Саулин П. О.
Хозяин пойнтериной семьи — белокурый охотник Просвирин — извлек из-под кровати щенков и пустил гулять их по полу комнаты. Красно-пегий кровный пойнтер — мать щенков, тихо повизгивая, брала своих любимцев за шиворот и таскала в темный угол. Хозяин снова их возвращал на прежнее место.
Я глядел на щенят и удивлялся: все как на подбор одной окраски и даже одной величины, кроме одной, совсем крошки.
Но какой у всех разный характер! Одни ползают тихо, другие скулят, третьи лезут к ногам, хватают за шнурки ботинок, а крошка спокойно шагает по полу и все обнюхивает: тряпки, лежащие в углу, галоши, миску, даже книги на этажерке. Вот эту крошку я за пазухой и привез домой.
— Какая красавица фея! — воскликнул кто-то из моих домочадцев.
— Пусть и будет Фея, — сказал я детям, и мы назвали щенка Феей.
Через семь месяцев Фея стала большой собакой, и я приступил к комнатной, а затем и к уличной дрессировке ее. Удивительно легко и быстро осваивала она решительно все, что я от нее требовал: по поднятию руки ложилась, по приказанию «За ногой!» ходила слева возле ноги, знала слова «вперед», «назад», «на место», «нельзя», «можно», «сидеть», «лежать» и прочее, что требуется от охотничьей собаки, чтобы можно было ее затем натаскивать в поле и в лесу. Подавать разные предметы научилась почти сама, без всякого принуждения. Как только начала играть с мячиком, стал я отнимать его у нее изо рта со словом «Подай!». Поняла, начала подавать.
Потом мячик был заменен куриным яйцом: положу его на пол, скажу: «Возьми! Подай!» — брала и подавала. По моей команде яйцо в зубах носила и не разбивала. Я ее к этому приучил для того, чтобы на болоте или в лесу во время натаски, а затем и охоты бережно к яйцам относилась: не разбила и не съела их. Носить в зубах всякие предметы у нее была непонятная для меня страсть. По улице всегда гуляла со мной без привязи и в зубах поводок или плеть несла. Плеть я брал с собой не для того, чтобы наказывать собаку, а дворняжек от нее отгонять. Понятливая Фея плетки не заслуживала.
Утром, перед работой, я всегда ходил в киоск за свежими газетами и журналами. Фея уже знала, что я возьму ее с собой, и, сидя у дверей, терпеливо ждала. Купленные газеты и журналы брала в зубы и, довольная, виляя хвостиком, несла домой. Иногда я нарочно клал газеты в карман; тогда она начинала визжать, а потом громко лаять, напоминая: «Не забыл ли, хозяин, что нести газеты не твое, а мое дело?»
Нрав у Феи был мягкий, послушание замечательное, привязчивость ко мне — поразительная. Когда я сидел за письменным столом и писал, она лежала, свернувшись калачиком, на коврике у моих ног. Но как только я вставал из-за стола, она вскакивала, садилась и глядела на меня, как бы спрашивая: «Что дальше, хозяин, будем делать?» Я давал ей какое-либо задание: подать спички, папиросы, туфли или еще что-либо из посильных вещей; она всегда безошибочно подавала то, что я хотел.
Однажды я решил подсчитать, сколько Фея заучила слов: досчитал до пятидесяти. Разумеется, в ее собачий словарь входили все те слова, которые она усвоила при дрессировке: всякие приказания, запрещения, названия предметов, которые она подавала, и прочее.
Если за столом были гости, Фея сидела в углу комнаты на своем коврике и ждала, пока я позову ее к столу. Она отлично понимала, что я непременно ее попрошу показать гостям те или иные фокусы, которые она научилась проделывать. Фокусы, конечно, были не сложные: ведь Фея была охотничьей собакой, а не цирковой «актрисой». Но то, чему я ее обучил, выполняла, выражаясь охотничьим языком, без осечки.
— Фея, садись! — командовал я и, взяв из сахарницы кусок сахару, клал на ее розоватый, с трепещущими ноздрями, влажный нос. Затем считал: — Раз, два, три! — она в это время сидела неподвижно, следя за выражением моего лица своими ухмыльными желтоватыми глазами. Но как только я, подняв указательный палец правой руки, произносил: «Фея, — пиль!» — она носом подбрасывала сахар кверху, хватала его зубами в воздухе и с удовольствием грызла. Сахар и плавленый сыр для нее были лакомствами, и она кусочки их всегда получала за услужливость и четкое выполнение моих заданий. На кого-либо из гостей надевалась шапка, тот становился посреди комнаты, и я командовал Фее: — Шапку! — она подбегала сзади, прыгала на спину и снятую с головы шапку подавала мне.
За этот «фокус» я однажды еле отделался от штрафа. Шел я по улице Москвы, разговаривая с приятелем. Около моей левой ноги, как обычно, шагала без привязи Фея, а впереди нас шел милиционер. На голове моего друга была надета новая кепи. Я спросил его:
— Где вы такую изящную шапку купили?
