Пахомов Н. П.
VII. Посвящение в псовые охотники
Падение крепостного права, лишив помещиков дарового труда и неограниченной власти над крестьянами, вызвало и падение псовых комплектных помещичьих охот.
Число псовых охот из года в год сокращалось. Оставшиеся мельчали и по количеству содержавшихся собак и по их качеству, не говоря уже о мастерстве доезжачих, выжлятников и борзятников.
Псарни, доходившие до 1000 собак, отошли в область преданий.
Прежние владельцы комплектных охот, состоявших из стаи гончих и нескольких десятков свор борзых, превращались в мелкотравчатых, имеющих по одной, много две, своре борзых. Они принуждены были охотиться либо в наездку, в одиночку, либо присоединяться к более богатому соседу и по его указанию становиться на такой лаз, на который не всегда можно было ожидать зверя.
К началу XX века псовых охотников, имеющих стаю гончих и свор 8—10 борзых, можно было сосчитать чуть ли не по пальцам.
Одним из таких «последних могикан» был Всеволод Саввич Мамонтов.
Его фигура среди псовых охотников была несколько необычной.
Если почти все они носили старинные дворянские фамилии, были потомственными помещиками, как, например, Глебовы, Голицыны, Гагарины, Сонцовы, Челищевы и др., то скромная фигура В. С. Мамонтова ни у кого не вызывала в памяти прославленных когда-то собак, громких кутежей, родства с цыганками, громких скандальных хроник и т. п.
Мамонтов пришел в псовую охоту как «разночинец», не имея тяжелого груза наследственности, но унаследовав от своего отца — мецената, дельца, певца и художника — запас энергии и подлинную страсть, на этот раз страсть не к искусству или к предпринимательству, а к охоте.
Вскоре он стал одной из центральных фигур среди образовавшегося к этому времени довольно тесного кружка псовых охотников, которые как-то отмежевались от аристократического Императорского общества правильной охоты и примкнули к более демократическому Московскому о-ву охоты, организовав в его составе Отдел псовой охоты.
Сын крупного предпринимателя-миллионера, разорившегося к 1900 году, женатый на красавице-аристократке, имевшей в Мценском уезде Тульской губернии небольшое именье «Головинка», запечатленное на многих полотнах известного художника С. А. Виноградова, Всеволод Саввич Мамонтов после шумной московской жизни в молодые годы, попав в усадебную глушь, страстно предался охоте, и охоте псовой, требующей стаи гончих, нескольких десятков борзых и не менее 10 верховых и обозных лошадей.
Такой масштаб был не по его возможности, и он сначала охотился вместе с К. В. Сумароковым и его женой, именье которых, «Алябьево», находилось верстах в двадцати от «Головинки».
Но вскоре властолюбивые, чванливые соседи заставили его отказаться от их общества и принудили найти себе компаньонов более уступчивых и сговорчивых.
Вот в поисках одного из таких партнеров, обеспечивающих вопрос существования комплектной псовой охоты с лошадьми, борзыми, стаей гончих и охотничьей прислугой, и произошел с Всеволодом Саввичем любопытный случай, о котором я и позволю себе здесь рассказать.
Как-то мы коротали с ним один из бесконечных осенних вечеров на испытательной станции гончих, в жарко натопленной избе, освещенной керосиновой лампой «молнией», разомлевшие после сытного ужина и многих стаканов крепкого чая, Уставшие от целого дня, проведенного в лесу, в беготне за гончими собаками, сошедшими со слуха, увязавшись за лисицей.
— Я к тому времени, — начал Всеволод Саввич, попыхивая своей неизменной трубочкой, — поссорился с Костей Сумароковым и его женой, и на моих руках осталась большая охота, содержать которую мне было в то время не под силу.
Надо было найти какой-то выход. Превратиться в мелкотравчатого, стать в зависимость от того или иного соседа, вернуться снова к Сумарокову я не мог, и мне стало ясно, что если я хочу сохранить охоту, мне необходимо создать кружок, который бы на паях содержал ее, собираясь осенью, чтобы провести время в отъезжих полях и взять несколько выводков волков.
Кружок этот не должен был быть многочисленным, а состоять из трех-четырех человек.
Необходимо было в ближайшее время найти хотя бы одного такого любителя.
И вот мой выбор пал на одного из наших соседей по смежной с нами Орловской губернии, молодого, богатого помещика Ш.
Его сельское хозяйство, прекрасно поставленное, приносило хороший доход, овес, названный именем его отца, славился по всей России, и он при встречах со мной не раз расспрашивал про псовую охоту, интересовался борзыми, охотно слушал рассказы о том, как мы травим борзыми волков, которых частенько струним, т. е. берем живыми из-под наших злобных собак.
Раза два он принимал участие в охотах по зайцам и лисам, был мягким и симпатичным, и о лучшем компаньоне я и не мечтал.
Но как сделать так, чтобы «втравить» его в эту охоту, как сделать так, чтобы на первой же охоте по волчьему выводку, подвытому и неоднократно проверенному, он не остался бы «попом», а непременно затравил бы своей сворой волка, а то и принял бы из-под нее прибылого.
