Беляев А.
В дорогу
Октябрь в том году выдался холодный и ненастный. Над городом низко плыли косматые тучи. Не переставая лил дождь, а иногда, когда ветер начинал дуть с севера, вместе с дождем сыпал еще и снег, и тогда на улице становилось особенно уныло и тошно.
От этой слякоти из города нестерпимо хотелось удрать куда-нибудь подальше.
Я стал подыскивать место поинтересней и неожиданно для себя получил заманчивое предложение. Зашел ко мне мой приятель доктор Михаил Курсанов и пригласил:
— Давай махнем на охоту в дельту Волги! Там сейчас солнышко греет, перелет утиный в полную силу идет.
Я обрадовался.
— Давай! А управимся вдвоем? Экспедиция серьезная.
— Попутчики найдутся, — пообещал Курсанов и в тот же вечер познакомил меня с двумя охотниками — Зимовьевым и Мещерским.
Зимовьев, помню, произвел на меня очень приятное впечатление. Был он полуседой, грузный, с круглым загорелым лицом, на котором зоркие, подвижные и хитроватые глаза очень удачно гармонировали с густым румянцем.
Мещерский при первом взгляде понравился мне меньше и показался сухим и замкнутым. Но при более близком знакомстве вся сухость его быстро растаяла, он весь удивительно переменился и я увидел в нем заботливого и очень душевного человека.
Для полной характеристики нашей компании скажу несколько слов о Кирсанове. Среди нас доктор выделялся могучим телосложением атлета, расторопностью, неунывающим озорным характером и незаурядными хозяйственными способностями окружного интенданта.
Мы тогда же при знакомстве составили план поездки и распределили между собой обязанности членов экспедиции.
Наконец настал день отъезда. Собрались на Павелецком вокзале и начали грузиться. Проводник прямо за голову схватился, когда увидел наш багаж. И было чему удивляться. Десять тюков, четыре чемодана, ружья и вещмешки лежали на перроне такой внушительной кучей, что даже видавшие виды носильщики не брались уместить все это в одном купе...
В Астрахань прибыли через два дня. Тут в порту нас поджидал катер и двое местных товарищей. С одним из них, мотористом, мы расстались, как только он доставил нас на рыбную базу. Но со вторым, Виктором Сергеевичем Борисовым, мы провели вместе целый месяц. Виктор Сергеевич был сразу же единогласно избран нашим руководителем. Он честно выполнял эти обязанности на протяжении всей охоты, очень умело ее организовывал и вообще, только благодаря его опыту, мы после месяца, проведенного в плавнях, вернулись в Астрахань живыми и невредимыми.
Наш лагерь
Местом своей стоянки мы выбрали маленький островок, расположенный в сорока километрах от базы. Добраться до него нам помог рыбак Гаспар, мужчина лет пятидесяти пяти от роду, худощавый и молчаливый. Он привез нас туда под парусами на своем легком куласе.
Островок наш, безымянный, непрозванный, имел в длину не более двухсот шагов, в ширину — шагов тридцать-сорок, а над водой возвышался всего четверти на две. Не только в шторм, но даже при сравнительно небольшом ветре волны легко перекатывались через него. Справа и слева островок омывали протоки, к северу от него на десятки километров раскинулась дельта, с юга, насколько видел глаз, плескался сердитый Каспий. Островок густо зарос камышом, чеканом и ивовыми кустами. Среди сотен других таких же незатопленных кусочков земли он не выделялся ничем.
В северной его части мы расчистили небольшую площадку, установили на ней надувные лодки, над лодками натянули палатки, внутри лодок устроили места для ночлега и отдыха и, таким образом, обеспечили лагерю относительную незатопляемость.
Нас поразили просторы низовьев Волги и те несметные богатства дичи, которые обитают на них. Нигде и никогда не видел я ничего подобного. Ни на Севере, ни в Сибири, ни даже на озере Ханка в самый разгар знаменитых весенних перелетов не бывает, по-моему, такого количества гусей и уток, какое мы встретили здесь. Небо дельты буквально кишело пернатыми. Табун за табуном, стая за стаей непрерывно тянули над нами, пока мы добирались от базы до островка. И каких только пород не было тут! Гоголи, краснобаши, шилохвости, чернеть, кряква — воздух свистел от утиных крыльев. Над водой летели чирки, вереницами проносились бакланы. Казарки стремительно пролегали большими и шумливыми стаями. Тянули гуменники, оглашая воздух разноголосицей переклички, а откуда-то сверху, из самой голубой выси, лилось лебединое ячканье. В камышах, в протоках, на плесах разливов копошились и плавали сотни лысух. Жирные, неповоротливые, непуганые, они почти не боялись нас и очень неохотно уступали дорогу нашим куласам. Я уж не говорю о чайках, куликах и прочей болотной мелочи. Ее в дельте набралось великое множество.
