Шахов А. А.
Зима, зима, стужа, маленькие серенькие дни, напряженная работа, усталость... И вот конец апреля. Дни большие, облака высокие. Их все чаще гонит теплая волна с юга.
Пора на свидание!
Недели две я исподволь собираюсь в дорогу, с каждым днем мои мысли все больше с ней. Она уже снится по ночам, она овладевает моими мыслями.
Замечаю, как от нетерпения у меня иногда пробегает что-то похожее на нервную дрожь. Я делаюсь немного сумасшедшим.
В первых числах мая я в обществе одного-двух спутников, с большим количеством багажа сажусь с Курского вокзала на скорый поезд и еду на юг. В Курске пересаживаюсь на рабочий поезд, с рабочего поезда — на попутную машину, которая меня довозит до хутора Комаровка, на берег тихой, глухой реки.
В Москве я оставил заботы, перестаю думать о работе, о газетах, не беру с собой даже ни одной книги, потому что та книга, которая меня ожидает — самая увлекательная. И у меня никогда не хватает времени дочитать ее до конца.
В хуторе Комаровка машина подъезжает к крайнему дому, что на обрыве над рекой. Там живет старая колхозница Дарья Андреевна. Беру у нее свои вещи, и, хотя она просит нас посидеть, поесть, мы сносим под гору вещи, грузим их в старенькую плоскодонку и — сразу же в путь.
Маленькое путешествие на лодке по извилистой реке кажется чудесным. На левой стороне луга с кустарниками, озерами, болотами, на правой — у самой воды стена леса, болотистого дремучего леса. Река тихая, течения почти нет. Она то широкая, как Днепр, то узкая, как ручей. Над водой наклонились деревья. Один поворот реки, другой, третий. И за каждым поворотом все приятнее сердцу.
Безмолвье, глушь. От новых переживаний я сам не свой. Все гляжу и гляжу по сторонам и замираю от весны и от того чувства, что несет она. Еще поворот — и песчаная коса, перед ней узкая среди кустов бухточка. Я вгоняю в нее лодку, выхожу на золотистый луг, прислушиваюсь к гудению пчел на берегу, ставлю палатку. Дед Ермолай, пасечник, копошится поблизости среди ульев; слышится стук топора. Он, в черной сетке на лице, поворачивается в мою сторону, потом медленно идет к нам.
Так бывало несколько лет подряд, но не так было на этот раз.
В тот день, 10 мая, когда мы, погрузив вещи в лодку, поехали на свою стоянку, дул холодный ветер, временами хлестал дождь, лес стоял голый, река — свинцовая, неуютно, и все, как осенью. Только когда переставал дождь, из леса доносилось щелканье соловья.
Как только мы подъехали к своей стоянке и вылезли на берег, к нам подошел пасечник.
— Живой? — спросил он.
— Живой.
— Приехал?
— Приехал, да только на этот раз рановато. Холодище такой. И на весну не похоже.
— Все равно она о себе дает знать.
Весь день мы просидели в палатке, а когда наступила темнота, легли спать.
Холодным утром я не мог оторвать глаз от неба.
По лазурному безбрежному полю тучи и облака шли полчищами, но каждое поодиночке, не соприкасаясь друг с другом. Большие чередовались с маленькими, округлые — с длинными.
Это шествие облаков в вышине было величественно. Оно напоминало о грандиозности просторов во вселенной.
Прошел полдень, а облака все шли и шли по всему небу. С утра их пришли тысячи, они казались нескончаемыми.
Но вот пространства — озера между облаками — понемногу увеличивались, они стали не лазурными, а ярко-голубыми. Под вечер озера превратились в моря, среди которых островками были серовато-белые облака. Когда солнце пряталось за них, ветер дул сильнее. Становилось холодно.
Солнце опустилось к земле, последние облака то ли ушли на юг, то ли растаяли, и вместо множества небесных морей образовался голубой океан, спокойный и величественный.
Тогда на землю спустилась тишина, вместе с ней пришло тепло, и по лесу прошел раскат грома — с такой силой вдруг запели соловьи.
У меня стало на душе так, будто и я прилетел вместе с птицами на родину. И до полночи я облегченно вздыхал, и радость с тихой грустью все трепыхалась и трепыхалась.
Пришло новое утро, теплое и прекрасное, такое утро, которому никогда не нарадуешься. Я встал спозаранку и гляжу на лес. Он по-прежнему был бурый, светлый, весь проглядывался.
Луг под солнцем, трава всюду пробивается, среди нее, темно-зеленой, синие лужи и на синем — ярко-желтые калужницы. Кое-где они сплошь заполнили синь, и по лугам будто раскинулись полоски золотого блеска.