Надо было устроить дело так, чтобы успех был обеспечен.
И вот несколько дней мы совещались с моим лихим борзятником Василием Красовым, которого я переманил к себе от Сумароковых.
Красов не одну осень ездил и под гончими и с борзыми по окрестным местам, и вся техника псовой охоты и повадки зверя были ему хорошо известны. Притом он был замечательный ездок, смелый, ловкий и азартный.
Ближайший, подвытый и проверенный, выводок волков лежал в «Ломцах», лесах князя Голицына, находившихся верстах в шести-семи от «Головинки».
Но холстина леса, протянувшаяся на полугоре по речке Паниковец, примерно состояла десятин из 200; место было редковатое, пересеченное оврагами, и хотя логова были хорошо известны, но гарантировать, что именно на лаз Ш., выйдет непременно волк, да еще прибылой, — материка и переярка он по неопытности мог протравить, — было невозможно.
И сколько мы ни придумывали, как и откуда бросать гончих, на какой лаз вернее всего ставить Ш., мы не пришли к какому-нибудь единому выводу.
То, что казалось вчера вполне убедительным, сегодня, по здравому размышлению, оказалось проблематичным, и мы снова и снова ломали головы.
И вот дня за три до назначенной охоты, Красов, явившись ко мне под хмельком — как он после мне сознался, он выпил «самую младость для храбрости», — лукаво усмехаясь, предложил мне один «фортель».
«А, что я вам скажу, — начал он, — как таперича волки лежат у самой середки, в оврагах, то, леший их знает, куда они “дунут”, да особливо как ветер будет от нас. Опять же, если Ш. поставить на верный лаз, куда уж “бесприменно” волка выставят, то ведь неровен час лобан (материк волк, имеющий свыше трех лет), али переток (переярок, волк прошлогоднего помета) натрафится, ну, а Ш., того гляди, не выдержит: либо рано спустит да и втравит обратно в остров, а то пропустит момент, а лобан-то и отрастет да и был таков.
Вот я и придумал одну штучку, чтобы все в аккурате было, да только не знаю, согласитесь ли вы? Эх, право, охулки на руку не положили бы и Ш. “бесприменно” был бы с волком».
Предложение Красова было заманчиво, обеспечивало успех, но выглядело несколько похожим на нечистую игру в карты.
Я отпустил его, ничего ему не ответив, сказав, чтобы он шел «проспаться».
Однако, что правду таить, я колебался. Блестящий успех задуманного сулил обеспечить существование любимой мною охоты, а небольшая передержка была, с моей точки зрения, вполне оправдана, так как ведь это делалось только в первый и последний раз, а там... в дальнейшем Ш. было бы обеспечено полное равенство со всеми нами и даже некоторое преимущество в выборе выгодных лазов.
Я решился покривить душой и, посвятив в это дело лишь одного верного Красова, принять его предложение.
В день, на который была назначена охота, еще не начинало светать, как со двора моей усадьбы тайком, в полной тишине, выехала телега, в которой сидел Красов и паренек лет пятнадцати. Рядом с ними находился ящик с прибылым волком. Как вы знаете, у меня в охоте всегда содержалось несколько живых волков, к которым мы притравливали борзых и гончих.
План Красова был до гениальности прост. Он взялся установить ящик в чаще леса против своры Ш., и, когда стая гончих будет наброшена на логова, Красов с тремя смычками гончих, выделенных из стаи, выпустит волка из ящика и насадит на него взятых с собою гончих.
Естественно, волк будет подан, как на вожжах, на свору Ш., которая и не даст сиделому зверю ходу, и Ш. «бесприменно» затравит своего первого волка. Мальчишка должен был стеречь ящик с рассвета до прихода охоты и замаскировать его ветками так, чтобы он не мог броситься в глаза выжлятникам.
Все сохранялось в полной тайне.
Следует ли говорить, что все вышло как по-писаному. Счастливый Ш. был на седьмом небе от удачи, чувствуя себя героем дня.
Его все искренне поздравляли, я с этой поры он сделался истым псовым охотником, всей душой привязавшись к борзым, принимая участие во всех садках на злобу, а его мягкий, покладистый характер, доброта и обходительность сделали его самым желанным участником всех наших отъезжих полей.
Так до конца нашего знакомства я и не раскрыл ему тайны его посвящения в псовые охотники.
VIII. Рассказ доезжачего
Поступив в Военно-охотничье общество, для того чтобы доказать, что русские гончие, вопреки утверждению Н. Н. Челищева, гоняют по волкам (смотри мой очерк «С гончими на волков» в «Охотничьих просторах», книга 7, М., изд-во «Физкультура и спорт», 1957), я принял на работу доезжачего Василия Красова, который до революции служил у Сумарокова, а затем у Мамонтова.
По роду своих обязанностей мне приходилось довольно часто подолгу бывать в охотхозяйстве Военно-охотничьего общества, близ деревни Козлово, расположенной километрах в пятнадцати от станции Завидово Октябрьской ж. д.
