Херсонский Х. Н.
Если вам когда-нибудь придется собираться на охоту на кабана, не забудьте захватить с собой прежде всего ружье.
Никогда не надо надеяться, что двустволка ждет вас на месте, у друзей.
Слов нет, гостеприимство — чудесная вещь. И если вы отправитесь, скажем, как это было со мной, в леса Абхазии и окажетесь у табаководов и охотников в горах над Ахали-Афони, в селении Анухва-армянское, я не сомневаюсь, что вы на каждом шагу будете согреты проявлениями сердечного братского радушия.
Но дружба дружбой, а все-таки никогда, повторяю, не забывайте взять с собой в поездку собственную двустволку! А, кстати, еще прихватите исправный фонарик с запасными батарейками. Иначе вы рискуете, что вас подкараулит непоправимая беда...
Я же был наивен, как наивны бывают, должно быть, немногие начинающие дилетанты.
То, что вы услышите здесь, — все от слова до слова самая неприкрашенная быль.
Я помню все подробности, как будто это произошло вчера.
Мы решили отправиться вдвоем в горы Абхазии, но ни у меня, ни у моего приятеля Сережи не было своего ружья. К тому же Сережа вообще первый раз в жизни собрался на охоту и имел о ней еще более детски-невинное представление, чем я.
Что же касается меня, то мой покой к этому времени был уже раз навсегда отравлен волнующими впечатлениями от прогулки, которую я за несколько лет перед тем совершил в эти горы. С тех пор я не мог равнодушно вспоминать все пережитое там мною...
Можно ли забыть многодневное путешествие в девственном лесу, где не встретишь человеческой души, в рощах, полных таинственных шорохов, шелеста, шепота? С тех пор, ворочаясь дома на постели, я видел перед собой лес, лес, лес... Я помнил, как, не смолкая, надо мною шумели зеленые кроны буков. Они звали меня к себе. И я, закрыв глаза, видел, как вершины буков сомкнулись друг с другом в такой сказочной вышине, что по ночам звезды южных созвездий стаями опускались к ним и, усевшись, как птицы на ветки, качались в тишине...
У меня не выходил из головы наш пир, пир стрелков, когда за полночь сойдясь в кружок вокруг костра, освещенные колеблющимися лучами и яркими вспышками огня, охотники жарили шашлык из ляжек только что освежеванной молодой медведицы... Я щурил глаза. Угли, алые, золотые и ослепительно белые, как раскаленное серебро, внезапно становились вишневыми от падающих на них прозрачных капель сала. Капли дымились еще на лету. Они трещали, сгорая. Над костром поднимался пьянящий аромат. Затем угли с шуршаньем распадались, и в их недрах оказывалась созревшая белая расплавленная серединка. По ней взапуски бегали голубоватые язычки пламени. Как жадные гномы, они стремились подпрыгнуть вверх, к укрепленным поперек костра длинным прутьям, на которых подрумянивалось охотничье угощенье, нанизанное в строгом порядке, — кусок мяса, ломтик сала, колечко луковицы, снова кусочек мяса, сало и лук или чеснок. Проголодавшиеся охотники, стоя, поворачивали прутья над палящим жаром, не позволяя шашлыку сгореть. И вместе с людьми с таким же нетерпением ждали ужина пляшущие за их спинами черные великаны. Огромные, косматые, они размахивали руками и прыгали по зарослям папоротника, вели безмолвный хоровод вокруг костра. В веселом азарте эти призрачные великаны схватывали в свои темные объятия стволы и ветви мощных буков, а те качались и негодующе шептали, вырываясь к свету и теплу костра.
Не сумею передать, как в ту ночь был сочен и вкусен шашлык из медведицы. Должно быть, она все лето кормилась сладкими каштанами. А для нас ее мясо было особенно привлекательным, потому что уже не первые сутки мы усталые бродили по скалам и ущельям, подкрепляя силы только сухим хлебом, медом и чесноком.
После этой заключительной ночи победителей мы, нагруженные разрезанной на части добычей, начали спуск — стали возвращаться в селение.
Но мое воображение с тех пор сделалось ненасытным, оно требовало повторения пройденного, повторения охотничьего похода по тропе, ведущей куда-то все дальше и дальше в покрытые лесами горы... Недаром местность, расположенная за этими вершинами и лесами, носит название, в котором скрыта какая-то тайна.
