Рябов В. В.
Собака — верный друг человека, и это верно. На охоте за хищным зверем в случае беды собака, нередко жертвуя собой, выручает хозяина; собака самый надежный сторож дома и на границе: собака самоотверженный помощник на войне.
Всю жизнь, находясь в самом близком общении с человеком, собаки в течение тысячелетий превратились в беспрекословных помощников, близких и часто трогательно привязанных, ласковых и верных друзей человека.
За свою долголетнюю охотничью практику много собак я вырастил и воспитал. Были у меня и гончие, и лайки, и пойнтеры, и сеттера.
Среди этих собак было много отличных работников: легавые — по перу, а гончие и лайки — по зверю. Об одном, особенно выдающемся, псе я и хочу рассказать.
Работал я тогда в Архангельске. Как-то в один из воскресных зимних дней зашел я к знакомому охотнику посмотреть легавых собак — английского сеттера и прекрасного гордона. Английский сеттер был очень наряден: по чисто белой рубашке он был в мелком желто-оранжевом крапе с желтыми ушами. Уборная псовина у него была сильно развита.
Выскочив на двор, Азор, так его звал хозяин, увидел воробьев и, пройдя, точно кошка, на цыпочках шагов десять, замер. В этого пса я с первого взгляда, как говорится, влюбился. Я спросил охотника, от каких собак происходит Азор. Он назвал. Это были известные в Москве английские сеттера.
— Скажите, а как Азор в поле работает? — поинтересовался я.
— Прошлую весну и лето пробовал я его натаскивать, но ничего не получилось. После стойки каждую птицу гонит с резвостью хорошей борзой. Так он у меня и отбился от рук.
— А мне бы вы его не уступили? Я помучаюсь с ним, может, что и удастся сделать.
— Хорошо, я вам его уступлю, но только уговор — потом на меня не пеняйте, он к тому же и бродяга невозможный. Вот посмотрите, сейчас помойку проверит, разбежится, перемахнет через забор и до вечера его не жди: пока весь город не обегает — не вернется.
В этот же день к вечеру я пришел к охотнику, чтобы забрать Азора. Оказалось, что пес только что вернулся усталый и грязный. Лежа в коридоре, он облизывал мокрые грязные гачи. Я заплатил деньги, взял родословную и увел собаку к себе.
Жил я тогда один — холостяком. В углу комнаты я сделал Джиму (так я назвал собаку) хорошую и удобную постель.
С третьего дня пес начал ко мне привыкать, выражая это своеобразной улыбкой. А улыбался он удивительно. Это был не просто оскал зубов; во всей его морде с блестящими радостью, выразительными глазами проглядывала именно улыбка.
Постепенно я начал заниматься с сеттером. Джим как-то сразу понял, что от него хотят, и удивительно трогательно привязался ко мне. Когда я работал за столом, он лежал около стула; затапливал печь — он сидел и смотрел, как горят дрова. Только когда я закусывал, он уходил на место, подчиняясь приказу, и, вздыхая, лежал и ждал.
Недели через две Джим охотно подавал мне в руки любые предметы. Возвращаясь с работы, я заставлял Джима подать поводок, чтобы идти с ним гулять. Вернувшись с прогулки, я требовал подать мне туфли, а затем, затапливая печь, приказывал принести спички. Скоро такие команды стали не нужны, так как Джим приносил все сам, зная, что и когда надо подать.
Из него получился удивительный пес. Это был на редкость воспитанный, деликатный и чуткий друг. Свою привычку бродяжничать он оставил.
Я приучил его носить алюминиевую миску, из которой он ел. Скоро он это так хорошо усвоил, что стоило сказать: «Джим, идем кушать», — как он хватал миску, и мы шли с ним на кухню. Когда он съедал свой обед, я мыл миску, давал ее Джиму, и пес нес ее обратно в комнату.
Наступила весна. Закончилась чудная весенняя охота в устье Северной Двины, ушла полая вода, и за рекой на пойме появились бекасы и дупели.
Через день после работы я переезжал на пароходике «Москва» через Двину, чтобы натаскивать Джима. У него оказался удивительный по стилю и быстроте поиск. Сеттер обладал отличным верхним чутьем. Прихватив запах дичи, он, точно кошка, проходил на потяжке несколько шагов и замирал. Стойки у него не были однообразны, что, к сожалению, часто присуще английским сеттерам. Точно пойнтер, наскочив близко на птицу, он замирал в той позе, в какой его захватывал момент причуивания.
Натаска хорошей легавой собаки истому охотнику доставляет ничуть не меньше удовольствия и наслаждения, чем сама охота с ней.
Вернувшись как-то с работы, я пошел кормить Джима. Он принес свою миску, в которую я положил кашу с мясом. Чтобы не напачкать в кухне, я вынес миску во двор и поставил под окном своей комнаты. Через окно я стал наблюдать за Джимом, намереваясь дать ему команду принести миску, как только он съест свою порцию.
Вот он облизал миску и, поджав хвост, недоверчиво посмотрел на ребятишек, которые поблизости от него играли с мячом. Такое «ненадежное» соседство ему явно не понравилось, и, не ожидая команды, пес взял в зубы миску, поднялся по ступенькам на крыльцо и вошел через открытую дверь в кухню.
Позднее он постоянно поступал так и после еды тащил свою миску в комнату. Пес отлично понимал, что миска ему нужна: ведь не в последний же раз он обедал.