Все было не как вчера. Вокруг весело, и не налюбуешься лесом. Солнце пригревает, и лес с каждым часом изменяется, изменяется на глазах. На буром фоне вдруг появилась нежная кудрявая зелень ив. У осин — у одних почки еще тугие, у других появились уже чуть заметные листочки. Толстые стволы дубов среди тонких и серых осин кажутся особенно мощными и черными.
А река? Прислушиваясь к лесу и к соловьям, от счастья вся сияет.
Я не мог не отдаться ей и пошел к лодке.
По пути я обратил внимание на куст черемухи, стоявший на берегу. Он был уже в листьях, очень ярких и пышных. Первые листья, которые были на деревьях! И кто знал, что этот куст черемухи через некоторое время осветит мои мысли по-новому.
В лодке от дождей была вода. Я набрал ее в ковш и выплеснул за борт.
По реке раскатился звон, будто о гладь шлепнулось расплавленное серебро. От этого звона даже соловей в ближайшем кусту замолк.
Выезжая на середину реки, я заметил у противоположного берега под водой что-то зеленовато-бурое, я хотел было подъехать туда, рассмотреть, и я это сделал бы, если бы поблизости не громыхнула щука. Я приготовил спиннинг и направился к ней. Щуки я не поймал, а о таинственном под водой забыл.
Я поплыл вверх по течению и долго пробыл на реке. Утренняя тишина скоро кончилась, опять подул слабый северный ветер, и, хотя солнце проглядывало, весь день было холодно. Только в затишье сохранялось тепло.
Но все равно — и на холоде, и в тепле — все вокруг менялось ежечасно. В полдень лес стал другим: из бурого он превратился в пестрый, разноцветный, как осенью, ибо по-разному выглядели дуб, клен, осина, липа, ива. Одни еще были совсем зимними, другие побурели от того, что почки набухли, третьи пустили мелкие, только что показавшиеся липкие листочки.
К вечеру ветер стих, тепло наступило всюду, и чувствовалось, что землей, еще недавно мерзлой, ежеминутно овладевает жизнь. Она давала о себе знать на все лады: и голосом, и запахом, и цветом.
Снова загремели соловьи. Но среди этого грома слышались новые голоса. Черный дрозд кричал. Куличок-перевозчик, перелетая с берега на берег, попискивал. Откуда-то появилась кукушка, первая в этом году, села на сук голого дуба и долго сидела молча, а как только солнце скрылось за лес, приподняла хвост и несмело два раза прокуковала. И с этим кукованием стало еще веселей.
Я возвратился на свою стоянку, вышел на луг, где меня встретил не очень громкий, но беспрерывный гул. Это на болотах гудели лягушки. В воздухе танцевали комары-толкучики.
Идя к палатке, я поглядел на куст черемухи, на тот, который утром поражал ярко-зелеными пышными листьями. Взглянул на него — и не узнал. Он был словно обрызган белыми каплями. Появились первые бутоны. Как скоро!
Я полюбовался, наклонился понюхать эти бутоны и ушел не задумываясь: цветет кустарник. Обычное явление! Но все же, вероятно, какая-то неуловимая мысль у меня шевельнулась, потому что, хотя вечер и ночь были богаты впечатлениями, эту черемуху я вспоминал не раз.
Чем больше вечерело, тем громче и дружнее буйствовали соловьи.
По обе стороны палатки у нас оказалось два соседа: справа, совсем рядом с палаткой, — не очень умелый соловей, слева, тоже совсем рядом, за желтой каймой лютиков — коростель-дергач.
Среди гула лягушек раздавались то чоканье правого соседа, то резкий скрип левого. Иногда их голоса соединялись, и тогда заглушался рокот леса и шум луга.
Всю ночь было так: то лес затихал, луг просыпался, то наоборот; только дергач, не умолкая всю ночь, «дергал» так громко, что я иногда просыпался.
Однажды, после длительной тишины, за рекой в лесу загремели тысячи соловьев. И с каждой минутой все громче и громче. Я понял, что до зари недалеко. И вдруг, перекрывая соловьиную трель, раздалось густое «ку-ку». Это началась заря. Я встал в разгар птичьего песнопения, повозился с удочкой, привел в порядок лодку, а когда с востока брызнули теплые лучи и все заиграло, я, влекомый какой-то неясной мыслью, подошел к черемухе. Бутоны раскрылись. Лепестки приподнялись и откинулись. Я взглянул на них и, поразившись новой мыслью, встрепенулся. Нет, это не обыкновенное явление, а чудо. Эти цветы появились в мире впервые. Да, впервые. До этого на этих же ветках появлялось тоже много цветов, но это были другие цветы, лепестки их опали и давно сгнили, а те цветы, что я вижу, впервые показались свету.