Я в то время формировал стаю русских гончих, лелея заветную мечту организовать в обществе в одну из ближайших осеней охоту на волков с гончими, вследствие чего находился в постоянных соприкосновениях с Красовым.
Совместно с ним был выработан мною план перенесения псарки на другое, более высокое и сухое место, так как прежняя псарка находилась в низком, болотистом месте и собаки страдали от ревматизма.
Через год псарка была перенесена на пригорок, на новое, приветливое место, выпуска для гончих были сухими, залитыми солнцем, хорошо проветривались, а устроенные навесы давали собакам прохладную тень и защищали от дождя.
Мы часто с Красовым располагались на псарке и неторопливо обменивались мнениями о каждой собаке и делились мечтами о будущей охоте на волков.
По небу ползли причудливые облака, легкий ветерок шелестел листьями двух кудрявых березок, росших среди выпуска; гончие дремали, растянувшись в тени берез или навеса; некоторые бродили по усыпанной желтым песком площадке, лениво потягиваясь, а я слушал неторопливые речи Красова, вспоминавшего различные случаи из своей охотничьей жизни.
Живые картины прошлого вставали перед моими глазами, унося меня в зачарованный мир осенних полей, над которыми блестят протянутые тонкие нити паутины; в ушах звучала музыка заливистого гона стаи гончих, а в воображении представала захватывающая картина травли переярка красавицами борзыми.
Но часто разговоры наши, помимо этих идиллических картин, касались каких-нибудь забавных случаев, описания которых делались Красовым неизменно на замечательном, народном русском языке, со всей меткостью охотничьих терминов.
Вот мне и хочется познакомить читателей с одним из таких рассказов, увы, переданным моими словами и потому лишенным аромата непосредственности.
Рассказ этот касается времени, когда Красов служил еще борзятником у Сумароковых, и относится к случаю, приключившемуся на одной из садок, происходивших под Мценском.
Мценск являлся тогда неким центром для псовых охотников, населявших главным образом Тульскую и Орловскую губернии.
Согласно традиции, в Мценске ежегодно устраивались садки борзых на волков. В тот год решено было организовать еще и испытания стай гончих по волку, для чего были выбраны небольшие колки леса среди полей десятин в пятнадцать-двадцать пять; сюда должны были выпускаться из ящика волки-переярки, а спустя несколько минут — набрасываться испытываемые гончие.
Это новшество привлекло к себе общее внимание. Записанными оказались две стаи гончих: англо-русская стая Алябьевской охоты К. В. Сумарокова и смешанная стая из русских и англо-русских гончих В. С. Мамонтова.
Состязание относилось ко времени их ссоры, и поэтому для обеих охот получение приза было делом чести, и понятно, с каким волнением следили владельцы за наполнением их стаями тех требований, которые были оговорены условиями приза.
Требовалось, чтобы испытываемая стая натекла на волка и, выставив его в поля, взяла. В зависимости от быстроты исполнения этого требования, кучности гона, злобности присуждался первый или второй приз.
И вот все участники садок, кто пешком, кто верхом, со сворою борзых стоят в полях, в ожидании, наблюдая за испытаниями. В случае, если бы волк прорвался в поля и гончие не взяли его, охотники должны были спустить своих борзых со своры и постараться взять волка, чтобы не дать ему совсем уйти.
Первой испытывалась стая Сумарокова. Все присутствовавшие любовались чудной картиной. По поданному владельцем охоты знаку — высоко поднятой над головой шапке — стоявшая в поле стая англо-русских гончих на рысях пошла к небольшому островку, с плотным подседом, в который за несколько минут перед этим был выпущен из ящика волк.
Стая, вся разомкнутая, тесным клубком шла у ног лошади сумароковского доезжачего Егора Духовного, окруженная с боков двумя молодцами выжлятниками. Охотники были одеты в яркие кафтаны, сидели на белых конях и вместе с ярким, пестрым окрасом англо-русских гончих составляли красивый контраст с бурой, покрытой увядшей рыжей травой землей.
Перед напуском доезжачий показывает выдержку стаи. Не доходя шагов триста до острова, Духовный окриком «Стой, гончие, в стаю, стоять!» заставляет стаю собраться в кучу и, оставив ее стоять, сам с выжлятниками подъезжает к лесочку. Разомкнутая стая послушно стоит на месте и ждет дальнейших приказаний. «Сюда, гончие, сюда!» — слышится его покрик, и стая со всех ног летит на призыв своего командира. Она снова собирается у ног его лошади. Но вот подан сигнал в рог. «Гончие брошены», и пестрые точки исчезают в острове. Слышно порсканье доезжачего и хлопки арапников выжлятников.
Сейчас стая натечет на волка, вынесет его на щипцах в поле и дружно возьмет его!..
Все ждут с нетерпением этого момента.
Но что это?
Одна за другой вываливают из острова гончие и начинают бестолково носиться по полю. Вот выезжает из леса доезжачий с выжлятниками. Гончие прошли остров, не найдя волка.