Однажды, не накормив Джима в положенное время, я сел за письменный стол. Джим долго смотрел на меня, потом встал, прошел в угол, взял свою миску и подошел ко мне. Я притворился, что не слышу и продолжал работать. Джиму вскоре надоело держать миску, и он уронил ее на пол. Я обернулся и спросил: «Джимка кушать хочет?» Сколько же было у него радости от того, что я его понял!
Один раз Джим, выпущенный во двор, убежал в город. Я вышел на улицу и долго искал его. Обошел несколько ближайших кварталов, но Джима нигде не было. Часа через полтора я наконец-то увидел Джима. Понурив голову и опустив хвост, он трусил по направлению к дому. Вид у него был крайне смущенный. Домой он возвращался точно на казнь. По-своему, по-собачьи, он соображал: «Вот беда, как теперь домой явлюсь: обидел хозяина...» Его явно мучило раскаяние.
Мне стало жаль песика, и я окрикнул его. Джим сразу же остановился и с виноватым видом подбежал ко мне. Он лег у моих ног и, слабо шевеля хвостом, просил прощения.
Я скомандовал ему: «Рядом», — и мы пошли к дому. С тем же сокрушенным видом он шел у ноги, вошел в комнату, лег на свое место и тяжело вздохнул. Пес был очень расстроен. Я сел за письменный стол и стал работать. Выдержав еще минут десять, в продолжение которых Джим несколько раз вздыхал, я позвал его к себе. Он подошел ко мне с тем же убитым видом.
Как только я приласкал его, пес сразу повеселел и стал бодрее. Но, несмотря на полученное прощение, он долго не мог забыть о своем проступке и в дальнейшем никогда самовольно не отлучался со двора.
Страсть к охоте у Джима оказалась непомерной. Дичи в те годы, особенно дупелей, во время осенних высыпок было очень много, и мы с ним немало побродили и постреляли.
Вскоре я должен был уехать в Арктику на двухгодичную зимовку и вынужден был продать Джима. Охотники хорошо его знали, часто видели на охоте, а поэтому покупатель нашелся скоро. Это был охотник, имеющий большую квартиру, жена которого очень любила собак. Я решил, что у новых хозяев Джиму будет не хуже, чем у меня, и отвел к ним Джима.
Недели через две после этого я, придя с работы, вышел на двор поколоть дров. В это время я заметил, как в калитку вбежал Джим. Поджав хвост и понурив голову, он бежал по дорожке в мою сторону. Как бы не замечая меня, Джим протрусил в пяти шагах от меня к мусорной яме и остановился, глядя на меня. Он ждал, когда я его позову и приласкаю. Когда я позвал его, Джим с поджатым хвостом подошел ко мне. Он весь дрожал. Когда же я его погладил, пес плотно прижался к моим ногам, продолжая дрожать.
Очень трудно проанализировать, что пережил Джим после того, как я отвел его к чужому человеку. Вырвавшись же на волю, он тотчас же прибежал домой, но, увидев меня, видимо, побоялся, что я буду недоволен и сразу не подошел ко мне.
Я отвел его домой и постелил на его привычном месте свою охотничью тужурку. Захватив деньги, я пошел к его новому хозяину. Но, несмотря ни на какие уговоры, отдать Джима обратно он наотрез отказался. Дней через десять я должен был уехать из Архангельска. Нового хозяина Джима я упросил, чтобы эти дни Джим пожил у меня.
Он опять стал веселым и, как прежде, сидя на стуле у окна, плотно прижавшись ухом к стеклу, каждый день ожидал меня. У двери он встречал меня с поводком в зубах, чтобы идти гулять. Наша жизнь шла как обычно.
Уезжая, расстался я с ним тяжелее, чем первый раз. Меня долго мучила совесть за то, что я продал большого, близкого, так глубоко привязавшегося ко мне четвероногого друга.
Через год я вновь попал в Архангельск. Соседи по старой квартире рассказали, что после моего отъезда сюда часто прибегал Джим и подолгу лежал на крыльце. За ним каждый раз приходил его новый хозяин. Но вот уже месяца три, как Джим больше не прибегает.
Я зашел к хозяину Джима и спросил, где Джим. Вместо ответа, он только развел руками и рассказал мне следующее:
— Джим все время тосковал и часто убегал из дома. Он убегал на вашу прежнюю квартиру и часами лежал на крыльце, видимо ожидая вас. Я каждый раз находил его там. Вид у него всегда был очень скучный.
— Ну, а улыбался он все так же? — поинтересовался я.
— Нет, этого мы за ним у себя не замечали, — последовал ответ.
— Где же он теперь? — спросил я.
— Он исчез месяца три назад. Несмотря на все розыски, найти его не удалось. Он точно в воду канул.
— А я намеревался у вас его откупить обратно.
— Да я бы с удовольствием вам его отдал обратно. Вскоре после вашего отъезда я понял, что совершил большую ошибку: не отдал тогда его вам. Нас с женой он никогда не признавал и все время ходил с опущенным хвостом. А осенью я был в командировке, так что и на охоту ни разу с ним не вышел, — посетовал хозяин Джима.
Мне ни о чем не хотелось больше разговаривать. Извинившись за беспокойство, я попрощался и, расстроенный, пошел на набережную Северной Двины. Но и тут все напоминало о моем четвероногом друге: здесь я любил когда-то гулять с Джимом...