«Откуда ты появился?» — спросил я мысленно. Цветок раскрылся, встретился с солнцем, первый раз встретился... Может быть, для солнца он и открылся и, встретившись с солнцем, — зацвел.
Встреча с солнцем — это неповторимое, это величайшее событие для каждой, появляющейся на свет жизни.
После этого я долго твердил: «Встреча с солнцем. Встреча с солнцем!? Какое чудо!»
Я опять поплыл по реке.
На лесном берегу, там где он смотрел на север, кусты черемухи оставались еще зелеными, а на южной стороне они были в бутонах и кое-где зацветали.
К полудню опять подул северный холодный ветер. Дымчато-белые кучевые облака плыли высоко, между ними виднелось большой чистоты прозрачно голубое небо, тоже холодное. Облака плыли медленно, иногда закрывая солнце. И тогда на луг и на лес ложилась серая тень и становилось так — в пору шубу надевай. Когда же солнце выглядывало вновь, зеленый луг казался особенно ярким и лютики горели, как желтые огоньки. Сразу делалось жарко, я снимал фуфайку.
Может быть, в эти теплые минуты деревья спешили нарядиться. С каждым часом лес, хотя и был еще пестрый, но становился все темнее, между стволами уже не просвечивалось. Там и сям появлялись листья, всюду зеленые, но на разных деревьях разных оттенков.
Поздним теплым вечером сквозь многоголосое соловьиное пение с луга донеслось гудение, похожее на монотонный длинный рев. Это прилетела выпь — водяной бык.
Теплая заря делала свое дело. Наступило утро, ясное, без облаков, а потом с юго-запада потянуло ласковым теплым ветром. Небо сделалось двухэтажным — в верхнем, как вчера, высокие кучевые облака, а в нижнем — бесформенная полоса серой мути, протянувшейся с запада. И стало ясно — дело пошло на тепло, это сразу сказалось на всем: лес еще больше потемнел, его уже нельзя было назвать просто бурым; раскаты соловьиных трелей сделались совсем оглушительными и из леса пошел густой дух черемухи.
И наступили незабываемые прекрасные черемуховые дни.
Кустов черемухи оказалось в лесу очень много, они будто невесты в белых платьях стояли сотнями; в отдельности, а иногда вместе, разошлись по лесу и застыли в ожидании неведомого.
От кустов черемухи шел тяжеловатый, приятный до одурения запах. Черемухи много, ее запахом пропитаны не только лес, но и река и луг, соловьиное пение и даже мысли. Он всюду преследует, расслабляет тело, разнеживает душу.
И от черемухи, и от тепла, и от пения птиц, и от всей великой благодати стало так чудесно, что на следующее утро (15—16 мая), в теплой пахучей тишине земля совсем разомлела, сама земля полюбила: она стала настолько обаятельна, что без слез невозможно было слушать, вдыхать и смотреть на нее.
И даже цапле, этой безобразной болотной птице, захотелось полюбоваться ею. Вдыхая лесной май, она взобралась в небо высоко-высоко, туда, куда поднимаются только орлы, и, как орел, паря по небу на неподвижных крыльях, стала делать круг за кругом.
Несомненно, ей стало так хорошо, что она несколько раз издала удовлетворенный крик, не какой-нибудь обычный, а торжествующий.
И снова я поехал на лодке по реке.
Лес уже стал непроницаемым; в зеленой чаще то там, то сям белела черемуха. Она в полном цвету, кисти ее похожи на цветы каштанов и белой акации. Порой встречаются целые рощи черемухи — кусты и высокие деревья. Эти высокие деревья остались бы незаметными, если бы они не побелели — будто покрылись белыми шапками.
Иногда прибрежная черемуха протянет белую ветку над самой водой. Красиво!
Запах идет не только от черемухи, но и от нежных листочков ольхи, осины, вяза, от почек дуба, от луговых цветов, от реки, от каждого дерева, от каждой травинки, даже от самой земли, лесной и луговой.
Запахи самые разнообразные: от тончайших до грубых, тяжелых. Они, насыщая воздух, преображают его: волнуют и даже пьянят. Это — сплошное опьянение и, вдыхая его, все, — и птицы, и звери, и люди, — ведут себя по-особенному. И кукушка кукует жарче, страстнее. Иногда она не просто кукует... скажет «ку-ку», на следующий раз запнется, выйдет «ку-к», и вдруг раздастся ее смешок.
