Беляев А.
Мне едва исполнилось четырнадцать лет, когда я впервые в жизни взял в руки ружье. Эвакуировавшись в сорок первом году из Москвы, наша семья довольно неважно устроилась в О., одном из правобережных сел Ветлуги. Стояла холодная и голодная зима. Каждое утро начиналось для нас вопросом, где и как достать пищу?
Чтобы хоть как-нибудь сводить в хозяйстве концы с концами, приходилось ходить в окрестные деревни, менять на хлеб и картошку привезенные с собою вещи. Но их хватило ненадолго. К весне от всего нашего скарба осталось лишь то, что было на нас, да новенькое отцовское ружье. Не видя в нем особого проку, мать моя решила продать и его за мешок муки. Но я, помню, вцепился в вороненые стволы руками и ни за что на свете не хотел с ними расстаться. Пришлось выдержать семейную ссору. Мать долго не соглашалась со мной: мешок муки в хозяйстве казался ей делом куда более надежным, чем вся обещанная мною дичь, и она упорно не решалась отдать мне эту последнюю, имеющую еще кое-какую ценность в ее руках вещь. И верно, ружье так бы и продали. Но в самый критический момент семейных разногласий я пообещал убежать из дома. Это возымело свое действие: участь тулки была решена, ее отдали мне.
В первое же воскресенье вместе с приятелем Борькой Ясневым я отправился в лес. Борька родился и вырос в О., он знал всю округу вдоль и поперек и рад был показать мне богатые дичью места. Плотный, веснушчатый, рыжеватый, с острым носом и синими глазами, Борька слыл среди приятелей добряком и отпетым лентяем. Учился он через пень-колоду. Дома тоже старался не утруждать себя работой, но лес и реку любил и мог по целым дням пропадать на рыбалке.
Зарядив десятка полтора патронов, мы поспешили к лодке.
Борьке не терпелось узнать, как стреляет мое ружье. Меня тоже подмывало хлопнуть разок. Как только мы пришли на берег, Борька сказал:
— Давай ружье попробуем!
— Давай, — согласился я и стал выбирать, во что бы выстрелить.
— Бей в шапку,— предложил Борька и, не раздумывая, повесил на сук свой новенький картуз.
Я отошел шагов на двадцать, прицелился и бахнул. Из картуза полетела вата. Козырек сломался пополам.
От неожиданности я смутился и, запинаясь, пробормотал:
— Что сделали-то, а?
Но Борька даже не обратил на это внимания.
— Хорошо бьет, — уверенно сказал он, — дай я тоже попробую, — и выстрелил из второго ствола. После этого, закинув картуз в кусты, мы сели в лодку и оттолкнулись от берега.
Стоял ясный, ветреный весенний день. По Ветлуге шел лед. Холодные, пенистые волны с шумом плескались о борт лодки. Но нам все было нипочем. Налегая на весла, мы все дальше уходили от берега, потихоньку приближаясь к заветным местам охоты. Вот и лес! Каким же непривычным выглядел он в половодье! Наполовину затопленные деревья казались несуразно маленькими. Кусты совсем исчезли, и лишь отдельные верхушки их виднелись над поверхностью. Ни сучков, ни валежника, ни прелой прошлогодней листвы, ни единой сухой, перестоявшей под снегом зиму травинки не было видно: все скрылось под водой. Между деревьями плавали осколки льда, грязная пена. Утки со свистом носились над затопленными зарослями.
Они пролетали попарно и табунками, но нас одинаково не устраивало ни то, ни другое. Стрелять влет нам казалось делом бессмысленным. Мы непременно хотели наткнуться на стадо сидящих крякуш и, не жалея рук, до кровавых мозолей работали веслами. Борька припоминал самые укромные места. Лодка проворно бороздила воду разлива, а плавающих уток все не было видно. Они слоено нарочно подразнивали нас и, не переставая, носились в воздухе, не желая садиться.
Борька испытывал неудобство от того, что не смог показать хороших утиных мест. Когда за кустами открылась река, он, словно оправдываясь, проговорил:
— Водой все залило. Недельку обождать надо. Пусть вода спадет. Гляди-ка... — протянул он вдруг и застыл с вытаращенными глазами. Я повернулся и тоже замер. Неподалеку в развилке старой ольхи сидел, не шевелясь, и наблюдал за нами заяц.
— Поймаем? — едва переводя дыхание спросил Борька.
— Поймаем! — сразу согласился я.
— Садись! — зашипел Борька и повернул лодку к ольхе. Живого зайца я не видел еще никогда в жизни и сейчас не спускал с него глаз. Заяц, помню, казался мне очень большим, чуть меньше барана. Шерсть на нем была грязная, пестрая, линялая. Заяц сидел спокойно. Но как только лодка стала приближаться к нему, он привстал на задних лапах и несколько раз стригнул воздух ушами.
— Убежит, — испугался Борька.
— Никуда не убежит. Смотри, воды сколько. Недаром на разливе косых еще дед Мазай ловил.
