Зайцев М. Т.
Весеннее утро. Под нависшей пеленой тумана широко расстилается голубая гладь озера. Здесь конец моего пути. Дальше — сухая, песчаная степь.
Откуда-то издалека доносится песня. Мне кажется, что я слышал ее когда-то раньше, в далекой таежной избушке. Молодой женский голос звучит с нескрываемой тоской и глубокой нежностью.
Вот песня приближается, почти рядом раздается треск камыша. Над редкими зарослями показывается голова лошади. Потом вижу всадницу. Молодая, смуглая девушка с ружьем за плечами подъезжает ко мне и по-казахски приветствует:
— Аман.
Не дожидаясь ответа, спрашивает:
— Мерген (охотник)?
— Каргаул бар (фазан есть). Чушка бар (кабан есть), — сообщает она и, проехав мимо меня, пускает лошадь рысью.
— Кайда барассен? Кайда барассен? (Куда едешь? Куда едешь?) — кричу ей вслед.
Повернувшись в седле в мою сторону, она отвечает чисто по-русски:
— Далеко в степь...
По рассказам охотников я знал, что дальше этого места, на котором я остановился, в степях нет воды и они необитаемы на несколько сот километров.
«Должно быть, где-то там, за барханами, живут люди, а значит есть вода и несомненно обилие дичи», — подумал я и, заседлав лошадь, выехал в степь.
За барханом следы лошади шли вдоль камышовых зарослей, но вскоре они вывели на встречную лошадиную тропу и повернули в сторону, противоположную озерам. Девушка возвращалась по следам своей лошади.
Оглянувшись назад, я уже не видел ни камышей, ни озер. Кругам меня широко раскинулась выгоревшая от солнца степь без всякой растительности. Тишина казалась ненарушимой, вечной.
Сумерки надвигались. Я уже не ехал верхом, а вел лошадь в поводу, чтобы лучше видеть след, но скоро стемнело совсем.
Расседлав лошадь, я остановился и дал ей овса, который был у меня во вьючном мешке. Ночь тянулась долго. Становилось прохладнее. Неожиданно набежала легкая воздушная волна. Зашелестели песчинки, и вдруг налетел порывистый ветер. Со свистом поднимаясь вверх, закружилась степная пыль. Начался страшный бурая, все следы исчезли. Ехать вперед, даже утром, когда станет светло, не представлялось возможным. Возвращаться назад по компасу без заметной тропы было также опасно. Лошадь стояла спокойно, спрятав голову от пыли и ветра за мою спину. Так прошло около часа. Потом, как будто к чему-то прислушиваясь, она призывно заржала. Мне показалось, что в вихре крутящейся песчаной пыли откуда-то донеслось ответное ржание. Через некоторое время оно повторилось уже более ясно.
Доверившись инстинкту лошади, я поехал дальше. Она вначале шла шагом, прислушиваясь и все больше убыстряя его, потом уверенно и резво побежала. Недалеко впереди замерцали огоньки, и в песчаном вихре зачернели, как стена, заросли саксаула. Я был спасен.
Чем глубже я въезжал в лесные заросли, тем становилось тише и ярче блистали огоньки. Прошло не больше полчаса, как я уже стучался в освещенное окно саманной хаты и слышал приветливый мужской голос:
— У нас всегда открыто. Заходи, хороший человек.
Меня удивило хорошо известное мне сибирское приветствие и приглашение «хороший человек». Я уже не сомневался, что в южно-казахстанских степях мне случайно повстречались сибирские охотники.
В хате меня встретили два седых, но стройных, крепких старика и пожилая женщина. Вопросов было столько, что я не мог сразу на них ответить. Через несколько минут мы уже сидели за столом, ужинали и оживленно беседовали.
Оказалось, что все трое живут более тридцати лет в построенных ими саманных хатах и занимаются охотой.
Я долго слушал их рассказы о степях, саксаулах и озерах, несказанно богатых дичью. О себе они говорили мало. Мои вопросы иногда оставались без ответа. Казалось, что о многом им не хотелось вспоминать. Узнал я, что одного из них звали Иван Егорович, а другого Андрей Никанорович. Пожилая женщина была его дочь.
Где-то рядом захрипел маленький, настольный будильник. Это, как оказалось, предвещало приближение передачи последних известий по радио. Включили радиоприемник.