Не успел мой друг ответить, как Фея, слыша слово «шапку», бросилась вперед, с разбегу прыгнула на плечи среднего роста милиционера, стащила с головы его форменную фуражку и мигом подала ее мне.
Перепуганный милиционер сначала растерялся, развел руками, затем, взяв у меня свою шапку, обозвал меня «циркачом» и приказал следовать в отделение милиции, чтобы составить протокол и взыскать с меня штраф за то, что без привязи вожу собаку и хулиганю с ней на улице.
Только после того, как я, извинившись, объяснил ему фокусы Феи, милиционер, оказавшийся охотником, посмеялся и отказался меня штрафовать.
Зимою Фея мою дочь и сына целые часы поочередно на лыжах катала. Привяжут к ее ошейнику прочный шнур, вроде вожжей, возьмут в руки, станут на лыжи — и собака катает. При слове «Гоп!» скачками по тропинке неслась, и это, как я замечал, для нее было одно удовольствие. Да и собачьи мышцы зимою развивались, а не слабли от бездействия. Вероятно, из-за этого на летне-осенней охоте Фея была всегда бодра и неутомима.
У Феи был свой, хотя и необширный, собачий лексикон, но я и мои домочадцы ее отлично понимали. Когда ей хотелось пить, она брала миску в зубы, ставила перед нами и дважды «бумкала». Если просила есть, проделывала то же самое, но «бумкала» звонче и трижды подряд. Взлаивание пять раз, с легким повизгиванием, означало: «Выводите, хочу гулять!»
Достаточно было взять в руки охотничьи сапоги, рюкзак или патронташ, как Фея уже настораживалась, возбужденно прыгала возле меня, но, не будучи еще уверена, что я собираюсь на охоту, садилась и следила за каждым моим движением. Но как только я опускал патронташ в рюкзак и клал в него закуску, она изливала свой восторг таким лаем, что хоть уши затыкай! Тогда я, чтобы прекратить шумиху, с серьезным видом говорил:
— Сегодня я один на охоту поеду. Иди на место и ложись!
Фея с подавленным видом ложилась на свой коврик и тихо-тихо скулила, словно плакала от обиды. Иногда в ее грустных глазах замечались даже слезинки.
Тогда кто-либо из членов семьи начинал меня упрашивать:
— Ладно уж, возьми Фею с собой, она извинится.
— Если лаять и шуметь не будет, — возьму.
Фея снова вскакивала, подбежав, норовила лизнуть мою руку и уже больше не лаяла, а терпеливо ждала.
Когда я уходил на работу, она провожала меня до дверей с грустным видом, но, когда возвращался, выражала свой восторг прыганьем на грудь, тихим повизгиванием и веселой улыбкой. Не у каждой собаки можно увидеть улыбку. А у Феи она выражалась совершенно явно: складки кожи на ее пойнтериной, чуть изогнутой ниже переносицы, морде сморщивались, приподнимались, губы оголялись, и она показывала белые зубы. Такую собачью улыбку я примечал даже у сеттеров, но никогда не видел у лаек, гончих, борзых и прочих собак.
Из всех легавых собак, которых я воспитывал и натаскивал, Фея оказалась самой способной. Приучив ее на луговинах к поиску «челноком», однажды утром, по росе, я пустил ее на кочковатую болотнику, приговаривая: «Вперед, ищи, тут птица, тут!» Слово птица она уже знала, поскольку нарывалась в луговинах на жаворонков, делала по ним стойки, и я запретил ей это, произнося: «Фу, птица, ненужная, оставь ее!»
Причуяв верхним чутьем бекаса, девятимесячная Фея, пригибаясь к земле, словно кошка, поползла к нему против ветра, а приблизившись вплотную, легла в траву и, приподняв голову, с дрожью в теле, нюхала воздух. В это время ее влажные ноздри слегка трепетали.
Я ей скомандовал «Вперед», она чуть продвинулась — и бекасенок, вспорхнув из-под самого ее носа, снова спустился в траву. При взлете птицы я успел крикнуть «Ложись!» И Фея растянулась, положив голову между передними ногами. От нервного возбуждения она вся трепетала словно в лихорадке. Погладил ее, дал кусок сахару и повел в другое место; пущенная снова по тому же бекасу, она от безмерной страсти к птице могла бы, возможно, погнать ее.
Около десятка бекасов и несколько дупелей она мне разыскала за утро и ни одного не сорвала; подводила к птице близко и мертво стояла, поджав переднюю ногу, или же ложилась в траву.
Следующий урок был дан в роще по тетеревам. Отыскав в травах птичьи наброды, я показал Фее тетеревиные следы и перышки. По росе она быстро подвела к затаившимся в кусте тетеревам и легла. Не успел я скомандовать «Вперед!», чтобы поднять на крыло птиц, как они шумным веером посыпались из куста в стороны. Фея от шума крыльев вздрогнула, но без моего приказания не двинулась с места.