Большая часть всей дичи была пролетной. Но и местной, гнездившейся здесь, было столько, сколько иногда в хорошую погоду собирается над нашими болотами комаров и мошек. Утки то опускались, то взлетали — над водой целый день вилась нескончаемая птичья карусель...
Первым «пойти добыть что-нибудь на ужин» вызвался Курсанов. Не глядя на нас, он положил лопату, взял ружье, опоясался патронташем и скрылся в камышах. Больше в тот день мы его не видели. Мещерский, Зимовьев, я и дядя Витя — так между собой мы называли Виктора Сергеевича — продолжали трудиться. Но, как только вдали загремели дублеты курсановского «зауэра», наша работа тоже приостановилась. Побросав топоры, мы быстро разбрелись по кустам. В лагере остались только дядя Витя и Гаспар.
Я перебрался на соседний островок и встал там под высоким кустом ивняка. На меня, помню, тотчас же налетела стайка белогрудых гоголей. Я выстрелил. Две птицы круто нырнули вниз. Свист крыльев, удар, знакомый всплеск воды. И вот она, первая добыча!
Над головой проносится новый табунок. Опять короткая вскидка. Воздух раскалывается от резкого грохота, и рядом в камыши тяжело падает сизокрылый селезень. Снова трепет охватывает душу, и снова волненье приятной дрожью пробегает по телу. Великолепен охотничий азарт! В нем все: и быстрота, и ловкость, и радость меткого выстрела, и стремительный полет птиц!
В лагере меня встретил Гаспар.
— Маладэц, — усмехнулся он, — атвел душу!
Подошел дядя Витя, посмотрел на убитых уток и покачал головой.
— Пострелять, конечно, можно, — сказал он, — только знать надо, по какой дичи. Бей бекасов, куликов. Их много не убьешь, а настреляешься вдоволь. Понятно?
В это время в лагерь вернулся Мещерский. На поясе у него висело около десятка отборных селезней. Дядя Витя почесал затылок.
— Вот-вот. И те двое тоже принесут по столько, — проговорил он и вздохнул, — этой дичью роту накормить можно. А нам разве съесть ее? Ну нет, отпускать вас одних, я вижу, нельзя. Да и потом, что это за удовольствие уток стрелять! В дельте есть кое-что поинтересней.
Мы молча выслушали разнос и, точно провинившиеся школьники, исподлобья оглядели дело рук своих. Уток и впрямь набралось многовато. И особенно после того, как под вечер на остров со своими трофеями явились Зимовьев и доктор. Но пропасть этой дичи мы, конечно, не дали. Большая часть ее была законсервирована, часть тут же пустили в котел, а часть, выпотрошив и подсолив, вывесили на вешала.
Однако алчность наша была осуждена справедливо. Мы поняли это и установили строгий лимит отстрела.
Ночью дядя Витя повел нас на места пролета гусей.
За гусями
Небо вызвездило так, что казалось, будто вся дельта усыпана золотыми блестками. Над камышами глухо ухала выпь. Плескалась рыба. Таинственностью веяло от тишины и мрака. И было жутко, не видя ничего под ногами, шагать по темному, уснувшему морю. Казалось, вот-вот нырнешь в какую-нибудь яму. Но дно было ровно как стол, и мы без всяких приключений уже более часа брели за дядей Витей на «гусиную косу».
«Гусиной косой» оказался большой, сплошь залитый водой, илистый нанос. Хорошо, что дядя Витя заранее велел каждому из нас нарвать по большой охапке камыша и веток. А то хороши бы мы были: на косе не то что человеку — чирку спрятаться негде. Кругом ни камышинки, ни кустика, над водой кое-где щетинкой торчит лишь осока, да и той мало.
Стали строить засидки. Вырыли на дне по яме, устроили над ними небольшие шалаши, расставили профили, и тотчас же со всех сторон послышался приглушенный шепот:
— Доктор! Дайте веточек!
— Зимовьев! У вас камыша не осталось?