Алябьевская охота покрыла себя надолго несмываемым позором! Стая собрана. А через несколько времени из острова вылезает переярок и не спеша идет в поле, но, встреченный сразу тремя сворами борзых, дает себя сострунить и посадить в ящик, находящийся на подводе, предусмотрительно посланной заботливым распорядителем испытаний.
Участники состязаний и зрители переходят к другому островку, в котором заранее скрыт приготовленный ящик с другим волком.
Островок, побольше первого, сплошь зарос густым орешником, дубняком и другими кустами. Остров овражистый, и волку легко в нем затаиваться.
Мешанная стая из русских и англо-русских гончих В. С. Мамонтова с доезжачим и выжлятником, в скромных охотничьих поддевках, на гнедых конях, не производит столь эффектного впечатления, как сумароковская, но за этой простоватостью видна какая-то деловитость и сознание своей силы.
Доезжачий Милованов, очевидно, считает ненужным театрализованный показ выдержки стаи, и его разомкнутая стая по тому же условному знаку владельца, В. С. Мамонтова, рассыпается в полазе по острову, подбадриваемая порсканьем доезжачего. Через несколько минут слышится несколько злобных голосов гончих, натекших на волка, к ним присоединяются голоса остальных, и вся стая, взревев, делает небольшой круг по острову и выносит на щипцах переярка в поле.
«Улю-лю, улю-лю!» — кричит Милованов, и вот уже Вопило вырывается из стаи и впивается в ухо волку. Волк осаживает, но его уже накрывает подоспевшая стая, и огромный переярок, злобно сверкая глазами, лежит окровавленный, соструненный из-под растянувшей его стаи. Приз под гром аплодисментов присуждается стае В. С. Мамонтова.
— Что ж это так сплоховала стая Сумарокова? — невольно задаю я Красову вопрос, выслушав, затаив дыхание, его рассказ.
Красов хмурится, сплевывает в сторону и, не глядя на меня, словно вновь переживая обиду, гневно бросает:
— Не погнали... Поди погони... когда охотники Мамонтова нашему (т. е. сумароковскому, — Н. П.) волку пятки керосином смазали!
— Врешь! — невольно срывается у меня.
— Не верьте, как хотите, а только истинная правда, — недовольно говорит Красов, и затем дня на два в отношениях между нами воцаряется холодок.
Спрошенный по этому поводу Всеволод Саввич, конечно, сказал, что никакого вопроса об этом тогда даже не поднималось и что это чистейшая выдумка Красова. Что история с керосином являлась «творимой легендой» Красова, мне стало ясно, когда я припомнил другую картину испытания сумароковской стаи, свидетелем которой я был.
В 1912 году в Москве, на беговом кругу, были устроены Отделом псовой охоты Московского общества садки борзых.
Съехавшиеся зрители были немало удивлены непривычным видом бегового ипподрома. В левом, дальнем, углу его, среди сугробов снега, виднелся густой лесок из плотно друг к другу натыканных елок. Многие недоумевали, что бы это могло означать, пока не ознакомились с отпечатанной афишкой этих садок. Там, среди перечислений борзых, сажаемых в одиночку на прибылого, или свор, сажаемых на материка, значилась новинка, впервые предлагаемая взору посетителя.
Новинкой этой были испытания для стай гончих по волку.
В куртину с ельничком выпускался волк, затем в нее набрасывалась испытываемая стая, и приз присуждался той, которая проявит наибольшую злобность.
Увы, записана была всего-навсего одна стая Алябьевской охоты, принадлежавшая К. В. Сумарокову.
К вот это-то испытание, свидетелем которого я был, показало мне, что и тогда в Мценске сумароковские гончие осрамились вовсе не по причине якобы вымазанных керосином пяток.
Наброшенная стая Алябьевской охоты молча прошла, как и во Мценске, куртину с елками, и гончие вывалились из нее на снежное поле ипподрома. Волк, потревоженный шумом, вылез стороной, но нарвался на одного, случайно отбившегося от стаи выжлеца, который и погнал его. Выбравшись на ледяную дорожку, в стороне от стаи, волк поскользнулся и упал, выжлец накрыл его, а тут на волка навалил стаю, заметив это, доезжачий, и волк был принят из-под стаи гончих.
Но Красова, твердо уверовавшего в сочиненную им самим легенду, переубедить было невозможно, и он остался при твердом убеждении, что пятки волку все же были намазаны керосином.
IX. Вой материка
Это было в 1912 году. В этот год старейшее Московское общество охоты справляло свой пятидесятилетний юбилей. Юбилейной программой предусматривался целый ряд торжественных мероприятий: осенью были проведены полевые испытания подружейных собак, намечена проба гончих, которая не состоялась из-за рано выпавшего снега, были организованы стрелковые состязания по тарелочкам, в ноябре была открыта 13-я юбилейная выставка собак, на которую было записано небывалое число собак. На выставку многочисленными охотничьими обществами, включая и заграничные, было выделено множество ценных призов и медалей, наконец, лучшей собаке в каждой охотничьей породе присуждался «Юбилейный кубок».
