Архангельский В. В.
В Бийске я остановился на несколько дней у знакомого охотника дяди Яши.
Во дворе у него стояла легкая голубая лодка: на досуге он сделал ее из тонких листов алюминия. Под этой лодкой мы устроили с девочками гнездо для легавой собаки Лады: у нее только что появились щенки.
Девочек у Яши было три: Эля, Эмма и Оля.
Два имени показались мне неожиданными и такими странными для тихой и скромной бийской семьи, и я об этом, спросил при случае Яшу.
— И сам не знаю, как меня угораздило, — ответил он. — Родились они сразу после войны. А я долго лежал в окопах в Латвии, потом брал Берлин. Наслушался там всяких звучных имен, и как бы сказать, маленько качнулся в сторону Европы. Теперь и сам жалею, да ведь не переделаешь...
Старшая, Эля, застенчивая и молчаливая, с тонким лицом и задумчивыми карими глазами, явно дичилась меня. Худенькая, довольно высокая для своих лет и голенастая, она всегда при встрече со мной невольно одергивала коротенькое розовое платье, чтобы закрыть загорелые ноги и оцарапанные в играх колени. Да и домашние не считали ее общительной: с самого утра она обычно бралась за книгу и жадно читала страницу за страницей, закинув длинную косу на колени и перебирая тонкими пальцами порыжевшие от солнца непышные завитки. Даже за обедом она косила глаза на книжку, что лежала на соседнем сгуле. Мать отбирала книгу, Эля вздыхала, проглатывала наспех суп или котлету и снова обретала право сидеть над страницей.
Однажды Эля пропала. Мы всюду ее искали и нашли в сарае: она сидела в темном углу за поленницей дров, возле щели в стене, куда с трудом прорывался узкий лучик солнца, и плакала над «Голубой чашкой» Гайдара.
Когда ей поручали работу по дому — вымыть посуду или развесить на солнце зимнюю одежду, — она делала это нехотя, будто во сне, и снова уходила в дальний угол двора с книгой.
— Она у нас просто тронутая! — говорила о старшей сестренке Эмма и смешно крутила указательным пальцем возле виска. — Понимаете?
Эмма была маленькой хозяйкой в доме у дяди Яши — шустрая такая матрешка: курносая, в веснушках, всегда в синем ситцевом переднике. Работала она много, как все хорошие русские девчата, что-то мыла, чистила, перекладывала, и уж ей-то вовсе не шло заграничное имя Эмма. Такое сразу и не выговоришь, и мы обращались с ней ласкательно и просто — «Ма».
Круглолицая, с растрепанными кудряшками, с облупленным веснушчатым носом, Ма бегала по двору то с чашкой, то с корытцем. За ней носился крикливый выводок цыплят, неуклюже переваливались с боку на бок какие-то чахлые утята, на грудь к ней прыгала ласковая Лада. И когда Ма, усталая и перепачканная, вдруг натыкалась на Элю, то сердито бросала:
— Сидишь, а?
И начинала жаловаться, как мало на все времени. У Лады — щенки, и она их каждую ночь таскает из-под лодки в подполье, где темно и пыльно. По утрам приходится поднимать скрипучую половицу, лазить в черную щель, собирать и переносить под лодку теплых, дрожащих от страха слепышей. Утята почему-то дохнут: слабенькие такие. От цыплят в ушах звон. И за этими беспокойными малышами нужен глаз да глаз: того и гляди провалятся в яму за уборной.
— И папе, и Эле говорила: поправьте доски, не могу я сама! Так один с патронами возится, когда с работы придет, а другая — знай над книжкой плачет! Ну, просто хоть разорвись!
Конечно, нашелся во дворе любопытный пестрый цыпленок и провалился в щель. И жалобный его писк послышался со дна грязной ямы.
Ма всплакнула, но не растерялась: привязала к шесту старое ведро и опустила его в яму. Потом осторожно поддела ведром цыпленка, вытащила, старательно обмыла его и поставила сушиться на бревно. Только он не захотел жариться на солнцепеке и мокрый убежал в тень, где сейчас же вывалялся в пыли.
Утром подох еще один утенок, и я проснулся от того, что Ма заревела на весь двор. Но слезами горю не поможешь: Ма схоронила утенка возле сарая и до самого завтрака стояла на часах, чтобы золотистый краснобровый петух не разрыл «могилку».
Оля была совсем маленькая: она ходила, а вернее, ездила, в детский сад.
По утрам дядя Яша на работу отправлялся на велосипеде. У руля садилась Оля, в белой панаме, цветастом желтеньком сарафане, и катила с папой по городу, старательно крутя звонок.