— Куда ведет эта тропа? — спросил я спутников.
Они обменялись на своем языке короткими фразами, и в их тоне я услышал немалое затруднение: как лучше перевести?.. Наконец, после раздумья, Седрак — о нем речь еще впереди — сказал:
— Если объяснить по-твоему, по-русски, получится, что те места наши люди зовут: «Пойдешь — не вернешься».
— Почему не вернешься?
— Там люди заблуждаются, потому и не возвращаются.
Седрак был не совсем в ладах с русским языком.
— А, может быть, там так хорошо, что не захочешь возвращаться?.. Наверное, еще лучше, чем здесь, — мечтательно посмотрел я тогда вдаль.
— Может и так, — уклончиво согласился Седрак, а глаза его, помню, потеплели.
Как передать всю красоту тамошнего леса и гор? Они зелеными волнами поднимаются все дальше и выше, образуя широкую лестницу, идущую прямо в голубое небо. И где-то там, наверху, уже намного выше утреннего солнца, сверкают вечные снега, окруженные стелящимися у их подножья облаками. Как будто зеленое море выплеснуло на утесы в последнем порыве волну, покрытую белой пеной, и она там мгновенно замерзла, наказанная за дерзость...
Теперь, через несколько лет, я снова вышел с поезда на берегу Черного моря в Ахали-Афони, но уже вдвоем с Сережей. Повторяю, надо честно сказать: мы разбирались в охотничьей практике кавказских горцев лишь немножко больше, чем вечно нежащиеся здесь на жарком солнце сонные буйволы разбираются в катанье на коньках...
Вот это, очевидно, и толкнуло нас на необдуманный поступок: к моим новым друзьям в Анухва мы отправились налегке, без всякого снаряжения.
Мы несли в подарок только немного пороха, дробь и жаканы, чтобы чем-нибудь отплатить за гостеприимство, которому, как я уже знал, не будет границ.
Поезд оставил нас в Ахали-Афони вечером и умчался, словно ящерица по горячему подоконнику, по над желтой каймой пляжей, омываемых морем.
На другой день с утра мы начали подъем по древним горным дорогам и вошли в благодатную тень лесов, где даже в жару веет прохладой и дышится легко.
Ничто не омрачало предвкушения предстоящих охотничьих радостей.
И, действительно, когда мы, не торопясь, добрались во второй половине дня до Анухва, то лучшего приема, чем тот, какой нам оказали горцы, нельзя было желать. По славному обычаю предков эти простые люди от чистого сердца щедро дарили нас лаской. Но одного у них в тот день не оказалось в избытке — это охотничьих ружей. Дело в том, что перед тем жители этого горного селения завязли в накопившихся спорах с охотничьей инспекцией. Началось с того, что они не уплатили каких-то обязательных сборов. К тому же отказывались регистрировать оружие. Нарушили еще какие-то правила и настаивали на своих древних «диких» правах в сроках охоты... И вот однажды у них были отобраны под расписки ружья, с приглашением каждому охотнику спуститься с гор и побывать в Сухуми, если хочешь получить ружье обратно. Надо сказать, что охотники были этим не на шутку рассержены, но больше из упрямства. С глазу на глаз со мной они признавали, что охотинспекция в общем права.
Но подоспела горячая пора сборки табачного листа, «то да се», — словом, времени в обрез. Охота и ружья подождут. Вот тут и приехали некстати мы...
С трудом удалось моим друзьям собрать для нас через дальних друзей две сильно поношенные двустволки и одну заржавелую, давно заброшенную берданку. У нее к тому же заедал затвор. По неизвестным причинам он вдруг наглухо и надолго «отказывал», пока по какому-то капризу, так же неожиданно не начинал на время действовать исправно.
Мы разыграли эти три ружья по жребию. Сергею досталась берданка. В этом, несомненно, сказалось разумное вмешательство самой судьбы: ведь он был вполне несмышленым новичком. «Такому хорошее ружье, — сказали мои друзья, — вообще ни к чему. Он его только оскорбит неосторожным обращением».