Борька сделал сильный загреб. Заяц пошевелил усами и вдруг, к великому нашему удивлению, довольно решительно прыгнул в воду. Колотя по воде передними лапами, он быстро поплыл к лесу и, прежде чем мы, пробравшись через кусты, обогнули островок, скрылся за деревьями.
— Брехун твой Мазай! — разочарованно проговорил Борька. — Да и мы хороши, разве можно весной зайцев бить?
Глядя на Борьку, мне отчего-то стало весело.
Я свистнул вслед убежавшему зайцу и сказал:
— Но мы ведь ничего не убили...
Борька тоже усмехнулся, и мы поплыли домой.
Часто ездить в лес мы не могли. Приближались экзамены, надо было заниматься. Но дотянуть до следующего воскресенья у нас все-таки не хватило терпенья. Я к тому же заболел. Меня на три дня уложили в кровать. Борька почему-то тоже не ходил в школу. В общем мы снова встретились с ним у лодки. Воды еще было много, болота все были залиты, и мы решили махнуть в бор, к ягодникам, на тетеревиные тока. Ехали старицей, высматривая по пути уток. У рыбачьей избушки нас окликнул завхоз сельской больницы Шабрин, нахальный, одноглазый, лет сорока, охотник. Увидев Шабрина, Борька сразу отвернулся.
— Не отвечай ему. Это такой живодер, — зашептал он.
Я закрылся воротником, но Шабрин окликнул нас снова.
— Куда едете?
Пришлось отозваться.
— В бор, за веснянкой!
— Ну и хорошо, меня захватите.
— У нас лодка маленькая, — нехотя ответил Борька.
— Ничего, не утонем, — заверил Шабрин и стал спускаться к воде.
— Вот увидишь, он нам всю охоту испортит, — разозлился Борька.
Но делать было нечего, мы посадили Шабрина в лодку. У соснового бора лодку спрятали в кустах, а сами пошли пешком на токовище. Шабрин нагрузил на Борьку свой вещмешок, а меня заставил тащить брезентовый плащ.
Перед ягодниками дорогу нам преградил бурный поток. Летом тут плескался всего лишь небольшой ручей, а теперь настоящая река неслась из болота к разлившимся озерам.
Перебраться через этот поток без лодки нечего было и думать. К тому же начинало вечереть. Мы решили в потемках по лесу не бродить и, разложив костер, переночевали под деревьями.
Ночь выдалась холодная, звездная. Меня знобило и трясло. До самого рассвета я не уснул ни на минуту. Борька тоже часто ворочался на куче еловых лап, подставляя к огню то один, то другой иззябший бок. Но он все-таки спал, и, если бы не сердитый голос Шабрина, который заставлял нас следить за костром, храп его ни на минуту не умолкал бы средь сонных деревьев.
Перед рассветом Шабрин неожиданно встал и ушел куда-то, не сказав нам ни слова. Я видел, как он собирался, но притворился спящим. За вечер он надоел нам хуже, чем дым от костра, и теперь, когда темные кусты скрыли его от нас, на душе у меня сразу стало легко, словно прошла болезнь. Я разбудил Борьку и сообщил ему о том, что Шабрин удрал.
— Очень хорошо, — обрадовался Борька. — Откуда только черти его принесли? Катился бы сразу своей дорогой.
— Давай и мы пойдем отсюда куда-нибудь, а то чего доброго он еще вернется, — предложил я.
Борька согласился. Мы быстро потушили тлеющий костер и, довольные тем, что оказались одни, поспешили вниз по разлившемуся ручью. Но радость наша была преждевременна. Скоро мы опять встретились с Шабриным и на этот раз при очень трагических обстоятельствах.
Пройдя по ручью с километр, мы вышли в низину, сплошь залитую водой. Пока я лез через кусты, Борька осмотрел разлив и быстро замахал мне рукой: «Садись». Я присел.
— Гуси! — шепнул Борька. — Целая стая.
Прячась за деревьями, мы подползли к берегу и затаились. Гуси плавали на середине разлива. Ветер дул на нас, и нам хорошо было слышно, как птицы чистились в воде и ныряли за кормом.
Вдруг на том берегу затрещали сучки, послышалось хлюпанье чьих-то ног по трясине — и между кустами замелькала большая темная туша. Гуси мгновенно всей стаей взлетели с воды, а на берег, поводя мордой, вышел здоровенный медведь.
От неожиданности я перепугался и даже вспотел. Гляжу на Борьку. Борька побледнел, глаза вытаращил, но лежит, с места не вскакивает.
Медведь понюхал воздух, фыркнул и тихо заскулил, как собака. Из кустов к нему подкатились два темных шара.
