Веенцев Виктор
1. Росстани
От села к селу пролегла берегом — «о море» по песку дорога. То сухим сосновым бором проходит она, то переваливает по взлобкам — каменистым угорам, то минует мелкие болотники... Рядом с дорогой нитью вьется тропа, скрываясь в брусничнике, черничных кочках и спутанном вереске. И только на наволоках, которые далеко вдаются в море, дорога, чтоб не петлять, срезает их, уходя бором.
А тропы от нее отползают в разные стороны пастушечьими кнутами. Одни к тонским — рыбачьим избам — на море, другие в леса — к озерам, покосам. В таких местах завязываются узелки у дороги с тропами и зовутся они росстанями.
Когда-то у росстаней стояли высокие восьмиконечные кресты-голубцы. Около них на камнях сидели притомившиеся странники, «по обещанию» пробиравшиеся к «Святым островам». Отдыхали и шедшие издалека поморы и поморские женки. Здесь люди, сходясь отовсюду, вели беседы о жизни, а поговорив, «роставались», расходились дальше своими путями.
Мимо этих росстаней, той же дорогою, прошел пятьдесят лет назад за своим волшебным колобком, с котомкой, чайником и ружьем, Михаил Михайлович Пришвин. Тропы выводили его в дичные места, к озерам и лесным избушкам, а дорога — в поморские села. Там искал он бабушку-задворенку и Марью Моревну. Там же по хотению мужиков-поморов чуть было не пришлось ему для них море делить...
Но канули те стародавние времена. Теперь кресты покосились, а то и вовсе сгнили, камни замшились, сузилась дорога, тропы затерялись. И лишь остались у росстаней старые, зарубленные для памяти приметные сосны с изуродованными морским ветром ветвями. По этим деревьям и узнаются росстани.
В непогоду летом, когда в море шторм, проходят по дороге поморы с рыбачьих становищ в свое село. В неделю раз проедет с почтой, верхом на лошади, почтарь-подросток. И опять опустеет дорога. Лишь к осени, с появлением грибов и ягод, с началом охоты, дорога вновь оживает. Идут по ней и старые и малые, доходят до росстаней, а от них бредут по тропам: в дичные угодья, к озерам за рыбой, на разные ягодники. В эту пору можно встретить многих у росстаней. И если даже кто из них и видится между собою или живет по соседству, сойдясь у росстаней в разговоре, каждый друг о друге словно заново узнает.
Но чаще всего сидят у росстаней дети, с кузовками и пестерями, полными ягод и грибов. Грибы у них все больше — боровики, белые — «дорогие». Далеко ходить за ними не надо. Растут они поблизости: в старых тележных колеях на песке, лезут из-под корней и камней у самых прибойных волн, и те из них, что очень крупны, тоже крепкие, оттого что пропитаны солью...
Иногда и сам отдохнешь у росстани, после целого дня охоты и лесных скитаний. Присядешь на камень — и откроется в обе стороны, как струна, в далях лесных дорога, такая дальняя, такая зовущая, что, несмотря на усталость, сильно захочется все идти и идти по ней от росстани к росстани...
2. По бекасиным высыпкам
Ветер крутит, пронизывает, не стихает, задувая с разных сторон, даже с юга и то холодный. Солнце проглядывает ненадолго, а когда светит, то море, обрывистые берега, хвойный лес на вдающихся в морской простор наволоках окрашиваются в густые, яркие, устойчивые цвета, благодаря им выглядит все величественней и суровей.
Море бушует, размахавшись, как огромными крыльями птица, бело-синими валами.
В такие непогожие, неприветливые дни уходил я со своим другом и двумя нашими лайками из деревни — с берега моря на охоту в леса. Селились мы в какой-нибудь дальней сенокосной избушке и, пока не затихал шторм на море, проводили дни в затишье угрюмых лесов.
Там, где леса расступались, недалеко от избушки, в низине, виляла из озера в озеро с малыми ручейками глубокая речка. А за нею высились сосновые угоры, в них на морошковых радах кормились росистыми зорями бородатые глухари.
Уже были заморозки по утрам. В низинах пожухли травы, в редких нестарых лесках поблекла листва.