Двустволки достались мне и нашему проводнику и охотничьему наставнику Седраку — неутомимому энтузиасту в путешествиях по горам за медведями и кабанами, лесному бродяге по призванию, человеку, полному предприимчивой энергии, в лесу остроумному и довольно беззаботному, а дома постоянно перегруженному досадными семейно-бытовыми хлопотами, от которых он и предпочитал скрываться в горах, с ружьем за плечами...
После двух дней сборов и томительного ожидания мы двинулись втроем в горы. Нам предстоял многодневный охотничий поиск.
Не буду описывать дорогу, ведущую вверх из селения на ближний перевал. Перед отправлением мы смотрели на нее из окна оба дня с нежностью, не отрываясь. Она манила и звала... Теперь, боясь поскользнуться, мы шагали по ней мелкими шажками, будто ноги у нас были связаны. Или, набравшись отчаянной смелости, прыгали с камня на камень, как джейраны. И, казалось, не будет конца этому скользкому убийственному нагромождению скалистых уступов, торчащих каменных ребер и качающихся под ногами гладких валунов, готовых в любое мгновенье предательски сорваться и покатиться с грохотом вниз... Но другого пути не было, и эта, похожая на дно высохшего водопада, дорога, вытоптанная в скалах ногами людей и вымытая ливнями, несущими сверху песок и камни, наперекор всему упрямо вползала по склону.
А море, спокойное голубое море, слева, там далеко внизу, за десять с лишним километров от нас, отступает все дальше. И дальний край его с каждым нашим шагом тоже поднимается выше и выше в небо. У берегов гладь воды в кружеве прибоя становится голубее и ярче, а в стеклянной дали, у горизонта, выцветает и сверкает на солнце миллионами маленьких зеркал. И вот, уже в далекой вышине, море, зыбкое, как воздух, открытое розовым ветрам, только едва угадывается. Граница его дрожит, едва видная под белой пеной облаков, уснувших в знойном мареве.
Не буду рассказывать о встречах и приключениях, происшедших за несколько дней, пока мы бродили по горам.
Частенько мы натыкались на вырытые в лесу кабанами и медведями ямки-«копанки». В них после дождя звери пьют воду и купаются, а в сухую погоду вываливаются в пыли, воюя с одолевающими их насекомыми.
Не стану вас утомлять описанием, различных любопытных способов охоты, о которых по пути нам рассказывал неутомимый Седрак.
Этих способов почти столько же, сколько существует у местных охотников приемов для разведения костра. Зажечь костер, чтобы он грел, сушил и кормил вас всю ночь, — это немалое искусство. Тут все надо учесть, все предусмотреть: и время года, и погоду, и рельеф места, и направление и силу ветра, и число путников, и должен ли костер не только греть, но и отгонять комаров, будут ли охотники кипятить чай или печь картошку, жарить шашлык, или снимать и сушить одежду, долго ли будут они спать у костра... и т. д. Всех правил для костра в дни похода мы насчитали ровно 33. А что касается способов охоты, то узнали и о таких, что не приходилось читать ни в каких книгах...
Но, увы, ни кабанов, ни медведей нам все еще не удавалось встретить. И не на ком нам было применить наши теоретические познания.
Из нас пили кровь комары.
Дико мучила нас жажда.
Порой мы валились от усталости.
Когда спускался вечерний сумрак, нас преследовали крики огромного филина, полные горького одиночества и тоски:
— Ух-ху!.. Ух-ху!..
Устраивая по ночам безумный переполох в вершинах буковых деревьев, пищали мелкие кавказские белки. И мы слышали хруст их костей на чьих-то зубах, должно быть, это охотились куницы.
Днем вдалеке на скалах мы видели серн.
Чем дальше мы поднимались, тем сильнее хотелось пить.
Далеко внизу на дне ущелья шумела река. Но надо было потратить чуть ли не целый день с утра до вечера только затем, чтобы спуститься по обрывам к воде и вновь подняться сюда, где мы бродили днем и отдыхали, а по ночам устраивали засады на звериных тропах.
И чтобы хоть немного утолить мучительную жажду, мы пользовались старинными охотничьими «колодцами», выдолбленными в деревьях.
Эти колодцы ждали нас неизменно в самых сухих местах, на каменистых хребтах, полные прохладной воды. Чтобы до нее добраться, нужна была только маленькая кружка или еще лучше трубочка для всасывания воды. Мы сделали каждый себе по такой трубочке из кустарника, ветви которого, как у нашей северной бузины, содержат внутри рыхлую мякоть, и ее легко выдавить с помощью гладко оструганного прутика.