Пришлось подналечь на лопаты. Идеальным выходом из положения была бы охота из бочки. Но бочек, к сожалению, мы с собой не захватили. В распоряжении нашей экспедиции имелось немало всяких нужных и ненужных приспособлений, а вот о бочках мы в свое время забыли. И напрасно.
Гусиный пролет начался задолго до рассвета. Кругом стояла томительная тишина. И вдруг сразу раздались сотни пронзительных голосов...
Мы с замиранием сердца слушали этот ночной концерт, но до рассвета, а следовательно и до стрельбы, было еще далеко. Неясной, мутной полоской высветилась заря. Подул ветер. Луна нырнула за черный небосклон, а гуси все летели, летели и летели.
Восток заалел яснее. И как только в рассвете обозначились профили, справа от меня раскатился тяжелый дублет. Налетевшая на Мещерского стая круто взмыла вверх. Мещерский, перезарядив ружье, послал ей вдогонку второй дублет, и вот удача! Два гуся, перевертываясь в воздухе, нырнули книзу.
Я засмотрелся на эту короткую сценку и чуть не прозевал табунок гуменников, налетевший на мои профили с моря. Птицы летели над самой водой, почти касаясь ее поверхности крыльями. В синеве рассвета их трудно было заметить. Но они сами выдали себя. У профилей, обнаружив обман, гуси сбились в кучу и подняли пронзительный крик. Я даже вздрогнул от неожиданности, когда услышал возле себя их сердитые и удивленные голоса. Секунда замешательства решила все дело. Я развернулся в своей неудобной и узкой засидке, упал на колено, зачерпнул полный сапог воды, но выстрел сделал. Отдача чуть не свалила меня с ног. Я ухватился за ветки, устоял и тут неожиданно получил такой удар в бок, от которого тотчас же плюхнулся в воду. Подбитый гусь, как снаряд, влетел в мою засидку, раскидал камыш и ветки и угодил мне в плечо.
Проклиная все на свете, весь мокрый, я поднялся на ноги, подобрал ружье и стал продувать стволы. Надо было приготовиться к встрече следующей стаи. Охота только что начиналась.
На качкалду
Два дня шел дождь. Наш островок разбух, как губка. По нему невозможно стало ходить: ноги засасывало точно в болоте. На третий день подул ветер, развеял тучи и нагнал с моря седого, волглого тумана. Камыш, кусты, вода — все утонуло в белой пелене.
Мы вылезли из палатки. Но об охоте нечего было и думать. В двух шагах ничего нельзя было разобрать. Пришлось еще день просидеть у костра. На следующее утро Зимовьев и Мещерский пошли на косу. Дядя Витя остался дежурить в лагере, а мы с Курсановым отправились стрелять качкалду (лысуху). Другого выхода у нас не было. День выдался солнечный, жаркий. Море искрилось чуть видимой зыбью. Утиного лета не было, а качкалды сидело под боком видимо-невидимо. Дичь эта интересная. В море она не полетит, табунится в тихих камышовых заводях. В стаи собирается штук по пятьсот. Нас такое положение устраивало вполне. Эти черные птицы, с белыми костяными залысинами на лбу, мне очень напоминают овец: они такие же ленивые и малоподвижные и с таким же упрямым упорством всегда стремятся держаться только стаей. Разбить стаю можно лишь пополам, на две равные партии. Тогда на некоторое время птицы разлетятся в разные стороны. А вот разогнать стаю совсем нам не удавалось никогда. Меньшая часть, едва отлетев в сторону, сейчас же сворачивала со своего направления и напрямик, несмотря ни на какую опасность, летела к основной массе. Мы знали об этом стремлении птиц и при охоте на них всегда применяли один и тот же излюбленный прием. Завидев плавающую качкалду, на двух-трех лодках мы отсекали от стаи небольшой табунок и, пока птица разлеталась, старались как можно быстрее разъехаться на лодках по всей заводи. Делать это приходилось очень быстро, так как отлетевший в сторону косяк, едва заметив отсутствие большинства, поворачивал в обратном направлении и напрямик, через лодки, спешил за ним вдогонку. В этот-то момент и надо успевать поохотиться. Два-три дублета сделать можно, а больше уж некогда — птицы пролетят.
