Кухарский Ян Эдвард
I. Жизнь в лесу
Четвертый год кряду в период спаривания оленей я еду в одно и то же лесничество. Лесничему двадцать семь лет, и это его первое место работы после окончания учебы. Мы уже успели с ним подружиться, переписываемся, оказываем друг другу различные мелкие услуги.
Раз в год мы обмениваемся крепким рукопожатием, радуясь нашей новой встрече.
Это происходит обычно на маленькой, заброшенной среди лесов железнодорожной станции, куда за мной приезжает двуколка, запряженная серой кобылой.
Мы едем шагом по песчаной лесной дороге, разговариваем. Над молодым лесом поднимается утренний туман, косые солнечные лучи искрятся в росинках, пахнет грибами и смолой. К концу пути я уже все знаю о «рёве» нынешнего года, я в курсе всех лесных событий минувших месяцев, всех новостей местечка, лесхоза и лесничества.
Новостей, конечно, немного, но все они не без значения, в противном случае он бы не упомянул о них. Я прекрасно понимаю, что если весной наводнением снесен мост через реку, то это здесь имеет такое же значение, как, например, разрушение моста Понятовского в Варшаве, а посадки на двух гектарах старого горелого леса так же важны, как восстановление целого жилого района.
Личных вопросов мы пока еще не затрагиваем, на это придет свой черед в долгие вечера, при теплом свете керосиновой лампы, неровно отсвечивающем на стволах наших охотничьих ружей, которые мы чистим.
На этот раз я убедился, что мой приезд является для молодого лесничего как бы удобным случаем для разговора о личной жизни. Он так направлял всю нашу беседу, чтобы я мог высказать свое мнение, дать совет.
Я заметил это лишь сейчас и отнюдь не потому, что он был более откровенен в своих признаниях, наоборот, по какому-то закону резкой контрастности, именно потому, что я не слышал этих признаний, и это определенно мучило его.
Он сидел напротив, молча следя глазами за моей рукой, смазывающей затвор штуцера. Сознание моей новой роли лишило меня смелости. Я тоже молчал.
Советовать кому-то, когда у самого ряд неразрешенных вопросов в жизни, вещь весьма ответственная.
Я знал, что у него нет ни родителей, ни близких родственников, что в городе, расположенном в нескольких десятках километров, в окружном управлении государственных лесов работает девушка, которую он называл по имени. С ней он говорил совершенно иначе, чем, например, с товарищем по учебе, который работал в том же управлении. Я знаю, что еженедельно он получает от нее письма и примерно раз в месяц отправляется в город на субботу и воскресенье. Невеста ли это? Быть может, но на этот счет он мне не говорил ни слова.
Молчание становится тягостным, оно как бы затмевает блеск лампы, суживает желтый круг света на плюшевой скатерти. Я подкручиваю фитиль.
В глазах лесничего я подмечаю нетерпеливый огонек. Может, он ждет вопроса? Я наклоняюсь к затвору и выковыриваю из-под спуска кусочки коры.
— Что нового у Кристины? — спрашиваю я, не прерывая своего занятия.
Он сразу же отвечает спокойным беззвучным голосом:
— Вот уже шесть недель, как от нее ничего нет.
Да, несомненно, он ждал этого вопроса. Я спросил и теперь не смел взглянуть в его сторону. Что же я могу сказать ему? Мне непонятно. Обыкновенная, банальная история, каких тысячи, — надоела девушке эта любовь на расстоянии, может, кто-то был рядом. Лесничий продолжал тем же голосом:
— Последнее письмо я получил от нее в начале августа. Она писала, что едет в командировку в Варшаву вместе с Конрадом.
— Ах, значит так, товарищ! Действительно, печально. Но откуда такая уверенность? Может, девушка болеет, может, с ней что-нибудь случилось? Это нужно проверить. Нельзя придавать такого значения тому факту, что они отправились вместе в служебную командировку.
Я взглянул на лесничего. Он разглядывал руки, вытянутые на столе. Длинные пальцы на фоне ярко-красного плюша розовеют.
— Я думаю, что вы должны поехать, увидеться с ней.
Не отвечает. Он думал об этом, по всей вероятности, уже не раз и теперь, продолжая молчать, отрицательно качает головой.
— За счастье, за любовь нужно бороться, — восклицаю я, раздраженный, как мне кажется, тем, что он так легко сдается.
Лесничий быстро смотрит на меня и сразу же опускает глаза. Он медленно сжимает пальцы, словно хочет вобрать в руку как можно больше тепла от ярко-красного плюша.