А Седрак научил нас находить охотничьи колодцы по знакам на деревьях.
Устроен такой колодец просто и остроумно. Для него выбирается могучий бук с широкой кроной. Здесь нет в них недостатка, — тысячи буков стоят по склонам, как войско, в три-четыре обхвата каждый. В коре великана вырезаются под наклоном две канавки. Они, словно галстук, опоясывают ствол. А у основания мощного корня, обычно с северной стороны, там, где меньше солнечного тепла, в дереве вырубается довольно глубокое хранилище для воды.
Откуда берется вода? От дождей! Дождевые капли, стекающие по ветвям и стволу дерева, неминуемо сбегают ручейками по этому галстуку и скопляются в конце концов в колодце. Его емкость бывает от пол-литра до двух.
И на открытой, издалека бросающейся в глаза стороне ствола этого дерева, на высоте человеческого роста, вырезается условленный знак, напоминающий наконечник стрелы, обращенный острием вниз. Чтобы этот знак было видно еще лучше, кустарник возле него вырубают. И вокруг, в лесу, на многих деревьях, метров за двести-триста и дальше, вы натолкнетесь на такие же знаки, но указывающие по горизонтали, как летящие стрелы, направление к колодцу.
Сколько раз, доходя от жажды до изнеможения и теряя всякую надежду скоро утолить ее, мы еще издали различали на деревьях спасительные знаки и кричали друг другу:
— Стрелы!.. Стрелы!..
Мы благословляли охотника, подумавшего о тех, кто придет сюда. Он не пожалел времени и сил, сделал аккуратную лесную долбленку для своих сыновей, внуков и их друзей. Его, может быть, уже нет в живых, но выпущенные им стрелы указывают путникам в палящий зной дорогу к воде.
У одной из вертикально падающих стрел Седрак нашел закорючку-подпись своего отца.
Мы предложили остаться там на ночлег.
Неудержимо рвавшийся каждый день все дальше в горы, Седрак на этот раз был сговорчивее.
— Если вы ленитесь идти дальше, будем курортовать здесь, — заключил он.
В ту ночь со мной случилось неожиданное маленькое происшествие. Оно напомнило нам, что в лесу недостаточно получить хорошие охотничьи инструкции, — то и дело надо еще соображать самому.
Мы захватили из Москвы один фонарик на двоих. В ту ночь его взял с собою Сережа, ушедший со своей берданкой в засаду к находившемуся неподалеку выходу из ущелья. А я остался у колодца. Шагах в десяти от меня вилась среди папоротника протоптанная кабанами дорожка. Я надеялся, что кабаны снова появятся на ней. К тому же закорючка — подпись охотника, — как я в тайне надеялся, говорила, что колодец выдолблен на месте, где его посетило охотничье счастье.
Все шло, как обычно. Ночь опустилась на горы темная, хоть глаз выколи. И сразу после захода солнца лес ожил.
Надо мной в ветвях завозились белки.
Над ущельями за несколько километров долетели надрывные крики филина.
Я прислушивался к шорохам в гуще папоротника. Мне все время казалось, что слышу шаги. Но, взяв себя в руки и хладнокровно разобравшись в шумах, я обнаружил, что это не что иное, как раздающееся у меня в ушах эхо от ударов собственного сердца... Что и говорить, стало быть мое хладнокровие в эти минуты было весьма относительным.
Наконец взошла луна. Ветра не было, и ни одна капля дождя не падала с неба, но я увидел, как колеблются перья папоротника. Они покачивались и дрожали. Они жили какой-то странной жизнью, таинственной, как наваждение. Может быть, сегодня, как в сказочную Иванову ночь, из земли внезапно поднимется на высоком стебле и засияет нестерпимо ярким алым пламенем цветок папоротника? С трудом возвращая себя к действительности, я не сразу понял, что листья папоротника движутся потому, что от засухи шевелится у них в корнях, земля. Она, ссыхаясь, покрывается трещинами, и это ее шепот вливается в ночной гул леса.
Боясь упустить приближение зверя, я ждал его едва дыша. Но никто ко мне не шел.