Но ездить по Бийску становилось все труднее. На улицах машинами копали глубокие траншеи для водопровода, на тротуарах укладывали асфальт. За городом строили большой завод, и десятки самосвалов, мчась в пыли друг за другом, везли песок, гравий, камни и цемент. И дядя Яша то пережидал, пока пройдет колонна машин, то прыгал с велосипедом через канавы.
— Давай пешком ходить, — как-то предложила Оля. — Ты все прыгаешь, а мне это совсем не интересно.
— Может быть, тебе страшно? — спросил папа.
— Вот и не страшно! А канавы такие глубокие, и я просто боюсь упасть туда!
Оля была веселая девочка, с большими серыми глазами и удивительно длинными черными ресницами. Вечерами она носилась по всему двору, помогала голосистой Ма кормить кур и уток, мешала тихой Эле читать книги.
Иногда она брала у Лады слепого щенка, черного и горячего, как головешка, пеленала его в куклино одеяло и на игрушечной тележке возила к «доктору». А Лада бежала рядом, поджав хвост и высунув красный язык.
Набегавшись, Оля отыскивала на грядке морковку, мыла ее, давала мне откусить хвостик. Потом садилась ко мне на колени и говорила, заглядывая в глаза:
— Что-нибудь расскажете? Ладно! Я так люблю про зверей!
Отказать Оле я не мог: уж очень хорошо умела она слушать и сказки, и всякие охотничьи истории.
И все, что я рассказывал, тотчас же отражалось на ее лице: испуг, радость или жалость. Длинные черные ресницы либо застывали над широко раскрытыми зрачками, либо часто-часто набегали на глаза, а под ними уже блестели крупные слезинки.
Самое уютное местечко было у нас на толстом стволе кедра, что лежал у сарая. Сгущались сумерки. Утки и куры засыпали, только черная, в красных подпалинах. Лада лежала возле нас, и, когда мы переводили на нее свои взгляды, она оживлялась, подползала еще ближе и начинала поднимать пыль подвижным хвостом.
Поздним вечером страшно было слушать рассказы про медведей, про глухую тайгу. А они-то и нравились Оле. Девочка забывала даже о морковке, бросала ее Ладе, а сама прижималась ко мне как можно крепче и — замирала...
* * *
Однажды вечером Оля попросила меня:
— Давайте опять про медведя!
— Вот уж дались тебе эти медведи! Ну, ладно, расскажу про деда Семена и про его последнего медведя.
— Жил да был Семен, да? — начала Оля.
— Нет, он и сейчас жив: работает пастухом в колхозе, только медведей уже не стреляет. А ты слушай да не перебивай!
Эту печальную и смешную историю я хотел рассказать одной Оле. Но вышло так, что к нам подсела Ма, причесанная, умытая, без передника, а следом за ней — застенчивая Эля: дядя Яша ушел с женой в гости, дети остались одни и потянулись ко мне.
— Все говорили про деда Семена, — начал я, — что он лентяй: лежит себе день-деньской возле стада, а когда корова отобьется, непременно на коня сядет: пешком ни за что с места не двинется.
— Совсем, как наша Эля, — вставила Ма.
Я погрозил ей пальцем и продолжал:
— Никто не видал, чтобы дед Семен весной по горам лазил, когда медведь из берлоги выбирается: голодный, худой, шерсть на нем, как на паршивой овце: где в комок сбита, а где и вовсе вытерта. И начинает тот медведь искать проталинку на солнечной стороне, где трава видна, и где можно вкусный корешок выкопать. Тут-то зверя и подстеречь можно! Не любил дед бродить по тайге и осенью, когда медведь под кедрами: шишки лущит да орешки грызет. И даже слуху не было, чтоб дед Семен искал зверя на берлоге, когда тот под снегом заваливается спать на всю зиму.
А домой дед таскал медведей, и в иное лето бурых да черных шкур бывало у него больше, чем у самых лучших охотников.
— Хитрый был дед Семен? — не вытерпела Оля, виновато глянула на меня и закрыла рот ладонью.
— Хитрый! Он ловил зверей, ставил на них петли. Заметит, где часто ходит мишка, туда и петлю пристроит на тропинке: крепкую, из толстой проволоки. И к дереву привяжет, чтобы зверь не ушел, когда в петлю залезет.
Конечно, когда медведь попадется, голыми руками его не возьмешь. Вот на этот случай и было у деда Семена ружьишко: старенькое, поганенькое, с одним стволом.
— А у нашего папы ружье лучше, — сказала Ма. — Это ему премия!
— Ну, что за дети! Дайте же послушать! — чуть не крикнула Эля.
— И зачем вы сюда пришли! — вздохнула Оля. — Без вас так хорошо слушать!
Я закурил, девочки зашикали друг на друга, рассказ можно было продолжать.
