Станкевич И.
Начинался рассвет. Звезды тускнели, и на западе уже ясно обозначалась бледная полоска утренней зари. Как всегда перед рассветом, мороз давал себя чувствовать. Над рекой там, где выступила наледь, подымался пар и тут же оседал на кустах и деревьях пушистым инеем. Дорога вилась вдоль горного ручейка, вытекавшего из сопок, южные склоны которых густо поросли лиственницей и молодыми березками.
Стояла предрассветная тишина, хорошо знакомая охотникам, тишина, настолько глубокая, что нарушать ее было как-то неудобно и немного страшно.
Вот через дорогу, пересекая ее, потянулся первый заячий след. След был неторопливый, частый: заяц прошел под утро, задерживаясь у кустиков тальника и обдутых ветром кочек. Как открытая белая книга, раскрывает снежная пелена перед охотником свои страницы. Вот дальше потянулась ровная цепочка лисьих следов, пересеклась с заячьими и, изменив направление, зачастила рядом с ними.
Посидел заяц на задних лапах — видно, слушал лисьи шаги — и, метнувшись в сторону, пошел стелить двухметровыми скачками. Лиса понюхала заячью сидку и повернулась в ту сторону, куда помчал косой. «Не вышло и не надо», — казалось, говорили ее вкрадчивые, вытянутые в струнку следы. Потянул предрассветный ветерок, закачались и зазвенели, как серебряные колокольчики, обледенелые ветки берез, чуткий нос рыжей красавицы уловил еле заметный запах рябчиков. Дальше пошли следы, но нет в лисьем нарыске прежней неторопливости; стал он нервным, неровным — то побежит рысцой, то встанет кумушка, а нос ведет ее прямо в чащу молодых березок, под густой лиственничный подлесок. Вот уже следы стали неясными, вроде их кто-то снежком сверху присыпал: пригибается лиса, ползет и шерстью своей заметает след. Впереди поляна, а на ней рябчиковые перья да взбудораженные лунки в снегу.
Восемь рябчиков ночевали здесь под снегом, а улетело только семь, восьмой затрепыхался, умирая в лисьих зубах, только пух, да перья, да капли крови на снегу остались. Не подвел чуткий нос лису, не подвел мягкий снег, — неслышно подошла она к лунке, примерилась, напружинилась и обеими передними лапами придавила спавшего в снегу рябчика.
Совсем светло стало, солнышко показалось, только за горой его не видно, а макушки деревьев уже золотом облиты. И тишины уже нет прежней, вон синичка белощекая с ветки на ветку прыгает, вон дятел, перелетев на старую березу, деловито долбит ее кору. Две кедровки кричат в густом подлеске, взлетывают, перепархивают с дерева на дерево, с куста на куст. Видно, что-то заметили. Выглянуло солнце и зарозовел, заискрился иней. Встал я за куст около березы, где лиса рябчика задавила, взял ружье на руку и предохранитель передвинул: раз кедровки кричат да перелетывают, значит идет кто-то...
В зарослях мелькнуло что-то, и на поляну метрах в тридцати пяти, вся залитая солнцем, вышла рыжая разбойница, встала на границе кустов, в другую от меня сторону смотрит. Легла мушка прямо в корень уха, и только подпрыгнула лиса после выстрела, да и растянулась на снегу.
Подошел я, сел на пенек над ней, закурил и думаю: «Ходила ты ходила, и хоть считают тебя хитрой, а хитрее человека нет на свете никого. Все я о тебе с самого того момента, как ты дорогу перешла да на зайца обиделась, по следам твоим, как по книге, прочел, а если и ошибся в чем, так самую малость...