В последующие дни мы уже не затрагивали этой темы. Погода была ослепительная. Безоблачное жаркое утро, казалось, возвращало ночью всю ранее выпитую влагу, на рассвете роса капала с деревьев, прижимая к земле буйные травы на вырубках, серебря зелень и предвещая приближение заморозков.
Спаривание было в полном разгаре. В пять часов вечера раздавался громкий рев самцов-оленей. Они бросали первые вызовы, прислушивались к ответным и затем мчались сквозь густые заросли на выжженные поляны. Когда спускались сумерки, начинался концерт, от которого дрожал воздух, а человек, слушая, не находил слов для выражения своих чувств. В нем звучало эхо окончательно решенных вопросов, которые легко назвать, но чрезвычайно трудно выразить.
Четвертый день безуспешно выслеживал я «своего» самца. Только раз в вечернем мраке перед моими глазами мелькнул его грузный силуэт с необыкновенным венком. Мы назвали его «Краковяком». Это было старое, осторожное животное, рога которого напоминали руки танцора, исполняющего краковяк: левый острый рог был вытянут кверху, правый — изогнут книзу под углом 180°. Я уже знал все его тропы, и, несмотря на это, в течение трех лет мне не удалось подстрелить его.
На пятый день моего пребывания у лесничего мы отправились на рассвете на охоту с ним вместе.
— На этот раз попробуем подстеречь его близ старой плотины у болот, — сказал мне он накануне за ужином. — Вы еще там не были.
Мы продвигались бесшумно вперед среди влажной хвои, обходя груды валежника, сломанные сучья, осторожно перепрыгивая через сваленные деревья. Ближайшая дорога вела через неосвоенные урочища, где не было ни межи, ни тропинок. Земля здесь была пропитана влагой, в ямах же она была черная, смолистая. Более глубокие впадины заполнила вода, это были уже болотца, сверкающие всеми цветами радуги. Среди гущи молодых лиственных деревьев — бука, ольхи и дуба — изредка попадались молодые ели. То здесь, то там серебрился в мглистой заре узловатый пень старого дуба.
Лесничий шел впереди, я следовал за ним на расстоянии нескольких шагов.
Где-то высоко закричала сойка, ей ответила другая. Мы обошли еловый лесок, высокие деревца которого тянулись к солнцу. Немного дальше ель встречалась все чаще, лиственные породы оставались позади. Наконец, мы вошли в высокий мрачный лес, словно под своды старого костела. Между деревьями мелькала поляна.
Вдруг лесничий застыл на месте. Он медленно повернулся лицом в мою сторону и едва уловимым движением руки показал мне что-то впереди. Я напряг зрение: на краю поляны виднелось расплывчатое продолговатое рыжее пятно. Я схватил бинокль: это был олень. Он стоял ко мне боком, и я видел его только сзади. Его заслоняли деревья. Я сделал шаг вперед и увидел всю поляну и еще одно рыжее пятно, темнее первого. Они были почти рядом, нас разделял густой кустарник. Я вопросительно взглянул на лесничего, он протянул руку к биноклю.
Он долго смотрел, а когда отнял от глаз бинокль, выражение его лица было сосредоточенное и напряженное.
— Самцы дерутся, — шепнул он мне на ухо, — может, сумеем подойти ближе.
Я осторожно снял с плеча ружье, бесшумно зарядил его и высунулся вперед. Сердце у меня забилось сильно, ровно, громко. Пожалуй, даже слишком громко. Для того чтобы заглушить шум в ушах, я втянул в себя воздух. Я сделал еще несколько шагов вперед, но головы оленей все еще заслонял куст. До поляны оставалось теперь уже всего лишь каких-нибудь двадцать метров, и, по существу, можно было бы стрелять. Я остановился, и в тот же момент у меня в голове пронеслась мысль: почему они неподвижны? Что это значит?
Лесничий находился рядом, немного позади. Мы одновременно сделали шаг в сторону. Я посмотрел в бинокль и увидел две сцепленные короны и застывшие у самой земли головы. Передние ноги самцов увязли по колено в мокрой земле, трава вокруг была совершенно вытоптана.
— Они сцепились, — услышал я шепот позади. — Пойдем ближе.
Снова деревья заслонили нам это зрелище, и пользуясь прикрытием, ступая возможно тише и сдерживая дыхание, мы бесшумно продвинулись вперед. Светало. Где-то за лесом, на горизонте, поднималось солнце, все чаще раздавались птичьи голоса.