В эти утра, всегда рано, мы выходили охотиться, и впереди нас молодо бежали наши лайки Анга и Унга. Очень похожие одна на другую, обе черно-подпалые, одного роста, они в лесной чаще путались нами. И только пристально брошенные взгляды на их слегка отвитые в разные стороны кольцеобразные хвосты — у Анги вправо, у Унги влево — едва отличали одну от другой.
Перейдя речку, мы поднимались тропою, вытоптанной ягодицами, углублялись в глушь, прислушивались, где залают собаки... Бежали на их лай, стреляя только старых краснобровых мошников. Глухарок и уже сильно подросших молодых оставляли. Нас интересовало обитание непуганой дичи, и мы наблюдали за ней.
Наохотившись вволю, всего насмотревшись, изрядно утомленные, мы к полудню возвращались к избушке. И вот как-то раз около нее, по речке, на выкошенных низинах собаки открыли нам еще одну охоту. Если в лесу они всегда устремлялись в широкий поиск, то, наоборот, на открытом месте продвигались медленно, принюхиваясь ко всему. Обеим им, как вообще лайкам, было свойственно угадывание своего поведения на охоте, и они лишь дожидались, чтобы ими управлял их бог хозяин. На этот раз оно раскрылось со всей лаечьей одаренностью и сметкой.
Сначала Анга с Унгой тщательно разнюхивали прежде незнакомые им запахи и, наконец, что-то поняв новое в них, выбрав самый свежий следок, осторожно шли по нему. А когда дичь была совсем близко, они, как-то навострившись и подобравшись к ней, вдруг приостанавливались, порою дрожа телом... Потом еще подбирались... И как раз в этот миг из-под носа собак, взметнувшись свечкой, а потом, то выправившись, то вновь искривляясь, стремительно улетал бекас. Иногда от нетерпения недовольно взлаивала которая-нибудь из собак, но чаще, не выдержав, что было силы, они бежали за птицей и, лишь только сбитые с толку быстрым исчезновением ее, опять начинали искать резко пахнувшие наброды.
Нам понравился весь ход собачьего поведения: их страстный поиск, приостановки в местах возможного появления птицы и особенно лаечьи «стойки» — то время перед самым взлетом бекаса, когда собаки с такой редкой для лаек чертой, терпеливо и лишь нервно повиливая хвостом, выжидают.
Мы взяли собак на поводки, успокоив их азартный пыл, и, пройдя с ними немного, снова пустили в поиск. И опять они в том же убедили нас, повторив свои лучшие манеры.
— Почему бы нам не поохотиться с ними, если они так умело ищут и даже в главном моменте ведут себя, как подружейные собаки, — соблазнительно намекнул мой друг Глебыч.
И вот на рассвете следующего дня мы уже отбирали патроны с мелкой дробью из нашего общего небольшого запаса. Затеплив в избушке каменку, попили чайку и вскоре вышли на наши бекасиные низинки.
Совсем как в тургеневских среднерусских перелесках низинки протянулись по обеим сторонам речки. А она, пробив себе неширокое, но глубокое русло, то чернела, затаившись в густом ивняке, то, протарившись на простор поймища с островерхими стенами сенных зародов, вилась и мерцала, убегая к далям лесов, которые и с боков обрамили ее. Только леса здесь стояли не такие, они никогда еще не были затронуты человеком...
Мы разошлись с Глебычем разными сторонами речки, когда солнце, словно растопив пелену низкой облачности, только что поднялось над копьезубым пологом елового леса и, успев взбить сверканием гладь «Сенного» озера, коснулось впереди нас длинными низкими лучами искрящихся капель росы. Засеребрилась, заблистала пожухлая трава — ожила, но тут же вдруг и погасла. И снова тусклый свет осеннего утра ровно залил все перед нами. После этого стало вокруг четче смотреться, ничто не отсвечивало, не отвлекало. Утро выдалось теплое, без заморозка, проходить по колкой стерне и потинкам можно было бесшумно. Собаки наши брели, и вскоре первым выстрелил Глебыч. Анга в несколько скачков достигла упавшего бекаса. На выстрел бросилась бежать и Унга, но мой резкий свист тут же остановил ее. Пригрозив, я позвал ее к себе, умерив горячность, которая могла бы испортить охоту.