С началом охоты, в августе, Фея работала по различной дичи, словно старая опытная собака. Только по уткам на болото я не пускал ее, боясь испортить.
Для меня до сих пор остается загадкой, как двухгодовалая собака без малейшей моей помощи научилась анонсировать? Произошло это вот как.
После дождя, намокший по пояс в сырых травах, я пытался развести костер, чтобы просушить одежду. Пока я собирал сушняк, Фея исчезла. Я начал звать ее свистком, к которому она была хорошо приучена, но собака не возвращалась. Затем явилась, с лаем прыгнула мне на грудь, бросилась обратно в чащу, снова вернулась, и повторилось трижды то же самое: лай, ласканье и бросок в чащу.
— Ты что, взбесилась, что ли? — прикрикнул я на нее.
Но послушная Фея даже после того, как я ей приказал ложиться, кидалась в чащу и лаем звала меня следовать за ней. Я схватил ружье и побрел за ней, чтобы разгадать ее необычное поведение. Не менее четверти километра вела меня Фея, идя впереди и часто оглядываясь: следую ли я за ней. На кромке бора остановилась среди густого багульника и затем легла с чуть приподнятой кверху мордой. После команды «Вперед!» из-под куста с клохтаньем сорвалась глухарка, а за ней два петушка и курочка. Я выстрелил в молодого глухаренка, и он упал в багульник.
Подобрав птицу, я погладил Фею, дал ей бутерброд с сыром, но она его не взяла, а, намокшая от росы, отряхивалась, каталась и пыталась уйти в ту сторону, куда улетели глухари. Я взял ее на поводок и прекратил охоту.
В дальнейшем охота по дичи была облегчена анонсированием Феи. Придя с ней в лес, я садился на пень, читал книжку, а Фее приказывал разыскивать птиц. Иногда собака не возвращалась двадцать минут и больше. Если птиц не находила, вид ее был хмурый, виноватый — она не лаяла и не прыгала мне на грудь. Лай, затем попытка бросаться в чащу и новое возвращение — все это означало, что выводок найден.
Обмана ни разу не было. Я шел уверенно за собакой и стрелял.
Подранков Фея приносила вначале живыми и отдавала мне в руки, при этом совершенно не повредив ни одного перышка птицы. Как-то раз я с тремя своими товарищами охотился в Загорском районе Московской области по серым куропаткам. Из-под стойки Феи сорвалась куропатка и после моего выстрела упала в овраг. Я послал за ней Фею. Когда она вернулась с птицей в зубах, я приказал ей: «Отдай!» Фея открыла рот раньше, чем я успел взять куропатку в руку. Птица вырвалась изо рта собаки и полетела чистым полем. Я и стоящие рядом три охотника растерялись, в горячке сдублетили, и птица ушла невредимой. После этого случая Фея приносила подранков только мертвыми.
Не обычный, однако, случай привел Фею к пороку: она начала обдирать подранков до самых костей, потрошила птицу с остервенением, пока голые ребрышки оставались. Это произошло после того, как я в августе, охотясь с ней по берегу реки Кана, сломал кряковому селезню крыло и он, шлепнувшись в воду, заплыл в густые камыши. Фея поплыла в камыш за подранком и, несмотря на мои резкие свистки, больше часа не возвращалась. Я уже хотел плыть за ней, думая, что она не может вылезти из илистых топей, как увидел Фею, плывущую обратно с каким-то красным месивом в зубах. Когда она вышла на берег, я чуть не взревел от ее поступка: одни крылья и жалкие объедки от красавца селезня остались — всего распотрошила. Не мяса мне было жалко: дичи в Канском округе было уйма. Я думал теперь о том, что от порока потрошить дичь собаку больше не отучишь. Мне ясно стало, почему Фея ободрала селезня: в густом камыше он цеплялся крыльями за тростник и бил ими ей по морде, не давая возможности вынести на водную гладь.
Мне все же удалось найти способ отучить Фею от этого порока. Когда она мне принесла девятого ободранного селезня, у которого сохранилась голова, я взял Фею за ошейник и молча отстегал ее по спине клювом птицы. Так я проделал в течение часа до десяти раз. Отстегаю, отпускаю собаку, а селезня кладу в траву. Через несколько минут молча проделываю то же самое.
Представьте себе, после этого Фея перестала потрошить птиц: снова приносила мне подранков целехонькими.
Что повлияло на нее? Боль от стегания? Конечно, нет. Клюв селезня не такой уж твердый и не острый. Очевидно, она, в конце концов, поняла: если будет подранков потрошить, — каждый раз за это свинство десятки раз птичьим клювом по спине получит.
Десять лет Фея была лучшей моей помощницей на птичьих охотах.