— Так вот: увидит дед, что медведь в петле сидит, подойдет к нему, прицелится и — выстрелит. Только на ружьишко свое он полагался не крепко, стрелял — не метко и потому подбирался к зверю вплотную. А чтобы медведь сидел спокойней и в петле не метался, дед Семен такую причуду выдумал: к зверю приближается, а сам ласково так приговаривает: «Мишенька! Мишенька! Не пугайся, дурачок! Я тебе ничего не сделаю!»
Медведь уши развесит, а дед Семен прицелится, да и пошлет ему пулю в лоб.
— Фу! — вздернула плечами Эля. Ма толкнула ее локтем в бок и прижалась к Оле.
— Вот так и охотился дед Семен. Приволочет домой шкуру зверя, развесит ее под застрехой рядом с окороками, да еще и над охотниками посмеется: «И штой-то вы, ребята, совсем зверя не берете? Однако медведь в тайге есть!»
Все бы хорошо, да навалилась на деда Семена беда. И не одна, а целых две.
Переправлялась его жена через бурную Катунь на лодке, по ягоды шла, снесло ее в порог, оттуда она и не вернулась.
— А нашли ее? — шепотом спросила Оля.
— Нашли. Да человек пропал. Женился дед Семен в другой раз. Пошла к нему жена осенью в стадо, напал на нее медведь, задрал. Остался дед Семен один-одиношенек, загоревал и как-то быстро состарился, совсем дряхлый стал: руки дрожат, глаза почти не видят. Недалеко отойдет корова от стада, а он уже и понять не может: где корова, а где куст черемухи. Но на медведей сильную затаил злобу и по всей тайге вокруг пастбища раскидал стальные петли.
— Правильно! Каждый бы так сделал! — горячо сказала Ма.
— Как-то поутру, сидя у шалаша, услыхал дед Семен: зарычал, завозился большой зверь, а с места не уходит. Значит, захлестнуло его петлей, надо к нему ехать.
Приехал, слез с коня. Пригляделся: сидит в траве медведь на задних лапах, передние перед собой держит и не двигается, просто как чучело. Дед поднес ружьишко к плечу, сделал два-три шага и пустил в ход свою присказку: «Мишенька! Мишенька!»
Зверь совсем рядом, а кругом гущина — кусты, завалы, и дед.
Семен никак не разглядит, где у медведя бирюлька, где глаза. Потоптался на месте увидал, наконец, стал целиться. А медведь возьми да и прыгни на него!
— Ну! — крикнула Оля.
— Петля-то давно лопнула и уже не держала зверя, а он про то и не знал: шею себе натер, вот и сидел смирно. А когда дед Семен до него чуть ружьем не дотянулся, взял да скакнул: наверное, пугнуть хотел старика. А вышло куда хуже!..
Девочки притихли и, едва дыша, не сводили с меня горящих глаз.
— Дед пальнул, да — мимо! Медведь деду лапой в ухо: разорвал пополам. Дед руками лицо прикрыл, ничком к земле припал. Медведь было взялся ему ногу грызть. На счастье, конь заржал за кустами и поскакал по тропе. Зверь отскочил от деда и—за ним! Только коня мишке не догнать!
Дед Семен очухался, открыл глаза, прислушался; потом вскочил, зажал ухо шапкой и — по тайге напролом, бежал до деревни семь верст. Смеялись потом на селе, что он за всю свою жизнь столько не бегал.
— И уха у него нет? Совсем? — с тревогой спросила Оля.
— Зашили ему ухо в больнице. Колхоз недавно купил деду Семену новое ружье — двуствольное, хорошее. Только теперь дед Семен сидит с подпаском возле стада, от коров далеко не отходит и про медведей больше не помышляет...
Спустилась ночь.
Девочкам нужно было ложиться спать. Но они долго сидели тесным кружком, о чем-то размышляя.
Эля, наконец, поднялась, одернула платье и сказала:
— Все это похоже на сказку. И мысль очень простая: поддаться страху — и пропадешь. Правильно?
— Пожалуй, правильно. Дед Семен как раз это и сказал мне: «Смелый дух из меня вышел, мил человек. И стал я, как бурундук, страсть какой любопытный да пугливый: даже куста боюсь по вечерам. И ружья из рук никогда не выпускаю: все мне тот медведь чудится. И люди это видят, надо мной потешаются: корноухим зовут».
— А я сказок не люблю. Про любовь бы послушать, — мечтательно и робко сказала Эля.
Ма вдруг расхохоталась, спрыгнула с бревна и, кружась по двору с Ладой, стала выкрикивать:
— Эх, и тронутая ты, Элька! И что ты про любовь понимаешь?
И только маленькая Оля осталась верна себе. Она дотянулась до моего уха и горячо шепнула:
— А мы завтра без них... Хорошо? И опять про медведей, а?
Я подхватил ее на руки и понес домой умываться перед сном...