В двенадцать часов ночи в нашу затерявшуюся в степях хижину донеслись за тысячи километров знакомые звуки кремлевских часов, сигналы автомобилей и шум их колес, скользящих по гладко отшлифованным камням Красной площади.
Слушали радостно, с заметным волнением.
Утром меня разбудил треск ломающегося саксаула. Я встал и вышел во двор. Старики рубили дрова.
Позади хаты слышался знакомый голос вчерашней всадницы. Вскоре она появилась верхом на моей лошади, ведя в поводьях двух других. Заговорила она со мной так же, как и вчера, по-казахски, о том, что только очень счастливые люди остаются живыми — не погибают во время таких страшных буранов. Потом чисто по-русски с улыбкой спросила:
— В степях догонять девушек опасно?
Она быстро ушла, не дожидаясь ответа, и скоро с берега озера донесся ее звонкий голос. Пела она какую-то казахскую охотничью песню.
— Привыкла говорить и петь по-казахски. Полюбила Казахстан, — сказала вышедшая за дровами пожилая женщина. — Это ведь моя дочь.
— Саша! — позвал один из стариков. — Покажи-ка нам эту хату.
Рядом с жилой саманной хатой была еще другая, похожая больше на сарай. В одной ее половине лежали овощи: картофель, свекла, морковь; стояли кадки с солеными помидорами, мочеными яблоками; висели плетенки засахарившихся сушеных дынь. В другом отделении были подвешены туши диких кабанов, копченые окорока, грудинка, гуси, фазаны и утки.
— Это для сдачи на заготовительный пункт. Только одна охотничья бригада добирается до наших озер, где вы вчера встретили Лялю, — сказал Андрей Никанорович. — Мы туда и возим свою добычу.
— На этих двух лошадях? — опросил я.
— Нет. У нас лошадей больше десятка под вьюком ходят...
Озеро начиналось метрах в двухстах от поселка.
На берегу его росли яблони, чернела вспаханная для огорода земля. Дальше шла желтая полоса камыша, отделявшая голубую гладь воды от уходящих вдаль зарослей саксаула.
В лодке мы нашли рюкзак, но завтрак никого не соблазнил и здесь. Нас манила даль озера, озаренного утренними лучами солнца, хотелось поскорее все увидеть. Мы сели в лодку и поплыли вдоль берега.
В голубом, безоблачном небе, пролетали пеликаны, белые цапли, проносились стаи гусей и уток. Они снижались в одном и том же месте и, покружившись в воздухе, садились где-то левее озера.
— Вот тут самая ось перелета водоплавающей дичи весной и осенью, — сказал Иван Егорович.
— Там налево, где они закружились и садятся, другое озеро. Оно отсюда еще не видно за камышом. В него и поплывем через Протоку. Это кормовые места, вся перелетная дичь там останавливается и отдыхает.
Мы повернули в протоку. Нас оглушили свист и хлопанье крыльев пролетающих уток. Появляясь в воздухе то слева, го справа над лодкой, они уносились стайка за стайкой вдоль по протоке.
Плавно спустившиеся из-за камыша гуси, заметив нас, беспомощно остановились в воздухе. Потом, сталкиваясь друг с другом, они стали подниматься вверх и в беспорядке полетели дальше. Мои партнеры успели сделать по два выстрела, и четыре гуся грузно шлепнулись на воду, почти рядом с лодкой.
В конце протоки начиналось озеро, сплошь покрытое дичью. На маленьком островке, поднимавшемся в середине озера, стояли пеликаны. Ближе к берегу плавали лебеди. Утки то поднимались, то снова садились. Несколько тысяч птиц кричали так громко, что мы с трудом могли слышать голоса друг друга. Блестя на солнце коричневым оперением, в небе показался болотный лунь. Пернатый хищник плавно описал в воздухе дугу и, сложив крылья, приготовился броситься на свою жертву.
Андрей Никанорович вскинул ружье, раздался выстрел, и лунь камнем упал в воду.
На отлогом берегу озера около сада огромный кабан-секач пил веду. К нему подплыли так близко, что было видно, как по мокрой щетине на его шее стекала вода. Увидев нас, зверь громко хрюкнул, отбежал несколько метров по берегу и остановился, высоко подняв морду с большими, желтыми клыками. Вдали, по редким зарослям камыша, убегали дикие свиньи и поросята.
