Гунн Г.
Друг мой, мой первый охотничий друг! Ты помнишь, как мы встретились на глухой, лесной дорожке в золотистом мелколесье погожим днем ранней осени и, люди незнакомые, неожиданно протянули друг другу руки? А потом, обменявшись незначащими словами, мы отправились на ближайшее болотце, и наши выстрелы весело перекликались между собой.
Мы познакомились только после охоты, когда не спеша брели на станцию и говорили о природе и о поэзии, о том, что волновало нас в этом мире синеющей тишины... И с тех пор мы почт и всегда охотились вместе.
Наша дружба... Наша охота... Бесчисленные встречи и поездки, незабываемые впечатления юности. Сколько открылось нам нового, чудесного! Мы были с тобой молоды, очень молоды, и жадно стремились навстречу неизвестному, в дальние края, в заветные охотничьи просторы, и родная страна, родная природа представала перед нами во всей своей широте и необъятности.
Помнишь ту нашу дерзкую и непродуманную поездку на Север, путешествие на утлой лодке-осиновке по диким порожистым рекам, тучи ненавистных комаров и удивительной красоты заброшенные деревянные церквушки? А тот зловещий порог, бешеный, рокочущий, в пене и брызгах, где, наскочив на подводный камень, треснула наша ветхая лодчонка и мы в один миг очутились в страшной холодной воде! Мы еле выплыли на берег, мокрые и испуганные. Все наше имущество пошло ко дну, ты спас только свой драгоценный отцовский «Лепаж». Мы дрожали всю ночь в охотничьей избушке, тщетно пытаясь согреться, а наутро пошли через леса по еле приметной тропке, и как мы были счастливы, когда на второй день пути, обессиленные, измученные, услыхали вдали шум трактора!
А открытия летней охоты, веселые, шумные, праздничные! Праздник начинался на вокзале, в поезде, на пароходе — везде, где собирались неугомонные охотничьи компании, щедро деля свою общую радость. Знакомое нетерпение охватывало всех, ликуя, мы ждали желанного момента, первой охотничьей зари.
Так было в то лето, когда мы ехали с тобой на Рыбинское море на стареньком пароходике, полном одних охотников. Шлюз открывал ворота нашей охоте, глазам представала необозримая зеркальная гладь, в которую большим багровым диском спускалось солнце, а в розовеющем небе летели утиные стаи...
Так было, когда мы ехали в маленьких, почти игрушечных вагончиках узкоколейки в Мещеру, дорогой, близкий сердцу уголок русской земли с его милыми, трогательными названиями — Сологча, Криуша, Спас-Клепики. Мещера! Величественные сосновые боры, утомительное болотистое чернолесье, живописнейшие лесные озера, дальние кордоны, знакомые лесники, встречи и разговоры с интересными людьми... Сколько можно вспомнить!
Помнишь ту нелепую и сейчас такую смешную охоту на зайцев по чернотропу среди волоколамских всхолмий? Мы с тобой шли по полю и подняли русака. Ты стрелял первым в угон, я вторым сбоку. После моего дуплета русачок еще резвее метнулся вперед и вдруг свалился. Увязавшаяся с нами собачонка, гончий ублюдок, подскочила к нему и принялась трепать. Я развеселился, что-то запел, отогнал собаку и стал привязывать зайчишку за спину. Ты хмурился, молчал, не отзывался на мои шутки. Ты видел, что спина у зайца в крови, и полагал, что попал именно ты. Но ты был неправ, это покусала зайца собака, а попал все-таки я одной дробиной в сердце и показал тебе это в избе, освежевав добычу. Твое самолюбие было задето, в наших отношениях повеяло холодком. Обратно мы уезжали невесело и впервые не сговаривались о своей новой поездке. Но зимой мы снова съехались в той же деревушке под Волоколамском. Ты приехал днем раньше, и наш добрый хозяин, дядя Иван, сразу же обрадовал меня вестью, что ты здесь. Я быстро встал на лыжи и пошел по твоим следам. Но разве было найти тебя среди белого безмолвного моря снегов, бескрайно раскинувшегося по полям и лесам нашего края? Я возвращался в темноте и, входя в деревню, увидел приближавшуюся ко мне фигурку. Конечно, это был ты. Как мы смеялись тогда, толкались, шутили и радовались!
Каждый год, еще задолго, мы ждали весну, жадно ловили ее приметы и готовились к долгожданному дню, когда, сменив городскую одежду на ватник и резиновые сапоги, мы встречались на суетливом вокзальном перроне и пригородный поезд увозил нас к знакомым местам на первую тягу...
Помнишь ту удивительно тихую, прозрачную весеннюю ночь, когда мы возвращались с тяги полями? Это было той ранней дружной весной, когда разом сошел снег с полей, взыграли овраги и всего лишь несколько дней назад стоявший в зимней спячке лес наполнился несмолкаемым птичьим гомоном. Поля были раскисшие, дороги тоже, мы шли неторопливо, спешить было некуда: до последнего поезда оставалось еще много времени. В звездном небе стояла полная сверкающая луна, и было тихо, так удивительно тихо, что слышался каждый далекий звук и каждый шорох: то ли свистели утиные крылья, то ли земля впитывала влагу, то ли шумели талые воды дальнего оврага, то ли бормотал тетерев — все это тонуло в бесконечной звенящей тишине... Мы уже подходили к станции, уже были видны ее огни и доносилось уютное пыхтенье паровоза, как вдруг ты сказал мне, что ты влюблен. И я понял тебя, и я радовался за тебя — ведь была такая весна, ведь была такая ночь, а мы были молоды, хорошо молоды... и — счастливы!