Вдвоем с доктором мы, конечно, таким методом охотиться не могли. Качкалда облетела бы нас стороной, и нам волей-неволей пришлось изменить обычную тактику. Мы забрались по течению вверх и, забросав куласы для маскировки камышом и чаканом, пустили их вниз по реке прямо на стаю. Волга, разливаясь сотнями протоков, течет медленно, плавно. Куласы чуть двигались. Светило солнце, и издали хорошо было видно, как качкалда спокойно кормилась на мелях. Лодки птицы заметили, конечно, еще издали, но нас в них они не разглядели: мы лежали, заваленные зеленью, на самых днищах, и качкалда подпустила нас довольно близко.
У меня перед лицом, в рассохшемся борту, крохотной точкой просвечивала дырка от гвоздя. Приложился к ней глазом — видно плохо. Пришлось слегка раскрутить дырку кончиком ножа. Сразу стало отчетливо видно все. До стаи оставалось метров сто. Проплыл еще немного — и вдруг замечаю: качкалда прекратила кормежку и, вытянув шеи, подняла клювы вверх. Что за оказия? Неужели заметили? Сгоряча хотел вскинуть ружье к плечу, да вовремя удержался: уж очень странно вели себя птицы. Вместо того, чтобы, расплывшись от куласа в разные стороны, затаиться в камышах и, как это обычно бывает, пропустить мимо себя незнакомый предмет, качкалда, наоборот, словно нарочно стала быстро собираться в тесную кучу впереди лодки, точно сама подставляясь под дублет.
Течение тихонько продвинуло меня еще метров на пятнадцать. Качкалда не разлетается. Вижу в дырку: без малого уже вся стая в кучу сбилась крылом к крылу. И перед самой лодкой последние, заплывшие во время кормежки далеко в сторону, птицы с шумом торопятся прибиться туда же. А сами все вверх, прямо над собой смотрят. То поднимутся на воде, рты разинув и вытянув шеи, точно птенцы в гнезде, го опять, тесно прижавшись друг к другу, на воду сядут. Я заинтересовался. Но неожиданно кулас мой развернуло бортом, и я потерял из виду птиц. Что было делать? Ждать, когда ледка снова повернется к ним носом, — долго. Да и повернется ли она вообще? Решил осторожненько нарушить маскировку. Раздвинул камыш над головой, выглянул через борт — и сразу все понял. Над стаей, едва не касаясь качкалды крыльями, летал огромный седой лунь. Он то взмывал почти вертикально вверх, то стремительно бросался вниз и, вытянув лапы, длинными, крючковатыми когтями старался ухватить какого-нибудь зазевавшегося качкалдака. Но птицы зорко следили за ним, и каждый раз, как только хищник, растопырив когти, вытягивал их для захвата добычи, навстречу ему, словно по команде, поднимались сотни две острых разинутых клювов. Клюв у качкалды крепкий, острый, и лунь шарахался в сторону. Но снова падал с высоты на стаю и, встреченный качкалдой, опять взмывал вверх. Так продолжалось минут десять. В горячке боя ни та, ни другая сторона не обращали на меня ни малейшего внимания, хотя я уже совершенно открыто сидел в куласе и с любопытством смотрел на поединок хищника со стаей.
Я дал луню возможность снова взлететь и, когда он поднялся над стаей метра на два, выстрелил в него два раза. Ударом дроби тело его отбросило далеко в сторону. Но, прежде чем он упал в воду, стая с шумом и плеском метнулась кто куда. Перепуганные неожиданными выстрелами, птицы, мешая друг другу, быстро разлетелись в разные стороны. Секунд через, пять возле лодки никого уже не было. Только рябила солнечными бликами Волга да плавал пух, выбитый птицами друг у друга. За спиной у меня раздался выстрел и скорый всплеск воды. Я оглянулся. Курсанов, подтянув сапоги, шагал по протоке за своим трофеем. Его кулас занесло течением в небольшую заводь, и он, не желая мешать мне, сидел там до тех пор, пока я не убил луня.
Я рассказал ему обо всем, что видел из лодки. Он выслушал рассказ и с недоверчивостью спросил меня:
— А ты разве не знал, как они от хищников отбиваются? Это, брат, народ дружный: один другого в обиду не дает! Я раз даже видел, как качкалда таким образом подорлика отвадила. А тот — тоже: как только ни старался, чтобы вырвать хоть одного из них.
В скором времени после этого случая мне снова довелось наблюдать, как качкалда отбивалась от наседавших на нее сразу двух ястребов. Но тогда ястребы победили. Несколько птиц, испугавшись хищников, изменили свою обычную тактику и, вместо того, чтобы скорее примкнуть к стае, поторопились укрыться в камышах. Ястребы же, нырнув с высоты вниз, тотчас схватили по птице и, зажав трепещущую добычу, улетели на пустынный песчаный остров.