Я поздравил друга и, пока он мешкал, упрятывая в сумку бекаса, выстрелил сам, но без пользы, и Унга тоскливым тявканьем проводила скрывшуюся за кустом верткую птицу. Унга вернулась на зов, пошла влево от меня, и тут я... вновь смазал. «Порчу собаку», — подумал я и, пока успокаивал и направлял ее, услышал дуплет Глебыча, а после его радостный и уверенный окрик на Ангу: «Да-ай!.. Да-ай!»
Здесь нас разделили кусты и углубившиеся потинки, и мы, перебредя их, разошлись пошире друг от друга, выйдя опять на простор поймы. Мне почему-то пока ничего не встречалось, а Глебыч тем временем все стрелял, тогда как я, досадуя на свои промахи, вспомнил, что не исправлял их даже возможным успехом дуплета.
Теперь я пытался стать хладнокровней, предвкушая следующий выстрел сделать выдержанней, ведь и Унга давала мне к этому повод — она верно отмечала присутствие дичи. И вот во время своих размышлений я вдруг увидел в пятнадцати шагах от себя дрожащую «в стойке» Унгу, готовую в любую секунду к прыжку за птицей... и разом — с бешеной скоростью и характерным похрюкиванием взмывавшего от нее бекаса. Я с поднятым ружьем, едва «отпустив» птицу, повел стволами... и больше чувством, чем глазом, передал миг пальцу, чтобы дважды нажать на спуск. Только и недоставало мне этого случая: им закрепил я намек на удачу!
Уже после него весь остаток утра, еще много с трудом исходив, мы с Унгою с усердной настойчивостью успешно «вытаптывали» бекасов.
Возвращались мы с Глебычем вместе, скоротав обратно наш чуть лесом и еще по разу стрельнув, на манок, по крупному рябчику.
— Есть теперь у нас и обед и ужин, достойный королевского стола, — таинственно подморгнув, сообщил Глебыч.
Я догадался, о чем думал он, я знал, как, несмотря на походную жизнь, о я превосходно умел приготовить всякую дичь. У него всегда имелся небольшой запасец «лаврушки», перца, лука. Делал он любое кушанье скоро, почти незаметно, преподносил тонко — в виде сюрприза.
На этот раз Глебыч так искусно нанизал каждую тушку на еловый пруток, нашпиговав ее кусочками сала и сообщив еще какой-то дополнительной ароматичности ко вкусу, что довольно объемное для двоих нас по количеству штук блюдо показалось нам под конец даже небольшим.
Мы еще немного дней провели возле нашей избушки, охотились, рисовали. Заметнее стало теплеть. Ветер переменился — подул «с гор». Он предвещал тепло и у моря, шторм при нем всегда затихал. Наш отпуск кончался. Мы торопились в обратный путь.
Знакомой тропой, теперь уже усыпанной осенней листвою, уходили мы из лесов. За эти несколько дней они зажелтели, вспыхнули багрянцем осин и особенно засинели по далям. Пряным, грибным запахом напоен был воздух лесной дороги. С угоров виднелись озерки с затихшими водами, тоже одетые в золото березовых листьев.
Мы прощались с лесами...
Море нам открылось с холмов — показалось сначала сквозь желтизну берез, покачнулось, когда мы еще выше поднялись, и вновь распростерлось: за вспаханной зябью полей, за всходом озимых, за сжатыми снопами ячменей. Поморские женки в цветных одеждах празднично пестрели по всхолмленным полям, и громко раздавались их крепкие, удалые голоса.
Солнце было за тучей, и море с небом застыли вместе перламутровыми переливами воды и облаков.
Мы никогда еще не видали такого огромного и спокойного, словно посеребренного, моря.
Отсюда с холмов нам вдруг яснее представился исхоженный нами здешний суровый край, тяжелые таежные пути, поморы, дети и чудо разных непредвиденных охот...
Спускаясь с холма к деревне, мы, не отрываясь, смотрели на море и с ним тоже прощались...