Выставка как по убранству, так и по количеству собак была выдающейся, оставлявшей далеко позади себя все предыдущие. На беговом кругу были устроены юбилейные садки борзых.
По окончании всех этих мероприятий, должен был состояться в Русском охотничьем клубе подписной товарищеский ужин.
Ко всем этим затеям были изданы юбилейные роскошные программы и пригласительные билеты вплоть до меню юбилейного ужина.
В праздновании юбилея участвовали многочисленные общества, которые зачитывали свои велеречивые приветствия.
Словом, было помпезно, торжественно, как и полагается в таких случаях.
Особенное впечатление, конечно, производила юбилейная выставка. Богато декорированная, привлекшая многочисленных участников, сверкающая бесчисленными призами, расположенными на огромном, специальном стенде при самом входе, она поистине была ошеломляющей, особенно по истошному лаю тысячи псов, самых разных пород, оглашавших манеж разнообразными голосами, слышными далеко на улице.
Лучшие охоты представили своих питомцев, отобрав наиболее породные, типичные экземпляры, и посетитель выставки мог действительно ознакомиться с высшими достижениями отечественного собаководства.
После полевых испытаний подружейных собак, садок борзых, стрельбищ и выставки состоялся юбилейный товарищеский ужин в Русском охотничьем клубе, помещавшемся на Воздвиженке. Огромное, старинное, с неизбежной колоннадой, здание клуба в этот вечер сияло тысячами огней. В вестибюле участников встречали выставленные чучела волков, рысей, медведей и лакеи в красных, шитых золотыми позументами, ливреях.
Знакомые приветствовали друг друга, слышались шутки, веселый смех, справлялись об охотничьих трофеях, намечали дальнейшие выезды, и клуб наполнялся голосами, становилось как-то особенно шумно и празднично.
Сначала состоялась торжественная часть вечера: чтение приветствий бесчисленными представителями различных обществ; затем, утомившись от слушания скучных, однообразных, похожих как две капли воды одно на другое, приветствий, гости были приглашены в огромный зал, в котором был сервирован ужин. Столы были составлены покоем, в виде буквы «П», верхнюю часть которой занимали директора общества во главе со своим председателем — князем Ф. Ф. Юсуповым, графом Сумароковым-Эльстон.
Князь, владелец сказочных богатств, замечательной подмосковной усадьбы «Архангельское», дворца в Петербурге, на Мойке с изумительной галереей картин западных мастеров, дворца в Крыму и бесчисленных имений и драгоценностей, представлял собою фигуру ординарного человека, неумного, скорее даже тупого.
Таким он и изображен на известном портрете выдающегося русского художника В. А. Серова, умевшего безжалостно раскрыть внутреннее содержание своих моделей.
Князь ко времени первой мировой войны был назначен главнокомандующим Москвы и не умел проявить себя на этом высоком посту.
Один из потомков известного в пушкинские и лермонтовские времена поэта И. П. Мятлева, тоже Мятлев, унаследовавший сатирический дар своего предка, сочинил шуточную на князя поэму, из которой у меня в памяти остались следующие строки:
Когда у Мандля стекла били,
Князь разодет, как на парад.
Стоял в своем автомобиле
И жесты делал наугад,
И до сих пор еще не ясно,
Что означал прекрасный жест:
Громите, братцы, мол, прекрасное
Или обозначал протест.
(Мандль — немецкая фирма, имевшая в Москве магазин готового платья.)
Хотя из истории мне было хорошо известно, что местничество было отменено еще при царе Алексее Михайловиче, однако традиция относиться к людям, учитывая их чины, ордена и богатство, дожила до самой Великой Октябрьской социалистической революции, и посему мне досталось одно из последних мест, в конце стола, оканчивающего собою одну из ножек буквы «П».
На кувертах были разложены карточки с надписанными фамилиями участников, и таким образом охотничье начальство, в лице правления, позаботилось, чтобы «Табель о рангах» был соблюден во всей неприкосновенности.
Было много юбилейных речей, длинных и кратких, было много тостов и за русскую охоту и за друзей охотника — собак, наконец, за отдельных именитых членов общества, конечно, начиная с председателя; было шумно и достаточно пьяно.
Под конец ужина в зале внезапно погасло электричество и наступила тишина.
Вдруг из-за дверей, из другой, соседней, комнаты раздался голос материка. Раз, другой провыл он, как вдруг этот вой подхватил на разные голоса весь выводок — старуха, переярки и молодые щенячьи голоса.
Так же неожиданно, как погасло, вновь загорелось электричество, и тогда мы заметили, что председательское место оставалось пустым.
Через несколько секунд появилась крупная, улыбающаяся фигура Юсупова, встреченная громкими аплодисментами.
Оказалось, что это он выл материком, а егеря общества изображали откликнувшийся на его призыв выводок.
Это был, как мне сообщили, коронный номер князя!
Что ж, каждый по-своему проявляет свои таланты!