Моряна
Мы ее ждали долго. И не без основания. О моряне то и дело говорили рыбаки. Встречавшиеся охотники вспоминали о ней как о манне небесной. Чувствовалось, что ветер с моря не мало приносит им удач. И вот моряна (ветер с моря) началась.
В один из последних дней нашего пребывания на островке ветер неожиданно подул с юга, точнее с юго-востока. Подул он ровно, без порывов, постепенно увеличивая свою силу. Небо до полудня оставалось чистым. Потом откуда-то из-за горизонта в направлении нашего острова поползли длинные перья облаков.
— Хорошится «девка» (местные жители о моряне часто говорили, как о женщине), косы расплетает, — прокомментировал Гаспар это интересное явление природы. — Если вечор зарумянится, — значит к рассвету плясать пойдет.
Моряна зарумянилась. В зорю небо горело жутковатым пунцово-оранжевым пламенем. Ветер подул еще сильнее. Спокойное до той поры, море покрылось пенистыми завитками.
Ночью непогода разыгралась до небольшого шторма. Но ветер все продолжал усиливаться. И утром моряна действительно «расплясалась». Привычной спокойной дельты с ее обычными тихими камышовыми заводями, зеркальными заливами и сонными протоками нельзя было узнать. Вся она как-то раскосматилась, посерела, стала неприветливой и хмурой. Седые, перистые облака сменились черными тучами. Волна поднялась до метра. Река на какой-то короткий момент, казалось, остановила свое течение и вдруг повернула вспять. Вода начала затоплять острова.
Вот тогда-то я и понял, почему так нетерпеливо ждали моряну рыбаки и охотники.
Тысячные стаи гусей и уток, спокойно отдыхавшие и кормившиеся на морских отмелях, поднялись в воздух. Ветер сорвал их с облюбованных мест и закружил над дельтой в неистовом, диком хороводе.
Не находя укрытия, птицы нескончаемым роем носились над водой, не обращая на нас никакого внимания. Гуси, утки, бакланы, цапли, лебеди и даже пеликаны пролетали над островом так низко, что, казалось, их можно достать стволами ружья.
Если бы мы хотели, то без особого труда могли настрелять в этот день не одну сотню птиц. Но после стольких удачных охот, проведенных за месяц, нас эта возможность не увлекала. Было гораздо интересней наблюдать за птицами, нежели бить их — беспомощных, растерянных и измученных жестокой схваткой с разбушевавшейся стихией.
Но если мы встретили моряну как наблюдатели, то Гаспар отнесся к ней совсем иначе. Вялый и медлительный в обычные дни, он вдруг словно проснулся. Его верткий кулас без устали носился среди волн из протоки в протоку.
Вместе с прибывающей водой в дельту из моря, пошла рыба: лососи, осетры, сазаны. Гаспар едва успевал выбирать их из сетей. Мы, как могли, помогали ему. Но он и без нас отлично справлялся со своим делом.
К исходу третьего дня наш остров скрылся под водой.
Дядя Витя посоветовался с Гаспаром и решил: пора подобру-поздорову уносить ноги.
Зимовьев и Мещерский встретили это предложение в штыки. Курсанову тоже не очень хотелось уезжать из дельты. Но дядя Витя был неумолим.
— Вы с ума сошли! — ругался он с ними. — Утонуть из-за каких-то уток?! Этого еще недоставало. Да вы знаете, что тут будет через день? Грузиться сейчас же! Немедленно! Гаспар, настраивай паруса.
Гаспар посмотрел на небо и согласно кивнул головой.
— Все правильно, — сказал он, — небо сухое. Дождя нет. Утром шторм будет ой-е-ей! Надо плыть.
И он стал грузить в кулас рыбу.
Спорщикам пришлось согласиться.
Готовиться к отъезду нам было незачем. Мы всегда были готовы к отплытию: стоило только отвязать лодки, сцепить их и поднять паруса. Мы так и сделали. Паруса были подняты, и караван нашей флотилии, подгоняемый ветром, быстро стал удаляться от моря.
С небольшими происшествиями мы добрались до рыбной базы, пересели там на попутный катер и взяли курс на Астрахань.
Шторм свирепел не на шутку. В городском порту мы едва пристали к причалу. По реке разгуливали огромные волнищи, и нашему рулевому пришлось изрядно потрудиться, прежде чем он высадил нас на берег...