Всевозможных запахов столько, что если бы люди обладали чутьем животных, то о запахах появилось множество чудесных поэм.
В те дни и я был взбудоражен и ошеломлен тем торжеством жизни, которое происходило вокруг меня.
Я ехал по тихой зеркальной реке совершенно бесшумно, так осторожно и незаметно, как пробираешься в храме среди молящихся.
На каждом шагу передо мной открывалась многоликая певучая жизнь. Свистели и чокали тысячи и тысячи соловьев. В болотах среди отцветших желтых калужниц тоже беспрерывно и тоже во множестве, подобно соловьям, раздавалось мелодичное и тихое гудение, похожее на отдаленный звон. Горлинка, совсем недавно прилетевшая с юга, села на верхушке клена и, распустив веером серый хвост с белым кружевом, томно заворковала. Впереди меня с берега на берег переплывал уж, с красным ободком на голове. Вот раздался первый красивый крик желто-золотистой иволги; цветистый зимородок пронесся над водой. Вся природа будто совершает гимн. Все поет. Отражение неба и леса утонуло в реке, и вода от этого стала оливковой.
И вдруг с неожиданным шумом, и таким сильным, что я вздрогнул, из затопленных кустов ивы взлетели два селезня. Они были так ослепительно красивы, что я чуть не закричал от восторга. Густо сизые с ярко-зеленой бархоткой, птицы летели над оливковой водой, над серо-зелеными деревьями и делали мир еще прекраснее. Это солнце и земля их сделали такими красивыми.
На каждом шагу было не так, как накануне.
Жизнь с каждым днем становилась красивее и полнее. Она, как музыка, набирала силу. Каждый день она преображается, и думаешь, что это предел совершенства, а на следующий день лес и вообще вся жизнь становятся еще краше. И выходит, что совершенству нет предела.
И там, где накануне не было ничего, распустились ландыши. И глядя на них и на множество цветов черемухи, появлявшихся и появляющихся на прибрежных кустах, я спрашивал:
— Откуда вы?
Я сидел в лодке. С виду ничего примечательного у меня не было, я такой же, как и все, а душа была натянута как струна, она пела. И я, опьяненный, не раз мысленно восклицал: «Осанна жизни».
Моя душа, убаюканная пением земли, надышалась опьяняющим воздухом и, подобно цветку черемухи, раскрылась. Я испытывал то прекрасное чувство, которое называется наслаждением. Я полон всем этим; то без конца восторгаюсь, то замолкаю, то прислушиваюсь к музыке, что вокруг меня и во мне самом. Я сам почти излучаю счастье.
Это высшее состояние души человека, это почти экстаз. Порой кажется, что душа, забыв о теле, взлетает, подобно цапле, над лесом.
Я все думаю — отчего это? И вдруг догадываюсь. Да ведь я сам, подобно цветку, встретился с солнцем и расцвел. Не в счет, что я несколько десятков лет назад впервые взглянул на солнце. Тогда я взглянул глазами, а душой — только теперь. Это первая моя встреча с солнцем. Только теперь я понял и ощутил, что такое жизнь. И эту встречу с солнцем я воспринимаю как небывалое торжество. И эго чувство не оставляло меня, в течение всего пути в деревню, куда я ехал за продуктами.
Когда Дарья Андреевна вынесла мне из избы хлеб, яйца и молоко, я спросил, что за писк доносится из окна.
— Да цыплята, — ответила она. — Ноне утречком вылупились, я их поставила в лукошке на печи сушиться. А может котята пищат. Рыжика недавно окотилась.
Дарья Андреевна вынесла глубокую корзину с цыплятами, накрытую тряпицей. Я засунул руку под тряпку и вытащил три теплых, мягких комочка. Попискивая, они уселись у меня на ладони и заморгали от яркого света. И сразу замолкли. И как не замолкнуть, когда они увидели необычайное, увидели первый раз солнце!
С необыкновенным любопытством я наблюдал эту встречу. Примолкнув, цыплята сидели, как оцепенелые, и беспрестанно открывали и закрывали глаза. Потом пискнули, один поднял крылышко, другой встал на ноги, третий сунулся в сторону, упал с ладони и жалобно запищал. Здравствуй, земля! Здравствуй, жизнь. Мы пришли. Принимай гостей, показывай, что есть у тебя. Все наше.
— А котят покажете? — спросил я Дарью Андреевну.
— Да они еще слепые.
Подождем, когда они откроют глаза. И они обязательно взглянут на солнце. Без этого никому живому не обойтись.
Возвращался я опять по реке. Прибрежные ольха и ивы во множестве роняли на воду сережки и чешуйки почек, и все это шло по узкой струе нескончаемым зеленым потоком, среди которого беспрерывно плескались рыбешки.