X. Как охраняли волков
Мой отец с давних лет был дружен с Рафаилом Борисовичем Левиссоном.
Рослый блондин, красавец, в молодости он пользовался успехом у московских дам и бывал почти во всех домах московской купеческой знати.
Разведясь с женой и совсем не интересуясь судьбой своего единственного сына, на содержание которого выдавал ежегодно скромную сумму, он, считаясь холостяком, сделал блестящую карьеру, основав мебельную фабрику, для которой и построил многоэтажный большой дом на Большой Дмитровке.
Как-то он сообщил отцу, что собирается приобрести родовое имение своей тетки Тихменьевой. Я помню, как после его ухода мои родители долго смеялись над этим его желанием превратить не известную никому Тихменьеву в свою тетку, а ее имение — в родовое.
Приезжая к отцу в гости, он бывал неизменно ласков с нами, детьми, и всегда привозил нам дорогие подарки на Рождество и Новый год, который он постоянно встречал у нас в деревне, на даче под Москвой.
Мы были в восторге от его замечательных подарков: он снабжал наш дом всеми новинками. Первый граммофон был, конечно, подарен им, мое первое ружье было преподнесено им же, а сестра и братья получали разные дорогостоящие игрушки: заводных котов, конюшни с лошадьми из настоящей шкуры, с повозками и сбруей, громадный скотный двор для сестры, железную дорогу со станциями, тоннелями, переводными стрелками, требовавшую для своей расстановки огромного обеденного стола и т. п.
Матушка журила его за это баловство и была всегда недовольна огромными коробками шоколадных конфет, подносимых ей.
Мы росли, скоро я стал студентом, мы жили уже в Москве, но, как и обычно, Рафаил Борисович приехал встречать Новый год к нам.
В этот знаменательный вечер он уединился с отцом для сообщения сенсационной новости: в свои шестьдесят лет он вдруг решил жениться, влюбившись в пышную тридцатилетнюю блондинку, работавшую продавщицей в кондитерском отделении магазина Елисеева на Тверской.
Мы поздравляли его с предстоящей свадьбой, а я был выбран им в шаферы.
Скоро состоялась свадьба. И вот тут-то нам стало ясным, почему он вдруг заторопился приобрести «родовой», как он говорил, уголок. Безумно ревнуя свою Софочку авансом, он решил увезти ее от соблазнов большого города и заточить ее с матушкой в деревне.
Осуществление этой идеи повлекло за собой целый ряд необычайных поступков с его стороны.
«Родовое» имение, состоявшее из сотни десятин плохонького леса, скудных полей и небольшого одноэтажного помещичьего домика, отстояло в тридцати верстах от Троице-Сергиева, причем на протяжении двадцати пяти верст шло шоссе на Константиново, но у деревни Зимняк на Дубне дорога поворачивала направо, на Триселище, как называлась эта усадьба. Пять верст тянулся типичный «рассейский» проселок с невозможными ухабами и грязью, в которой увязали колеса любого экипажа. Пользоваться рессорной пролеткой, не говоря уже о коляске, нечего было и думать.
Доставленная в первый раз Софочка, растрясенная убийственной дорогой, сделалась сразу больна и заявила, что нога ее больше не будет в этой «дыре».
Но «дыра» была совсем не так уж плоха. Усадьба находилась на высоком бугре, который с трех сторон опоясывала заболоченная Дубна, заросшая по берегам мелким осинником, ивняком и низкими сосенками. Вид со двора открывался великолепный: направо синели хвойные леса на той стороне Дубны, налево прихотливо разбегались холмы, поросшие молодняком, разделенные глубокими оврагами, прямо перед усадьбой расстилалось небольшое польце, а за ним — красивая дубовая рощица.
Словом, для охотника нельзя было мечтать ни о чем лучшем. Места были полны зайцев, лисиц, попадались выводки тетеревов, в полях водились куропатки, а в болотистых лесах по реке Дубне находился выводок волков.
Бедный молодожен принужден был вернуться в Москву; на лето он увез свою молодую жену за границу, а за лето было проведено шоссе от Зимняка в усадьбу, обошедшееся ему в тридцать тысяч рублей, в то время как за всю усадьбу им было уплачено что-то вроде восемнадцати тысяч.
Но «монастырь» для бедной Софочки был устроен, и владелец «родовой тетушкиной» усадьбы стал ее обживать. С большим, свойственным ему вкусом было завершено убранство этого уютного домика. Оно было выдержано в традициях старого времени: покойная мебель красного дерева, спальня карельской березы, а в кабинете остались на стенах охотничьи литографии Петра Соколова, рисующие сцены псовой охоты.
Были приобретены ружья и для себя, и для гостей, огромный запас патронташей, ягдташей, боеприпасов, плащей, рогов, манков, чучелов и т. п. В кабинете стоял большой, специально заказанный шкаф из темного дуба, в котором находилось пять-шесть ружей, вплоть до штуцера, а низ и ящики были заполнены всевозможными охотничьими принадлежностями.