Утренний туман наполнял поляну клубами прозрачной ваты, легкое дуновение ветра медленно гнало их к лесу. Силуэты оленей маячат перед нами, словно за матовым стеклом; они сохраняют мертвенную неподвижность.
Они одни на полянке. Ланки давно уже скрылись, не дождавшись результатов поединка. Их властелин встретился с соперником и не возвращается, нет ни его, ни его победителя. Со всех сторон все ближе подходят молодые олени, осмелевшие, ведь нет хозяина гарема. Они издают хриплые звуки, несмелые, но горячие и нетерпеливые. Самки прядают ушами, дрожащими ноздрями пытаются уловить запах самцов. Не убегают. Отсутствующие в расчет не входят.
Сердце мое стучит все громче, волнение сдавливает горло. Я оглядываюсь, лесничий улыбается, искривив дрожащие губы. Еще несколько шагов, и мы останавливаемся перед последней завесой, отделяющей нас от животных. За этой кучей кустарников уже поляна.
Я чувствую на спине усилившееся дуновение ветра, туман поднимается быстрее, и картина предстает перед нами во всей остроте.
Я расстроен. Теперь все пропало. Олени почуяли нас и сейчас бросятся в лесную чащу. Однако они продолжают стоять. Их уже отчетливо видно; лбы почти сталкиваются вплотную, ноздри клубятся паром, а рога сплелись во всю свою высоту, от холки до короны. Слышно их свистящее дыхание, бульканье. Зады обоих животных дрожат, увязшие в трясине передние ноги не позволяют им сделать ни малейшего движения, изменить положение.
Они уже почувствовали наше присутствие. Правый, с черной гривой, напрягая все силы, изогнул темно-рыжую спину. Он сильнее, это видно. Его противник стройнее, светлее, у него короче грива и впавшие бока. Он уже не прилагает никаких усилий, шатается на ногах.
Лесничий положил мне руку на плечо.
— Они не в состоянии двинуться с места, — говорит он шепотом, который мне кажется в эту минуту неуместно громким. — Мы можем подойти к ним поближе.
Я неуверенно смотрю в открытое пространство, лесничий становится рядом и слегка подталкивает меня. Мы выходим на поляну, до самцов каких-нибудь тридцать метров. Мощные тела обоих самцов напряжены, они тяжело храпят, рывками, с глухим стоном и свистом втягивая воздух.
Мы стоим как вкопанные. Штуцер свисает в руке, словно ненужный реквизит. Картина необыкновенная. Животные рвутся вперед и назад, из-под задних копыт летят в воздух глыбы черной земли, судорожно дрожат их бока. Свисают посиневшие языки. Клочья розовой пены все обильнее, хлопьями падают на землю. Глаза налиты кровью, неподвижны черные зрачки.
— Да, это смертельная схватка, — негромко отзывается лесничий.
Еще несколько резких рывков, и самцы снова неподвижны. Это, пожалуй, был последний их рывок. Они шатаются теперь на ногах, дрожат всем телом и издают храп, мучительный предсмертный храп.
Мы медленно приходим в себя. Лесничий проводит рукой по вспотевшему лбу.
— Они уже стоят так с вечера. Взгляните, как зарылись они, не разошлись, увидев нас, значит их уже ничего не спасет, разве что...
Я выжидающе смотрю на него...
— ...застрелим одного из них и отпилим ему рога. Тогда другой уйдет. Нужно решить.
Мы широко обходим взрытое копытами поле боя. Самцы не пытаются даже повернуться к нам боком. От них исходит сильный запах мускуса и мокрой шерсти, слышно свистящее дыхание.
Мы пытаемся различить их рога. У более темного оленя по шесть отростков на каждом роге. Он старше, это видно по более массивному строению, толстой шее, остро срезанному заду. Его противник выше, стройнее, у него по пять отростков на каждом роге, отличающихся удивительной регулярностью. Он устал больше, шатается всем телом, стараясь удержать равновесие, переступает с одной задней ноги на другую. У него пробита лопатка. Из раны быстро стекают капли крови.
— У этого, — говорит лесничий, указывая на одного из них пальцем, — серьезная рана; может, повреждены легкие.
Я поднимаю штуцер, но минуту спустя опускаю его снова.
Не могу стрелять. Светлый самец, как бы чувствуя свою гибель, глухо хрипит. Лесничий бросает на меня взгляд и, не говоря ни слова, берет у меня ружье.
Выстрел.
Олень медленно оседает. Треск ломающихся костей. Черный самец, тесно сцепленный рогами с соперником, выдергивает передние ноги и тяжело падает напротив извивающегося в предсмертных судорогах противника.