Губы мои пересохли. Я достал с груди заготовленную трубочку и, приложив ее конец к губам, опустил другой в колодец. Втянув, сделал глоточек. Но затем трубка почему-то перестала действовать. Я поболтал трубочкой в колодце, проверяя, не исчезла ли из него вода? Нет, ее было еще много. Облизав губы, я начинал все сначала, втягивал через трубочку воздух, но дальше одного глоточка воды дело не шло. Через полчаса, несмотря на жажду, я бросил бесполезное это занятие, так как своей затянувшейся возней мог насторожить зверей в лесу.
А когда утром заглянул в колодец, обнаружил в нем лягушку. Наслаждаясь прохладой, она дремала, пошевеливая лапками. Несомненно, она была у себя дома. Должно быть, я доставил ей ночью немало беспокойства. Едва ли она страдала плевритом и, надо думать, не нуждалась, чтобы ей ставили на спину банки... Вот что наделала моя беспечность, попытка обойтись ночью в лесу без фонарика!
Но это было только прелюдией к тому, что случилось на следующую ночь...
Днем мы поднялись на вершину ближней горы и перед закатом солнца разошлись на заранее выбранные сторожевые посты. Седрак спустился по гребню метров за пятьсот влево от меня к звериным лазам у зарослей колючего кустарника. Сережа ушел вправо и уселся прямо на кабаньей тропе. Я занял позицию в центре. Утром, когда звери перестают бродить по лесу, Седрак и Сергей должны будут прийти ко мне и позавтракать у костра остатками консервов и хлеба, если не повезет «сделать мясо», как говорят местные охотники.
И эта ночь началась так же, как и накануне. Вслушиваясь в шумы, я снова не мог унять свое сердце, и в моих ушах грохотало эхо от его ударов, мешая понять, что происходит вокруг. Я приказывал сердцу утихнуть, но оно в восторге от пробуждения жизни в лесу и начинающегося движения выходило из повиновения и торопилось откликнуться на все шорохи и голоса, которые неслись нестройным хором. Яростно пищали и возились наверху белки. Одна, особенно озорная, сорвалась с дерева и, продолжая в азарте ругаться, упала прямо мне на плечи. Почувствовав под всеми четырьмя лапами что-то живое, она обмерла.
Через несколько секунд, придя кое-как в себя, белка с криком ужаса ринулась прочь в темноту.
Я по-прежнему не шевелился, сдерживая дыхание. В кромешной тьме струилось сквозь листву слабое сияние звезд. Других источников света не было.
Белый марлевый бинт, которым я по совету Седрака обмотал на ночь концы ружейных стволов, потонул во мраке и начинал угадываться только тогда, когда я принимался помахивать ружьем из стороны в сторону. Луна еще не всходила.
Я долго ждал филина. Все-таки чувствуешь себя не совсем одиноким, слушая его истошные крики. Вдруг прокатился грохот выстрела. Несомненно, стрелял Сергей. Наконец-то! Это был первый наш выстрел за несколько дней. Охотничья радость выпала на долю самого неопытного из нас — это тем более великолепно!
У местных охотников бытует поговорка: «Стрелять — это охотничье счастье. А убить — только удача».
Стрелять на охоте в горах — значит выследить зверя, встретиться с ним лицом к лицу, пережить минуты неповторимого, сладкого волнения, минуты вдохновенного напряжения всех сил твоего сердца, завещанные нам из глубины веков далекими предками охотниками. Стрелять по крупному зверю — это значит в одно неповторимое мгновенье слить все надежды и радость борьбы и всю волю к победе.
Огонь выстрела на такой охоте — это гордый огонь следопыта и испытание мастера, испытание его мужества и уменья.
Есть великая притягивающая сила уже в самом этом испытании... Я обрадовался за Сережу и стал прислушиваться, что будет дальше. А дальше наступила тишина. Полная тишина.
Ни звука не было слышно с тропы, где стрелял Сергей.
Ранил ли он зверя?.. Убил ли?.. Почему молчит? Легко раненный зверь непременно кинется бежать, и я его, конечно, услышу: все это происходит не так далеко от меня. Но что же там случилось?
Если зверь ранен тяжело, он обязательно глубоко вздохнет, застонет и тоже бросится на первых порах либо в сторону, либо на обидчика — так учил нас Седрак. Но там, на месте состоявшейся встречи Сергея со зверем, не слышно ничего: ни броска, ни стонов, ни крика, никаких признаков борьбы.