— Вот осень придет, — сказал Иван Егорович, — и этих стреляй, сколько хочешь. Отсюда можно целый товарный поезд нагрузить. Поголовье их, если правильно вести наше охотничье хозяйство, никогда не уменьшится.
Подплывая к берегу, мы вспомнили, что у нас в рюкзаке обильный и вкусный завтрак, о котором мы забыли, залюбовавшись красотой и богатством озер.
Зато, возвратившись домой, сразу же приступили по приглашению моих гостеприимных хозяев к обеду.
На столе было множество всевозможных закусок: копченые балыки из рыбы, ветчина, рулеты колбасы из мяса диких свиней-кабанов, птичьи паштеты, овощи и прочее. Обилие разнообразных блюд оказалось таким, что, несмотря на свой хороший аппетит, попробовать всего я не мог.
Разговаривали за обедом об охоте и о возможностях использования колоссальных запасов дичи для охотничьих промыслов. О себе никто ничего не рассказывал.
Ляля сидела рядом с матерью. Она была молчалива и задумчива.
Потом пили чай с вяленой, засахарившейся дыней. В сумерках сидели около печки, любовались ярким пламенем сгорающего саксаула, который на наших глазах превращался в золу, не оставляя углей. Все молчали. Ляля еле слышно что-то напевала. Я как будто видел бесконечную степь, золотящийся в лучах заходящего солнца ковыль, угрюмые лица ссыльных, слышал кандальный звон...
Песня кончилась, но мне еще продолжало казаться, что она где-то звучит.
А старики, дополняя мое воображение, вспоминали, как много лет назад они под эту песню, взметая цепями дорожную пыль сибирского тракта, шли в партии политических ссыльных на каторгу.
Я узнал, что они бежали и долго скрывались в Сибири, а летом, списавшись со своими, переехали на лошадях за сотни километров в самую глушь необитаемых в то время (в этом месте) южно-казахстанских степей.
— Саша и его сын Федор были тогда обручены, а венчаться пришлось им здесь — вот в этих саксаулах. Они к нам сюда приехали и тут остались, — сказал Андрей Никанорович.
— Кто в эти степи приехал, тому не миновать к ним опять вернуться — потянет, — добавил Иван Егорович.
И снова звуки песни:
Мы не в церкви венчались...
Нас венчали дубы и дубравы зеленые...
Лицо Александры Андреевны, освещенное воспоминаниями, становится светлее, моложе. Потом мне рассказали, что Федор, узнав о революции, уехал в Москву.
— После того как он уехал, мы о нем долго ничего не знали. Только в 1920 году его товарищи нам написали, что он убит в перестрелке с карательным отрядом интервентов.
— Я никогда не видела своего отца. Мне хочется сделать много, много фотоснимков тех мест, где прошли последние минуты его жизни, — сказала Ляля.
Я обещал заехать и сделать снимки еще до открытия наших охотничьих промыслов.
С далеких барханов, оглядываясь назад, я долго видел четыре силуэта на опушке саксаула. Потом они слились с черной полосой зарослей и исчезли на фоне песчаной равнины.
Было жаль загубленной жизни этих сильных людей, сохранивших до старости веру в новую, свободную жизнь и в расцветающую, любимую ими пустыню.
Образ Александры Андреевны вызывал глубокое чувство симпатии к ней, жалости и восторга. Короткие дни ее светлого счастья оборвала смерть Федора, но она осталась по-прежнему восторженной и ждет расцвета родных ей степей, счастья и успехов своей дочери. Ляля вспоминалась мне чаще всех, и было жаль, что уже проходит ее одинокая юность. Хотелось верить, что молодость будет лучше, красочнее.
Я дал себе слово сделать фотоснимки на месте гибели ее отца в ближайшее время.
Мне не удалось исполнить свои намерения. Приехав на железнодорожную станцию, я увидел воинские эшелоны, услышал радио, передававшее оперативные сводки с фронтов, и узнал, что началась война.
Через несколько дней я уехал на фронт.
Прошло больше двух лет. Вылечившись после ранения, я вышел из госпиталя и получил месячный отпуск. Мне очень хотелось увидеть моих друзей в далеких зарослях саксаула, но для поездки туда отпуска было мало. Я решил посвятить его обещанным фотоснимкам...