Я вошел в этот поток и отдался ему на волю. Он медленно тащил лодку вниз по реке. Я снял шляпу и, не двигаясь, глядел по сторонам и слушал...
По берегам тысячи деревьев, и кажется, что на каждом из них по соловью, потому что пение их сливается в одно целое. К этому пению привыкаешь и отдельных голосов уже не различаешь. И вдруг с наклоненного над рекой дуба среди сплошного чоканья и гортанного «трр-трр» — раздалось «чох-чох», настолько музыкальное и звучное, что замерло сердце. Все остальные соловьи для меня как бы перестали существовать. Я слушал только его одного. Это было как любимая девушка среди миллиона девушек, бриллиант среди неотшлифованных алмазов. Я слушал соловья и разглядывал цветы черемухи и трав. Некоторые из них, несомненно, появились совсем недавно, час-два назад. И снова я мысленно спрашивал их, как и тех цыплят, что недавно видел, и всех живых существ, которые появляются на земле.
— Откуда вы?
Их было так много, что если бы они ответили мне, то своими голосами заглушили бы все звуки земли и неба.
— Из неизвестности, из тьмы вновь пришли мы, — ответили бы они, если бы умели говорить. — Пришли и стали жизнью. Мы на мгновенье остановились на земле, чтобы продолжить жизнь, существовавшую до нас, украсить землю и снова уйти в вечность.
Я поднял глаза к солнцу и подумал о себе.
И я тоже гость на земле, гость на миг. Я тоже пришел из вечности и уйду в вечность. Эта встреча с солнцем неповторима для нас и этой встречей надо как можно больше насладиться. Слишком короток этот МИР. И слава тем, кто его сумеет удлинить.
Встреча с солнцем — это чудо из чудес. И она настолько прекрасна, что ее ничто не должно омрачать.
Лишь бы солнце от меня не закрывали. Потому что оно даст мне жизнь, пищу, красоту. Я хочу любоваться солнцем и всем тем, что оно рождает, и, любуясь, творить, ибо человек и рожден для творчества.
Человек встречается с солнцем для того, чтобы творить, прежде всего творить свою жизнь. Не просто жить, а творить светлую жизнь. Человек и возник из вечной тьмы, чтобы творить себя, творить мир и благо. Для себя и для всех.
И соловей словно был согласен со мной. В его песне было столько чудесной музыки, что, казалось, только он, он, маленький, серый, незаметный, вбирал в себя красоту весны, красоту мира и, переполнившись ею, своим чоканьем, свистом, страстью, почти в пьяном угаре, рассказывал об этом вселенной. Слушая его, весну, я продолжаю думать, постепенно отрешаюсь от своего «я» и начинаю смотреть на себя, как на постороннего. Я и не я. И тогда я становлюсь чище, выше и будто ближе к солнцу. Порой мне казалось, что я превращаюсь в музыку — так во мне все звенело.
Когда я подъезжал к палатке, то глянул на буро-желтое, что видел в первый день моего приезда и чего я не мог понять. Теперь это буро-желтое показалось из воды. Это были большие округлые листья, и среди них белел большой, красивый цветок лилии. Он раскрывался.
— Здравствуй! И ты оттуда же. Из тьмы времен. Солнце ждет тебя. Встречайся с ним и наслаждайся.
Дни становились все теплее. Седьмой день от начала цвета черемухи (18 мая) был совсем жарким.
Черемуха стояла пышная, роскошная, во всей своей красоте, но благоухала меньше.
Лес оделся почти полностью, даже у ярового дуба появились желтовато-зеленые листочки. Только зимний дуб стоял еще черным. А спустя четыре дня (на десятый после начала цветения черемухи) благоухание черемухи исчезло и лепестки стали облетать.
В полдень заиграл горячий воздух, поднялся сильный ветер, сорвал с черемухи лепестки, закружил их — и над рекой, над лесом и полянами поднялась белая метель.
Лепестки падали на землю, на воду, и черные обрывы берегов и тихая река сделались белыми.
Кончились черемуховые дни, кончилась встреча черемуховых цветов с солнцем.
Там, где был цветок, осталось пять пожелтевших чашелистиков, и среди них рождался плод. Встреча с солнцем не прошла даром.
И я встретился с солнцем. И если раньше я его ощущал только физически, то теперь я не только ощущаю, но и понимаю. Я понял смысл этой встречи, и она тоже должна дать плод.
Кончились черемуховые дни. В тот день я уехал. Уехал с ощущением такого прекрасного — тихого счастья, какого не испытывал прежде.
