали, мы поехали на машине ловить карасей в больших пойменных озерах на лугу, которых много около Бронниц. Я сидел за рулем. Дорога проходила между двумя сплошными стенами травы. По дороге ездили часто, она не заросла и далеко тянулась узким зеленым коридором. Что делалось за стенами этого коридора, мне не было видно. Проехали мимо одного озера, потом другого. Моему «авторитету» они не понравились, а я целиком полагался на его опытность. Над нами с резкими криками стали виться крачки.
— Ишь, забеспокоились. Гнезда близко в осоке, боятся, — пояснил «авторитет».
Мне некогда было оглядываться по сторонам. После недавнего дождя колеи дороги были наполнены водой, а попасть в такую узкую, но глубокую лужу означало долго буксовать на месте. Я внимательно следил за дорогой. Но что это? Маленький, почти незаметный рыжеватый комочек побежал впереди машины. Машина настигала его. Комочек остановился и прижался к земле. Его окраска слилась с рыжевато-черной окраской земли и корней трав. Я остановил машину и подошел. В маленькой ямке спокойно лежал птенец турухтана. Он был еще в пуху, с желтым обводом вокруг клювика и коричневыми полосками на спинке и боках. Два взрослых турухтана кружили над нами. Я присел на корточки и осторожно положил птенца на ладонь. Подогнув лапки, он так же доверчиво и спокойно продолжал лежать на ладони, смотря на меня агатовыми бусинками немигающих глаз.
— Какая прелесть! — жена хотела пальчиком погладить его по мягкой спинке, но, видно, это легкое прикосновение переполнило чашу терпения турухтанчика. Скатившись с моей ладони, он быстро засеменил лапками, маленький, смешной пуховый комочек, и исчез в густой траве.
— Счастливого пути, малыш!
Нам стало как-то особенно приятно, что где-то здесь, совсем близко, невидимые в травяных джунглях и прибрежной осоке, на озере и болоте сотни таких маленьких пуховых шариков, деловито перебирая крошечными лапками, куда-то спешат, внимательно разглядывают глазами-бусинками удивительно большой и интересный мир, в котором им предстоит жить, ловить мошек, и с удовольствием «по-свойски» расправляются с первым в их жизни червяком, которого разыскала им мать...
Мы подъехали к большому озеру и остановились. Мой проводник согласился, что место хорошее и клев должен быть отменным.
Я встал из-за руля... Трава теперь не ограничивала взора, горизонт расширился. С одной стороны лежала зеркальная гладь озера, обрамленная камышом. Широкие листья желтых кувшинок и большие белоснежные лилии плавали на его поверхности. С другой стороны далеко протянулся луг. С него дул легкий ветерок, принося медовые запахи цветущих трав.
Но что там вдали?
Прямо по лугу, без дороги, шел человек. Трава скрывала его почти по грудь. Впереди него, то совершенно скрываясь в траве, то выпрыгивая вверх, носились по лугу две собаки. Они разбегались в стороны, потом сходились вместе. Трава волновалась над их головами, но, что они делали, в траве не было видно.
Человек подходил ближе, собаки бежали дальше, а человек медленно шел за ними. Что он делает? Это же преступление, ходить с собаками здесь, в такое время, когда на каждом шагу можно наткнуться на гнезда и беззащитных птенцов. Я не стал ждать, когда человек и собаки приблизятся, и сам пошел навстречу.
— Вы с ума сошли, сейчас с собаками здесь разгуливать? Кто вы такой?
— А вам что за дело? Я охотсторож, собак натаскиваю.
И тут я вспомнил, что действительно, луг, озера, все то место, где мы находились, входило в территорию Бронницкого охотхозяйства Военно-охотничьего общества. Предо мной был охотсторож, парень лет двадцати, с грубым невыразительным лицом и маленькими, словно от пьянства, заплывшими глазками. Одет он был в старую полинялую гимнастерку. На шее на длинном шнурке болтался свисток. К околышу его новой, полувоенного образца фуражки была прикреплена какая-то убогая, выбитая из латуни эмблема.
— Ну и что ж, что охотсторож? Нельзя ведь, вы что не понимаете этого? Чьи это собаки?
— Собак из Москвы вчера привезли. Сказали, чтоб натаскал.
— Уходите отсюда сейчас же.
Подбежали виновники переполоха. Это были совсем молодые, добродушно махавшие хвостами ирландцы. На шее у каждого был надет хороший ошейник с прикрепленной пластинкой номера. Я поймал одного за ошейник и с демонстративной внимательностью прочитал вслух номер:
— Уходите сейчас же. Я запишу номера собак, и не поздоровится ни вам, ни их владельцу.
Парень был, видимо, озадачен. Он не знал, кто я и насколько серьезно нужно опасаться моей угрозы. Он покосился на моего «Москвича», еще раз критически осмотрел меня и, очевидно, решил, что особенно больших неприятностей от владельца скромного «Москвича», пожалуй, можно не ожидать.
— А ничего мне не будет.
Но некоторую осторожность счел нелишней; он поймал за ошейник второго пса, свистнул первому и неторопливо пошел обратно. Через несколько шагов он пустил собак, и они опять стали носиться по лугу, как сумасшедшие, а фигура в полинялой гимнастерке так же медленно, как и раньше, побрела за ними.
В приемной председателя правления Военно-охотничьего общества сидят охотники. Скоро открытие летнего сезона, и пришедшие торопятся получить путевки в охотхозяйстве. Председатель достает из стола объемистую папку. Все сидящие в приемной тревожно смотрят, как председатель копается в ворохе заявок. Вот он достал одну и начинает, молча, ее просматривать. Стоит напряженная тишина. Так и кажется, что мы сидим на заседании суда или на экзаменах. Висящие по стенам оленьи рога не рассеивают впечатления — кругом нас обычная канцелярия.
Длинный стол накрыт зеленым сукном, массивные шкафы с книгами, за маленьким столиком с профессиональным равнодушием к напряженному моменту машинистка продолжает что-то печатать.
«Дадут или не дадут?» — вопрос написан у каждого на лице.
Председатель оторвал глаза от заявки:
— Почему путевка нужна вам именно в первый день? Мы не можем дать путевки всем охотникам на день открытия охоты.
— А через несколько дней туда не имеет смысла ехать. Там никакой дичи не останется. Выбьют или распугают. Только на первый день и можно поохотиться хорошо. Нет, уж вы мне путевочку на первый день дайте.
— В этом году не выбьют — нормы отстрела снижены.
— Опять?
— Да, опять. Ну, хорошо. Как-нибудь выкроим вам путевку. Зоя Ивановна, — обращается председатель к машинистке, — выпишите товарищу путевочку.
Товарищ успокоился, предчувствуя охоту в полное удовольствие в день открытия. Ему уже виделось, как он вернется с полной сумкой тетеревов. Но мечты были кратки. Через пять минут он выскочил из кабинета, возмущенный до глубины души:
— Это насмешка! Разрешили на отстрел одного тетерева! Одного! Мне ж пострелять хочется. По галкам что ли душу отводить?
— Настреляете, сколько захотите. Была бы путевка на этот день, а там... Стреляйте, сколько вам вздумается. Кто там запретит? — заметил кто-то.
Да, не такой канцелярский прием и получение путевок хотелось бы видеть в охотничьем обществе.