Все так живо в моей памяти до сих пор.
Моросит мелкий осенний дождь. В старом, давно заросшем парке уныло и пусто. Слышно, как падают с деревьев засохшие листья и гремит оторванное ветром железо на крыше полуразвалившейся беседки.
На ее серых, каменных ступеньках видны следы мокрых маленьких женских галош.
— Кто это? — слышу чей-то взволнованный голос. Через открытую дверь из глубины беседки на меня смотрит молодая девушка. В руках у нее палитра и кисть. «Должно быть, ее напугало мое неожиданное появление», — думаю я. Спешу извиниться и уйти. Она приближается к двери, и в сумеречном освещении осеннего вечера мне кажется, что я вижу Лялю. У нее модный костюм, изящная внешность, но это, конечно, только сходство.
— Поразительное сходство, — говорю самому себе вслух.
Она снисходительно улыбается и садится на скамью. Тень старого клена падает ей на лицо, и я не могу его рассмотреть.
— Этой фразой многие начинают свои знакомства с девушками, — отвечает она. — Придумали бы что-нибудь новое.
— Нет, правда, — пытаюсь я убедить ее, — но та провинциалка, вернее, дитя степей и даже, пожалуй, пустыни.
— Ах вот что, — говорит она, как будто что-то вспоминая.
— Вы, вероятно, встретили одну мою далекую родственницу в южно-казахстанских степях. Да, говорят, что мы похожи. Ну, расскажите, расскажите.
Она молчаливо слушает мои воспоминания о встрече с Лялей и потом говорит:
— Стемнело, пойдемте, а завтра мы вместе будем делать снимки для нее и для меня. Хорошо? Я буду еще рисовать.
Мы пошли вместе.
На следующий день встретились в той же беседке. Дождя не было. В небе медленно проплывали облака. Осеннее солнце, выглядывая из-за них, золотило увядшие листья, и они падали бесшумно.
Мы спешили воспользоваться солнечным днем и сделать побольше снимков.
— Это вы для нее или для меня? — услышал я вопрос позади себя.
— Для нее...
— Нет, для меня, — услышал я тот же голос.
Я оглянулся и увидел Лялю в лисьей казахской шапке.
— Ляля! — воскликнул я.
— С этого надо было начать еще вчера. Я и вчера была Ляля, а сегодня я нарочно взяла с собой в чемоданчик эту шапку, чтобы вы, наконец, меня узнали.
Мы снова поздоровались и взволнованно пожали друг другу руки.
— Вы теперь художник? — спросил я, обрадованный встречей.
— Кто вам сказал? Я зоотехник. Я и тогда рисовала, училась заочно в институте... Как же я брошу моих зверей, птиц и лошадей? А расцветающие степи? Помните, как мечтали у печки? Все это сбудется обязательно. И скоро.
— Да где же вы рисовать учились?
— Меня дедушка учил, а сам он после 1905 года на каторге от талантливых людей многому научился, — повторила она, должно быть, слова своих родственников. Вы думаете, в степях учиться нельзя? Подождите, и у нас там и ученые, и художники, и певцы — все появятся.
Мы встречались в парке каждый день. Говорили, что после войны будем вместе работать, добьемся разрешения на организацию конефермы и разведем новую породу степных лошадей.
Незаметно прошел отпуск. Наступил день моего отъезда. Пассажирский поезд, с которым я уезжал, проходил вечером. Днем мы еще гуляли в парке, делали последние фотоснимки. Ляля сказала, что она на днях тоже едет на фронт. Этот вопрос решен был еще раньше, когда она уезжала на экзаменационную сессию. Дедушки и мама отпустили ее без колебаний.
Вечером мы условились встретиться на вокзале, за час до прихода поезда.
Я приехал раньше и долго ждал. На перроне вокзала было много военных и провожающих. Поезд стоял долго: паровоз набирал воду. В тусклом свете фонарей среди провожающих я искал ее. Лица у всех были особенно приветливы, но среди них ни одного знакомого.
Стрелка железнодорожных часов напоминала о том, что по отправления поезда остается три минуты. Хотелось увидеть ее хоть в последнюю минуту. Раздался паровозный гудок. Мысленно прощаясь с ней, я пошел к своему вагону. Вдруг я услышал позади себя торопливые шаги, знакомый, взволнованный и, как всегда, тихий голос:
— Меня задержал военкомат. Я сегодня проходила комиссию. Мы смогли бы уехать вместе, но не успела. Еду на днях.