Был нанят егерь-пскович и охотник для небольшой стайки гончих. Создав все условия для совсем недурной охоты, он стал звать к себе в гости тех из знакомых, в поведении которых по отношению к Софочке, он был уверен.
Одним из первых, на которых пал его выбор, был я. Он засыпал меня письмами и телеграммами, зная, что я не связан по тогдашним обычаям ежедневным посещением университета. А я был несказанно рад провести в охотничьем эльдорадо столько дней, сколько мне заблагорассудится.
Имея собственную тройку лошадей, он жалел ее и никогда не высылал на станцию за гостями. Им был заведен следующий обычай. Все приезжавшие к нему посылали телеграмму станционному сторожу Ивану Новикову, прося приготовить лошадей на такой-то день, к такому-то поезду.
Новиков сообщал это на постоялый двор братьев Курындиных, и в назначенный день к известному поезду вас встречала курындинская тройка, с колокольцом над коренником, с бубенцами на ожерелках у пристяжных, запряженная в какой-то допотопный рыдван. Эта же тройка в намеченный день и час прибывала в усадьбу и отвозила гостя обратно.
За все это было уплачено гостеприимным хозяином, который считал кровной обидой, если гость пытался уплатить сам за доставку. Чаевые, щедро даваемые ямщикам гостями, делали то, что тройки были всегда отменные и тридцать верст пролетали незаметно.
Стоит ли говорить о том, что кормили всех на убой и потому житье в этом благословенном уголке было сплошной для меня масленицей.
Софочка мне вовсе не нравилась, и мне не приходилось делать над собой каких-либо усилий. К тому же через несколько лет в усадьбе стала гостить какая-то дальняя родственница жены с прехорошенькой дочкой, так что и вечера, свободные от охоты, стали пролетать весьма романтично, среди комнат с керосиновыми лампами и свечами, среди проводов во флигель кромешной осенней ночью.
Единственно, отчего я страдал — это от нескончаемых наставлений хозяина. Сам он почти никогда не принимал участия в охотах с гончими, хотя, как я уже сказал, и держал стайку гончих, но считал необходимым утром, за кофе, читать мне наставления о том, как надо себя вести под гончими, где отыскивать соответственно погоде зайцев и т. п.
Наставления эти, вычитанные им из книги Кишенского «Ружейная охота с гончими», были для меня, к тому времени уже несколько лет охотившегося с гончими, скучны и не нужны, но, чтобы отплатить за гостеприимство, я должен был внимать заученным из Кишенского страницам.
Бывало, глядя в окно на серый туманный денек, я всей душой рвался в лес, но, скованный благовоспитанностью, чинно пил утренний кофе, закусывал ветчиной или сыром, поедал аппетитно шипящую глазунью или кусок оставшейся от вчерашнего обеда кулебяки и с плохо скрываемой тоской внимал менторским поучениям.
Но зато в некоторые приезды я собирал такую обильную дань за свою незаинтересованность Софочкой, что мне стыдно жаловаться.
Вспоминается мне такой случай. Как-то в конце октября я прибыл в Триселище, с тем чтобы отпраздновать у любезного хозяина день его имения, т. е. 8 ноября, когда церковь празднует «святых Рафаила, Михаила и бесплотных сил».
Стояли чудные, солнечные дни поздней осени, теплые, почти безветренные. Я использовал все охоты, которые сезон мне предоставил: пострелял серых куропаток, которые несказанно волновали меня, вылетая табунком со страшным треском, неплохо поохотился с гончими, взяв несколько зайцев, в том числе двух русаков, которых я особенно люблю за их гордую поскачку и красивую расцветку.
Все охотничьи возможности были уже достигнуты, до 8 ноября оставалось еще много дней, а наступившие дожди заставляли сидеть дома и вести надоевшие разговоры с хозяевами.
Но судьбе было угодно на этот раз меня побаловать. Внезапно похолодало и неожиданно выпало много снега. Установилась чудная пороша.
И вот здесь-то я узнал все радости охоты с флажками по лисичкам. Утром бывало мы только с хозяином выйдем к кофе — Софочка обычно поднималась позднее, — как горничная уже докладывает, что на кухне дожидается пскович Спугов, который обложил лисичку.
Рафаил Борисович, умаявшийся за ночь, трет свою красивую лысую с сединой голову заграничным карандашом от мигрени и решает отложить выезд до после обеда, надеясь, что головная боль утихнет и он сможет принять участие в охоте. Я злюсь на проволочку, но и вида не подаю. К обеду мигрень не проходит, и он разрешает мне, под давлением Софочки, которая видит мое нетерпение, отправиться одному.
О, как хороша эта зимняя охота в полной тишине заснеженного леса, каким сказочным видением кажется появление на узенькой полянке, среди густого леса, огненно-красной шкурки лисицы! Вот метнулась кумушка в сторону, нарвалась на пахнущие керосином красные флажки и катит прямо на меня... За несколько дней я убил трех лисиц, так как хозяин только один раз выехал со мной, да и то неудачно промазал по лисице, которую я и стукнул, когда она от его выстрела на махах вынеслась на мой номер.