Лесничий возвращает мне штуцер, вынимает охотничий нож с пилой и осторожно укладывается на еще теплое тело мертвого оленя.
Пила долго визжит по правому рогу, а белая пыль летит на открытый, залитый кровью глаз, исчезая в густой коричневой гриве. Раздается легкий треск, отпиленные рога висят в воздухе. Черный олень теперь свободен.
Однако до его сознания это еще не доходит, он смертельно устал и не испытывает никакого страха.
Лесничий медленно встает с убитого оленя и становится рядом со мной. Черный самец поводит головой раз, затем другой. В третий раз он вскидывает рога, ничто уже больше его не стесняет. Теперь он видит нас. Резким судорожным движением напрягает мышцы, подтягивает задние ноги и медленно выпрямляет их. Минуту стоит перед нами на коленях, не двигаясь, собирая силы, затем с большим трудом встает, широко расставив ноги. Тяжелая голова колышется над землей, как перед нападением. Я инстинктивно сжимаю ружье.
Однако олень и не думает нападать на нас, он делает шаг в сторону. Поворачивается неуклюжим прыжком и, шатаясь, уходит в лес.
Вечером мы сидим с лесничим за столом друг против друга. Я делаю заметки, мысленно проклиная неровный свет лампы. Нужно подровнять фитиль, но никому неохота. Лесничий обложился какими-то бумагами и подсчитывает длинные колонки цифр. Вдруг энергичным движением он кладет карандаш. Я вопросительно смотрю на него.
— Я оставляю вас на два дня, — говорит он. — Еду в город, у меня там срочное дело.
Я не спрашиваю, какое дело, только еще более наклоняюсь над своими заметками. Лесничий встает и нервно ходит взад и вперед по комнате. Засунув руки в карманы, он останавливается у стола
— Так нужно, — говорит он тихо, — так нужно.
И на этот раз я ни о чем не спрашиваю. В его голосе звучит твердое решение мужчины, которому не нужны ни чье-либо мнение, ни советы.
II. Умная мать
Клевер в этом году был замечательный. На скошенном лугу, у леса в Марианках, осталось гнездо куропатки. В земле, в небольшом углублении, лежало двадцать гладких желто-зеленых яиц. Должно быть, коса прошла прямо над ними. Куропатка выскочила из гнезда, наверно, в последнюю минуту. Я с большой симпатией думаю о косаре, который, заметив и осмотрев гнездо, подумал о будущей стайке и, широко взмахнув косой, пошел дальше, оставляя за собой полосы скошенного клевера. Ближайшая находилась на расстоянии одного метра от гнезда.
Я был озабочен. Вернется ли куропатка высиживать яйца в открытом поле? Не отпугну ли я ее, если обложу гнездо несколькими веточками? Может, лучше взять яйца и положить под курицу? Да, это было бы, пожалуй, лучше всего. Если даже мать и вернется в гнездо, ведь она непременно погибнет в чистом поле. Лиса, ястреб, кошка, горностай — разве сосчитаешь всех врагов куропатки?
И все же в этот день я не забрал с собой яиц. В сторонке, на лугу, я вбил в землю две веточки и решил прийти сюда завтра.
На следующий день я пришел к своим веточкам, когда солнце уже заходило. Я шел вдоль полосы сохнувшего клевера. Там, где вчера еще издали белели яйца, полоса клевера была изогнута дугой, примерно на полтора метра. Пространство между ней и гнездом было густо забросано стебельками. Я приблизился тихо на несколько шагов. В гнезде сидела куропатка. Я с трудом различил ее вблизи. Она прикрыла себя целым пучком ржавеющих цветов клевера, вокруг вставали более длинные стебли. Куропатка была так искусно замаскирована, что даже взгляд самого наблюдательного человека мог бы проскользнуть мимо, не задержавшись на этой, ничем не примечательной кучке сена. Куропатка видела меня и неспокойно вертела головкой.
Я потихоньку удалился.
Когда же через несколько дней я вновь подошел к гнезду, то застал его пустым; несколько скорлупок позволяли предполагать, что птенцы благополучно вылупились.
Сегодня на соседнем картофельном поле я видел дружную стайку куропаток. Они вспорхнули в шестидесяти шагах от меня и полетели с ветром, как пули. «У вас умная мать, малыши», — подумал я, глядя вслед стайке, спускающейся в широко раскинувшееся люпиновое поле.
Перевод с польского К. Березовской