«Медведица с медвежатами», — мелькнула в голове у меня мысль и так пригвоздила меня к земле, что я даже дышать стал тише. Медведица схватила зубами одного медвежонка и ловко забросила к себе на спину. Второй медвежонок, он был побольше, вертелся возле нее, но в зубы ей не давался. Медведица сердито зарычала и поддела медвежонка лапой. Медвежонок взвизгнул, шлепнулся на бок, но к матери не пошел. Тогда медведица мотнула головой и полезла в воду без него. Она шла через разлив, высоко поднимая лапы и поминутно оглядываясь на отставшего детеныша. Медвежонок, повизгивая, брел за ней. А тот, что сидел у матери на спине, смешно таращил глаза по сторонам. Мне даже показалось, что он от удовольствия язык высунул. Медведи переходили разлив немного в стороне от нас, но нам хорошо было их видно на фоне воды.
Дойдя до середины потока, медведица поплыла. Медвежонок потянулся за ней и неожиданно оступился. Вода сразу же скрыла его с головой. Он вынырнул, фыркнул и забился. Стремнина понесла его книзу. Звереныш начал тонуть.
Трудно сказать, что пережили мы с Борькой в этот момент. Нам было жаль медвежонка, страшно за себя, хотелось как-нибудь помочь зверям, и в то же время мы не знали, куда деваться самим. Медведица вылезла на берег шагах в ста от нас. Она сбросила со спины второго детеныша и оглядела реку. Медвежонка тем временем унесло далеко вниз. Медведицу это рассердило. Она встала на задние лапы и так рявкнула, что мы с Борькой обмерли. Потом медведица решительно вошла в воду и быстро поплыла за медвежонком. Она почти догнала его, но того уже закрутило в водовороте. Он отчаянно бултыхался, несколько раз скрывался под водой и, наконец, исчез совсем. Медведица подплыла к водовороту слишком поздно. На поверхности никого уже не было видно. Тогда она повернула к берегу и вылезла из воды. В лес она вошла пошатываясь, словно пьяная. Я видел, как она, не выбирая дороги, лезла через кусты, стукалась о деревья, пока не пропала в чаще. И вдруг она закричала истошным визгливым голосом. За кустами ей жалобно подвизгивал медвежонок. Я никогда не думал, что у зверей может быть такой выразительный крик. В голосе медведицы явно слышался стон. С таким стоном в деревнях голосят по покойникам. Медведица кричала совсем как человек, и мне стало жутко от этого крика.
Вдруг с той стороны, откуда доносился ее голос, один за другим сухо треснули два выстрела. Медведица глухо рявкнула и умолкла. В лесу стало тихо-тихо, словно в нем никогда не было ни единой живой души. Даже деревья стояли не шелохнувшись. Потом мимо нас галопом пробежал медвежонок и скрылся в ельнике.
Не сговариваясь, мы с Борькой вскочили на ноги и, словно настеганные, во весь дух помчались к месту стрельбы. В кустах, шагах в ста от берега, мы наткнулись на Шабрина. Он стоял за деревом и, сжимая в руках ружье, заглядывал под развесистую ель. Мы тоже посмотрели туда. Там, не шевелясь, обхватив голову лапами, лежала медведица. Из правого уха ее темной струйкой бежала кровь. Пасть зверя была полураскрыта, задние ноги поджаты.
Уверившись в том, что зверь неподвижен, Шабрин вышел из-за дерева. Лицо его пестрело бурыми пятнами румянца, на губах сияла блудливая улыбка.
— Видали? Вот это добыча, — хвастливо проговорил он. — С первой пули уложил. Второй раз стрелял для надежности.
— Неужто она напала? — недоверчиво спросил Борька.
Шабрин засмеялся.
— Какое напала? Она, словно шальная, мимо прошла, на меня даже не взглянула. А я ее сзади, в ухо!.. Не копнулась!
— У нее же детеныш утоп, — насупился Борька.
— Дурак ты, братец! — обиделся Шабрин. — Добыча есть добыча, при чем тут детеныш. — И он, вытащив нож, пошел к медведице.
Меня, помню, затошнило, когда он рассек ей брюхо. Мне было жаль медведицу до слез. В этот момент я ненавидел Шабрина всей душой. Он казался хуже всякого зверя, и будь я посильнее, я, наверное, отлупил бы его, как самого отпетого негодяя. Охотиться — дело одно. Но быть свидетелем такого случая и поступить так, как сделал Шабрин, — это не укладывалось в голове.
— Боря! — сказал я. — Пойдем домой! Меня трясет, я совсем разболелся.
Борька молча повернул к старице.
— Эй, вы! — неожиданно окликнул нас Шабрин. — Скажите там, чтобы за мной лошадь прислали.
— Сам скажи, — буркнул в ответ Борька.
— Что? — не понял Шабрин.
— Чтоб тебе подавиться этой медвежатиной, живодер проклятый, — крикнул Борька, и мы бегом пустились через бор.
С тех пор прошло много лет. Но в памяти моей еще до сих пор жив отчаянный вопль медведицы. И где бы мне не встречались медведи: в зоопарке или на манеже цирка, я всегда при этом испытываю какое-то глубокое смущение. Мне кажется, что медведь понимает и чувствует гораздо больше, чем думают о нем люди, и, может быть, именно поэтому мне неудобно бывает смотреть на него глазами, какими обычно человек смотрит на животных.