Восьмого мы отпраздновали день его именин, и десятого утром на дворе стояла уже курындинская тройка, чтобы отвезти меня на железную дорогу, а в это самое время, пока мы пили кофе, явился снова Спугов с докладом, что он обложил в одном кругу двух лисиц.
Я предлагал вместе поехать на этих лис, но хозяин, жалуясь на головную боль, наотрез отказался. На Спугова жалко было смотреть — пропадали хорошие хвостовые. Я пытался добиться разрешения съездить на этих лис.
— Не успеете, — ответил мне хозяин, явно ревнуя к убитым уже мною трем лисицам.
— А далеко ли? — спросил я Спугова.
— Да нет, вот на том пригорке. Видите? — указал Спугов.
— Рукой подать.
— Вы не поспеете к поезду, — как-то смущенно промолвил хозяин.
— Курындин, десятку на чай, поспеешь? — спросил я.
— Поопеем-с, — ответствовал ямщик.
Я сделал умоляющие глаза, и хозяин дал свое монаршее согласие.
Через полтора часа я увозил от него пять лис, а Курындин в ожидании чаевых так гнал тройку, что лошади были все в мыле.
Но мой портрет этого чудака, наивно игравшего роль старинного помещика, был бы не полон, если бы я не рассказал еще об одной его причуде.
Привыкший к интенсивной деятельности, сдав почти все дела по фабрике своему управляющему, он безумно скучал в деревне, в которой проводил, за исключением двух-трех зимних месяцев, круглый год, и занялся строительством.
Он выстроил у въезда в усадьбу двухэтажный большой дом для управляющего, приезжих и служащих. Соорудил мост через овраг, чтобы ему можно было ходить на охоту в лесок, изобилующий зайцами, начал постройку кузницы из кирпича, превратившуюся вскоре в каменную дачу, которую он предлагал снять моей матушке, наотрез отказавшейся заехать в такую глушь.
Мост, выстроенный, чтобы не затруднять сердце престарелого помещика при подъеме на ту сторону оврага, оказался исполненным на каменных столбах и в таком масштабе, что по нему свободно мог проехать поезд. Мания строительства окончательно завладела им, и он стал строить дачи для своих знакомых, вовсе и не заявлявших никакого желания ими воспользоваться. Наряду с этим он стал лихорадочно скупать соседние земли, чтобы округлить «родовое» имение и чтобы сохранить леса и населяющих их птиц и зверей.
Одним из его частых гостей стал известный московский охотник, волчатник и медвежатник Борис Михайлович Новиков. И вот как-то зимой мы получили с ним оба по телеграмме, приглашавшей нас к нему на волчью охоту. Новиков был занят и не мог выехать раньше субботы вечером. Мы приехали с ним в Троице-Сергиево часов в семь вечера, когда было уже совсем темно. Нас ожидала неизменная тройка от Курындина. За разговором мы незаметно доехали до Зимняка, откуда надо было сворачивать направо, вдоль реки Дубны в Триселище. Отъехав с версту, мы были удивлены появившимися в лесу какими-то светящимися точками, отдаленно напоминающими небольшие костры. Но странно, они передвигались и находились значительно выше уровня земли. Заинтересованные, мы приближались к ним, никак не находя должного объяснения.
Но вот тройка останавливается рядом с верховым, в руках второго горит смоляной факел. Через несколько минут к нам подъезжает второй верховой с таким же факелом.
— Что за черт? Что вы здесь делаете? — обращается к ним Новиков.
— Так что, Рафаил Борисович распорядился волков стеречь, — отвечает растерянно парнишка лет шестнадцати, сидящий на лохматой крестьянской лошадке.
— Как стеречь?! Что за чепуха?
— Да так, значит, как мы положим приваду, константиновские охотники бесприменно тайком и польют нашу приваду керосином... ну, да и мы тоже ихнюю в свою очередь тоже керосинцем окропим... Вот волки-то и шатаются между привадами. А тут, как Рафаил Борисович ваши милости ожидал, приказал бесприменно волков от константиновцев стеречь.
Я понял, что у Левиссона шла ожесточенная борьба за выводок волков с псковичами константиновского охотничьего кружка, членами которого были видные москвичи-немцы Вогау, Штеккер, Ценкер, Кемпе и другие, и от души расхохотался.
Но вспыльчивый Новиков матерно выругался, вышел из саней и, обругав верховых болванами, сказал ямщику, чтобы он отвез меня в усадьбу и сейчас же бы вернулся за ним, сюда на дорогу, что он не желает из себя разыгрывать дурака и ноги его в Триселище не будет.
Мне насилу удалось уговорить его сесть обратно в сани.
Пока мы ехали, гнев его понемногу утих, а перспектива заняться завтра более верным делом — лисичками позволила при встрече с любезным хозяином обратить все в шутку.
Но мы долго еще при встречах со смехом вспоминали, как новоявленный помещик приказал стеречь для нас выводок волков.