Но в жизни не все совершается по нашим желаниям, и вышло так, что не мне, а тебе спустя несколько лет пришлось прийти ко мне на свадьбу. Ты преподнес нам подарок, чудесный подарок, цену которому я узнал лишь позже, когда мы снова поехали на охоту и я увидел у тебя вместо твоего драгоценного «Лепажа», с которым, казалось, ничто не заставит тебя расстаться, который ты спас, едва не утонув в пороге, вместо твоего бесценного ружья, скромненькую дешевенькую «Тулку»...
Так наша охота переплеталась с жизнью, так охотничья страсть дополняла нам жизнь, а жизнь все шире и требовательнее открывалась перед нами. Мы вступали в жизнь взрослых людей, и охота помогала нам в этом, давала закалку, бодрость, крепость, силу.
И вот нам пришлось расстаться, ты уехал работать далеко на Восток. Помню, как перед отходом поезда мы бессмысленно топтались на перроне и не знали, что сказать друг другу. Мы говорили что-то несвязное, неуклюже шутили по поводу охоты на медведя, поисков корня жизни — женьшеня, не выражая самого главного, что мы оба понимали, — как нам будет недоставать друг друга. Напоследок ты утешающе сказал мне, что непременно приедешь, приедешь, ну, через год в отпуск, и мы обязательно, обязательно хоть разик съездим на охоту в знакомые места, но в голосе твоем не было уверенности. Я смущенно вручил тебе отечественную вертикалку, которой, конечно, было далеко до твоего единственного и незаменимого ружья, мы неловко обнялись, поезд тронулся, и ты уехал.
Время шло. Пролетел год, другой, настал третий, и вот мы, наконец, встретились. Взрослые, возмужавшие, мы снова радостно обнялись, толкались, хлопали друг друга по плечам, шутили и смеялись. Казалось, к нам вернется все то прежнее, юное, уже полузабытое...
Но этого не случилось. То ли мы стали непохожи на себя, прежних, то ли что-то иное появилось в нас, но мы с трудом понимали друг друга и, кроме «а помнишь?», не находили, что сказать. Какое-то странное отчуждение возникло между нами, мы словно что-то недосказывали. Ты скупо рассказывал о себе: устроился, живу не в тайге, а в большом, хорошем городе, квартира, удобства, женился... Ты спокойно говорил, но я не чувствовал за этими важными для человека словами того, что составляет их смысл — радости или горя, я увидел равнодушие. Нет, не таким я знал тебя! Но, может быть, я чего-то не понял, не узнал, что изменило тебя? Мне чудилось в тебе какое-то скрытое неудовлетворение, словно была у тебя на душе неснятая тяжесть, не знаю так это или не так, но я ничем не помог снять ее, и не вышло у нас того откровенного, облегчающего и сближающего разговора, как той весенней ночью под мирной луной. Я только спросил тебя: «Часто ли ты там, у себя, ходишь на охоту?» — и ты ответил, что совсем не ходишь. «Нельзя или времени свободного нет?» «Все есть, да так как-то...» «Неужели ты зачерствел?» — невольно вырвалось у меня, но ты ничего не ответил и переменил разговор. А потом ты уехал с женой отдыхать на юг и на обратном пути не заезжал.
И тогда я понял, что — да, ты зачерствел, зачерствел обычной человеческой черствостью, погрузился в суету повседневности и разучился дерзать, дерзать той юношеской дерзостью, которую я видел в тебе на охоте, когда ты направлял лодку в кипящий порог, когда ты неутомимо стремился вперед исследователем и завоевателем чудесного мира природы...
Нет, конечно, дело не только в охоте, не она главное в жизни, это — прекрасная сопутствующая страсть, и потому она тоже определяет человека. И вот эту страстность я больше не видел в тебе, погасло то, что в юные годы находило свое выражение в охоте, — жадное искание нового в жизни.
Вот когда мне стало особенно тяжело и больно за тебя, не тогда, когда ты уезжал дерзким романтиком, — тогда я гордился тобой, — а теперь, после того как я увидел тебя иным, успокоенным, равнодушным, забывшим о нашей юности, нашей весне, нашей охоте!
Ты был и останешься мне другом. Друг мой, забыл ли ты или помнишь все то, что было в те дни, что уцелело в тайниках души, как свежее, порывистое, зовущее к дерзанию, к творчеству, что проявлялось в пашей охоте и что должно было стать зарядкой на всю жизнь?!
Ты помнишь... это последнее воспоминание... ты помчишь то раннее розовое августовское утро? Это было на том сочном пахучем лугу у старицы Оки, заросшей частыми кустами. Мы с тобой опоздали на зарю, когда мы проснулись, солнце уже вставало из-за пелены тумана, луг был матовый от росы на кустах сверкали бриллиантовые капли — все было мокро. Мы разом очнулись от своих снов, вылезли из-под стога, где ночевали, и чудесный, молодой мир во всей своей утренней свежести предстал перед нами. Отчего-то защемило сердце, вспомнилось о чем-то ушедшем, чистом, может быть о детстве, и подумалось: «А сколько еще предстоит, сколько надо узнать, постичь, добиться!» Вся прошедшая и настоящая жизнь представала перед нами, освобожденная от посторонней накипи, свежей, хрустально чистой, как те росинки. И ты тоже думал, как я, и сказал те же слова, что были во мне: «Ты знаешь, это утро — оно на всю жизнь!»
Оно было, это утро! Бывает трудно, бывает тяжело, но вспомнишь свое утро, свою весну, зарю нашей жизни, прикоснешься к ее животворному источнику — и становишься чище, лучше и остаешься молодым, ведь охота — это утро, это весна, ведь охота — это молодость!
Друг мой, мой старый охотничий друг! Ты помнишь, как мы впервые встретились на лесной дорожке и протянули друг другу руки? А потом... Ты помнишь?!