Она подбежала стремительно и неожиданно, порывисто и коротко поцеловала меня. Поезд тронулся.
— Садись, — почти крикнула она, задыхаясь от волнения.
Я вскочил на подножку проходящего мимо вагона и успел крикнуть что-то о нашей встрече.
Ее ответные слова заглушил грохот колес. Мы расстались.
Новые места, новые люди, новые впечатления. Мне часто вспомниался ее голос, взгляд умных красивых глаз, наши последние встречи.
В темные, осенние ночи вспышки ракет, зарево пожаров иногда освещали в моем воображении знакомый силуэт.
Прошла зима. В лучах весеннего солнца оживала природа. Зеленела трава, и там, где люди, зарываясь в мерзлую, неоттаявшую еще землю, спасались от пуль и осколков снарядов, беззаботно поднимаясь в голубое небо, пели жаворонки.
Один из таких весенних дней был для меня особенно радостным. Я получил письмо от Ляли и узнал, что она была на фронте санитаркой, ранена и лежит в госпитале. С этого и началась наша переписка. В письмах мы условились встретиться после окончания войны в тот же день и час, как и в первый раз, в нашей беседке, если, конечно, нам это не удастся раньше.
Мы обещали к этому дню написать друг другу до востребования на почту того села, где предполагалась встреча. В письмах вспоминали одичавших лошадей, которые помогли нашей первой встрече, и продолжали мечтать о конеферме. Потом я узнал, что Ляля снова на фронте.
Наша переписка прервалась в самом конце войны.
Переменились ли адреса или случилось что-нибудь еще, я не мог узнать. Незабываемые, неповторимые чувства радости, которые принес фронтовикам мир, я встретил без нее.
В течение лета мне ничего не удалось узнать о ней. Осенью, в условленный день, я был снова в парке. Так же, как и тогда, моросил мелкий, осенний дождь. Падали с деревьев засохшие листья, и гремело развалившееся от ржавчины железо на крыше беседки. Полусгнившая дверь была открыта. Через сорванную ветром часть крыши в беседку падал свет осеннего дня. Там никого не было. Я укрылся от дождя у стены под сохранившейся частью крыши и стал терпеливо ждать.
Мелкий дождь еле слышно кропил деревья. С их обвисших ветвей мерно падали крупные капли воды, шурша по облетевшим листьям. В неумолкаемом шуме осеннего дождя слышалось что-то тревожное, тоскливое. Я долго слушал этот печальный шепот осени и ждал... Хотелось верить, что Ляля опоздала.
Она не пришла... «Но ведь, может быть, письмо от нее лежит на почте?» — утешал я себя. Да и в беседке она иногда оставляла записки. Заглядываю через открытую дверь беседки. На скамье черная, клеенчатая тетрадь... Порывисто открываю: на первой странице несколько мелких строк, написанных ее почерком:
«Мне никогда еще не было так радостно, как сегодня. Ты вернулся. Я видела тебя из окна автобуса. Хочу, чтобы наша встреча была торжественной, а здесь сегодня мрачно. Жду по адресу...» Записку дочитываю уже в автобусе. Кроме адреса, приписка: «Мама и дедушки живы. Едем завтра туда?..»
Прошло двенадцать лет. Мы с Лялей живем на берегу озера в саксаулах. Теперь там вырос целый поселок. Часто вспоминаем предсказания стариков: «Кто в наших степях побывал, того опять к ним потянет. Отсюда уезжать никому не захочется».
Старичков и их любимой Саши давно уже нет, но мечты их сбылись. Между камышами и саксаулами, где когда-то я чуть не погиб от степного бурана, по арыкам бежит чистая ключевая вода.
Степь, мертвая когда-то, теперь расцвела. Черные пласты земли, взрытые и рыхленные тракторами, ежегодно зеленеют весенними посевами. Исчезла сметенная в дюны песчаная пыль. Степной ветер свободно шумит по зеленым просторам и уже не пугает путников.
Ляля — ученый-зоотехник. В свободное время она рисует. На стенах ее комнаты висят картины. Среди них — полуразвалившаяся беседка в старом, заросшем парке...