Не слышно и клича победы. Тишина становилась гнетущей... Как будто оба, и зверь и охотник, разом тихо умерли от одного выстрела...
Может быть, выстрел был простой случайностью?..
«Сидит теперь Сергей в папоротниках и клянет себя за то, что по пустякам распугал зверей», — так успокаивал я себя.
Но тут же зашевелились волосы от мысли:
«А что если несчастный случай?.. И первый выстрел Сережи стал для него последним?»
Я привстал. Надо бежать на помощь. Путь во тьме по скалам и буеракам мне предстоял нелегкий — ведь фонарик и в эту ночь был в руках у Сергея.
Пока я перевел предохранитель и готовился вскинуть двустволку на ремне за плечо, меня остановили удивительные звуки, разорвавшие тишину.
Оттуда, от Сергея, дало стрекоча в мою сторону что-то живое и с громким уханьем понеслось мимо вниз по склону, ломая ветки, прорываясь сквозь кустарник...
Я приготовился стрелять.
Полное смятения уханье оглашало лес и горы. Зверь задыхался и вскрикивал истошным голосом от безумного ужаса и, может быть, от боли. Ухал, не переставая, хриплым басом:
— Ух-х!.. Ух-х!.. Ух-х!..
И ломился вскачь, не разбирая дороги, вниз с горы. Под его ногами трещали сучья, гудели покатившиеся камни.
Стрелять было бесполезно, он промчался во мраке слишком далеко от меня.
Но еще долго из ущелья доносились его удаляющиеся крики, и их повторяло эхо в горах.
Потом я увидел вдалеке на стволах буков, над местом засады-Сережи, мерцание колеблющихся отсветов от вспыхнувшего фонарика и услышал свист — два протяжных свистка. Это Сергей предупреждал: «Иду к тебе». Я ответил тремя свистками, что означало: «Иди. Стрелять не буду».
Охотники в лесу избегают крика и даже негромкого разговора. Человеческий голос отпугивает зверя еще решительнее, чем запах человека. А ночью голос слышен особенно далеко, тем более в горах. Но осторожный, нерезкий свист мало смущает кабанов и медведей. Они, должно быть, принимают его за голос одного из неопасных для них обитателей гор. Мы старались свистеть возможно мягче, подражая воображаемой птице. И у нас была выработана несложная система заученных комбинаций свиста, чтобы обменяться друг с другом несколькими необходимыми фразами. Конечно, время, которое потратил Сережа на переход ко мне, огибая во мраке деревья и камни, продираясь среди кустарника и зарослей папоротника, показалось мне непомерно долгим. Я хотел поскорее узнать обо всем, что произошло. А он все шел и шел. И как будто не торопился. Сверкающий глазок фонарика в его руке то ярко вспыхивал, то пропадал, проваливаясь куда-то.
Зыбкие, приплясывающие лучи света, словно слабые зарницы, пролетающие по ветвям и стволам, и качающиеся в такт им тени создавали впечатление, будто там сами буки, вскинув руки друг другу на плечи, молча и бесшумно танцуют среди скал причудливый воинственный танец.
Наконец, Сергей вынырнул из мрака рядом со мной. Мы уселись на землю, и он, еще не отдышавшись, сдерживая лихорадочную дрожь, стал рассказывать:
— Его шаги я расслышал издалека. Он шел прямо на меня, останавливался, очевидно, прислушивался, потом двигался снова... Он был все ближе и ближе...
— Кто он?
— Я почем знаю!
— Так, может быть, не он, а она?
— Кто она?
— Медведица...
— Может быть.
— Или... горная коза?..
Моя жалкая попытка шуткой внести разнообразие в душевное состояние приятеля не удалась. Он продолжал говорить о пережитом, как одержимый. Ему было не до шуток:
— Еще засветло я положил ружье на развилку ветки. Направил дуло прямо на тропу... Когда зверь подойдет шагов на десять от меня, оставалось только стрелять... Но я решил выдержать характер. Расстояние между нами сократилось до восьми шагов... до шести... а он все шел... и вдруг остановился и застыл... Тут я не выдержал и выстрелил...
Сергей замолчал, чтобы перевести дыхание. После паузы перешел на испуганный шепот:
— Сижу, не дышу, как каменный. И он застыл... Не шелохнется... И молчит... Мне кажется, я даже слышал удары его сердца.
Или то моя собственная кровь хлопала в ушах, как гром, не знаю... Я не мог ни остановить этот шум в ушах, ни перестать его слышать... А зверь не выпускает из груди ни стона, ни вздоха, стало быть, он вовсе не ранен или ранен очень легко! И раз он не уходит, значит готовится прыгнуть на меня! Выбирает мгновенье, а чтобы нацелиться повернее, определяет, где у меня вырывается чуть слышнее сдавленное дыхание...
Сергей глотнул воздуху и заговорил лихорадочно, торопясь:
— Время мучительно тянется, а он все стоит во мраке неподвижно и не дыша... Я решил выстрелить во второй раз. Запасной жакан приготовлен у меня в карманчике на груди, под рукой. Стал перезаряжать, а берданка заела. Не поддается — и все тут! Ни туда, ни сюда... Ну, конечно, зверь слышит, как я копаюсь. Удивляюсь, — почему он в это мгновенье не бросился на меня? Но тут мне все стало вдруг безразлично. И даже страх прошел. Все равно ведь конец! Ясно, что меня ждет... Защититься мне нечем. И деваться некуда. Тогда мне очень захотелось перед смертью взглянуть: от кого же приходится погибать? Я вспомнил о фонарике, достал его, зажег и направил луч перед собой.
— Ну?.. И кто же это был?
— Так и не знаю... Я увидел только поворачивающуюся спину и две волосатые ягодицы... Он понесся прочь... и заревел. Заревел от испуга?.. Да?..
Сергей все еще не мог поверить сам себе. И как будто еще и еще раз мысленно проверяя, как это все было, и желая окончательно увериться, что он жив, что это не сон, он снова и снова принимался рассказывать сначала...
Утром, когда стало светать, к нам пришел Седрак, и я предоставил Сереже снова испытать заслуженное удовольствие, рассказать в четвертый или пятый раз со всеми подробностями о своем приключении.
Делал это Сергей с увлечением, и я заметил, что интересных деталей в его рассказе становилось с каждым разом все больше и больше. В первый раз он говорил довольно односложно, парализованный происшедшим, а теперь из кладовой своей памяти он заново вытаскивал на свет огромные ягодицы зверя и уже утверждал, что они были рыжеватыми. Он описывал густую черную шерсть на спине зверя, как будто сейчас только ее увидел перед собой, вернее она только сейчас дошла до его сознания...
Любопытно, что Сергей, всегда очень молчаливый, я бы даже сказал, скучноватый человек — из него бывало клещами не вытащишь связный рассказ о чем-нибудь длиннее двух-трех фраз — внезапно обрел дар выразительной речи и стал неприятно, до назойливости говорлив. Он просто не мог остановиться.
«Словно пьяный!» — пришло мне в голову сравнение.
Пьяный от пережитого испуга и от бурных чувств, поднявшихся при возвращении к жизни!
Это счастливое состояние. Оно хоть кого сделает молодым и красноречивым.
Но все же я не советую ради этого рисковать.
Отправляясь на охоту на медведей и кабанов, не поленитесь захватить с собой исправную двустволку и фонарик с запасными батарейками.
Когда совсем рассвело, Седрак по следам на земле быстро определил, что свидание у Сергея состоялось с матерым кабаном не меньше шестнадцати пудов весом. Там, где он промчался, остались на земле ямки, как от копыт быка.
Мы с Сергеем готовили завтрак, пустив в ход остатки бульонных кубиков, и разделили по-братски на троих последнюю головку чеснока, а Седрак еще долго безуспешно ходил по следу и спускался далеко в ущелье, надеясь на шашлык. «Может быть, кабан не пережил испуга и где-нибудь там в скалах лежит с разрывом сердца?.. Это с ними бывает», — уверял охотник.
— Все знает старый кабан... Человека знает. Охотника знает, — объяснял Седрак. — И в морду ему, быть может, неудачно уже стреляли... А вот такого зверя в лесу, чтобы у него глаз, как луна, вокруг все освещал, такого дядю в лесу никогда еще кабан не встречал! Как же кабану не удивиться?.. Это, должно быть, страшный зверь! Страшнее берданки. Вот и ушло сердце кабана в пятки.
