Скорин И. Д.
Вечернее небо с редкими перистыми облаками меняло непередаваемые краски; вот уже потемнел его край, и в густо-багряном разливе заходящего солнца словно растаяли верхушки дальнего леса. Откуда-то доносился чуть слышный лай собак, да в лугах за соседним болотом кричал коростель. Потянуло ветром, вздрогнула и затрепетала уже покрасневшими листьями осина.
Над лесом замерцали первые звезды, и, словно крадучись, из-за деревьев выглянул серп луны. На поляну вышли два охотника: Иван Павлович Синявин и Петр Петрович Вахрушев. Их собаки: почти темный курцхаар и выделяющийся своей белизной пойнтер, — изрядно потрудившиеся за день, плелись сзади хозяев. Связки дичи, притороченной к ягдташам, говорили об удаче охотников и хорошей работе уставших собак.
— Ну, вот и наша поляна! — с облегчением сказал Синявин, сбрасывая на землю рюкзак и бережно кладя на него ружье.
— Давай, Иван Павлович, за дровишками!
Вскоре послышался треск сучьев.
Пока Вахрушев ходил за водой, Синявин осмотрел автомашину, оставленную в кустах, и разложил костер. Пламя сразу же охватило сухие сучья и ярко осветило поляну, собак, сумки и ружья; в кустах заблестел радиатор «Победы». От вспышек костра заплясали черные тени: они то исчезали где-то в деревьях, то вновь выползали откуда-то из кустов. От живого огня на поляне стало уютно: горячее пламя вздымалось ввысь, воздух колыхал ветки и желтые листья нависшего сбоку дерева. Над костром вспыхивали яркие искры и уносились в темноту.
Вахрушев, наблюдая, как его друг подбрасывал в огонь все новые охапки хвороста, весело спросил:
— Ты что, весь хворост в лесу решил сжечь?
— Брось, Петя! Сам ведь любишь костер в лесу... так, из привычного педантизма придираешься.
— Ну, жги, жги, только хворост сам таскать будешь.
Но... не утерпел и вскоре появился у костра с новой охапкой сучьев.
Разговаривая, друзья стали поддерживать умеренное пламя под подвешенным котелком.
— Ну, Петя, сейчас появится и наш приятель, — сказал Вахрушев, увидев выбежавшего к огню крапчатого сеттера своего товарища.
Обычно Роман Иванович Розов увлекался на охоте и приходил на место сбора последним. Вскоре показался и он сам, увешанный дичью, с ружьем, висящим поперек груди. Приятели подошли к нему и, помогая снимать рюкзак, патронташ, начали рассматривать дичь.
— Ты, брат, постарался, — сказал Вахрушев.
— Смотри, Иван, три петушка, два вальдшнепа и рябчик.
— Да, да, зачем скромничать, слышал я, как вы палили, прямо как на передовой, думаю, что не попусту.
— Эй, охотнички! Принимайтесь-ка за чай, — позвал Синявин и снял закипевший котелок. — Закусим, попьем чая, покурим, а там и тронемся потихоньку...
Костер, полный углей, горел синеющими призрачными огоньками; в приятной задумчивости охотники глядели на пламя, и неизвестно, где в это время блуждали их мысли.
Синявин лежал на боку у костра и большим самодельным охотничьим ножом остругивал прут. Его лицо, озаренное отблеском затухающего огня, казалось задумчивым.
— Иван Павлович, что это за нож, что-то я у тебя его раньше не видел, — сказал, подвигаясь к нему, Вахрушев.
Синявин медленно протянул приятелю нож и, как бы взвешивая его на своей широкой ладони, ответил:
— Я редко беру его с собой, но вчера он мне попался на глаза среди старых охотничьих доспехов. Этот нож особенный, с ним связаны воспоминания о людях и далеких местах, — сказал Синявин. Глаза его прищурились и глядели поверх костра, как бы пытаясь рассмотреть какие-то ему одному известные далекие места, людей и ушедшие в прошлое события.
— Ну, ну, не томи нас, расскажи, ведь ты, я знаю, весь набит разными случаями и историями, — говорил Вахрушев, возвращая нож.
Синявин бережно положил нож на землю перед костром и, глядя на него, начал рассказ.
— Этот нож выковал в Петровск-Забайкальске мой приятель, замечательный кузнец. Он где-то нашел сломанный меч. Кем и когда этот меч завезен в Забайкалье, — неизвестно. Но кузнец говорил, что сталь очень хорошая. Он сделал два ножа, и один — вот этот — подарил мне. Этот тяжелый, грубый нож особенно незаменим в тайге. В Забайкалье замечательная охота, и я отдавал ей все свободное время. Работал я тогда начальником уголовного розыска Петровско-Забайкальского района. Работы было мало, и спокойней жизнь трудно было придумать. Но началась Отечественная война, я подал рапорт об отправке в армию.
Результат оказался весьма неожиданным: вместо фронта, меня назначили на ответственную должность в областной уголовный розыск.
Через неделю приехал мой преемник — лейтенант Лисин. Запыленный, с черным потертым чемоданом в руке, он так и пришел ко мне в кабинет. Постой, сколько же мне тогда было? Двадцать пять, ну, а Лисин был года на три моложе. В его открытом лице было что-то подкупающее; он меня сразу к себе расположил. Среднего роста, плотный, Лисин очень походил на спортсмена.
Передав дела, я начал собираться в дорогу. Впереди была новая интересная работа, но было грустно оставлять эти уже обжитые и ставшие родными места.
Уехать из района, не попрощавшись со своим учителем-охотником, опытным промысловиком Гурьяном Алексеевичем, я не мог. В моем распоряжении были вечер и ночь. Лисин упросил взять его с собой. Мы запрягли в легкий рессорный ходок пару лохматых, низеньких, но на редкость выносливых забайкальских лошадок и отправились к моему приятелю. Жил Гурьян километрах в тридцати от Петровск-Забайкальска, в старом селе Харауз, раскинувшемся на берегу речушки и упиравшемся огородами прямо в тайгу.
Гурьян Алексеевич радушно встретил нас на крыльце и повел в дом. Был он кряжист, бородат, в длинной неподпоясанной косоворотке; несмотря на почтенный возраст, воплощал чисто русскую силу и здоровье. Летом он плотничал в колхозе, а осенью, с наступлением охотничьей поры, сколачивал бригаду и отправлялся в тайгу на промысел.
Я познакомил Лисина с Гурьяном Алексеевичем и его младшим сыном Григорием, таким же кряжистым и крепким, как отец. Старший, Николай, кадровый офицер Красной Армии, уже воевал с немцами.
Григорий тоже получил повестку и собирался через два дня в военкомат.
Мне и Лисину стало особенно не по себе от того, что мы здесь, в тылу, а Николай вместе с тысячами других — на фронте. Из этой же семьи воевать отправлялся уже второй человек, а я и Лисин должны были оставаться в тылу.
— Ну, вот и расстаемся, Гурьян Алексеевич, — со вздохом сказал я. — Кому фронт, а нам вот по тылам болтаться.
— Ну, ну, паря, ты брось, вам и тут, небось, дела похуже фронтовых найдутся.
По старому обычаю три раза накрест поцеловались, и вскоре среди тайги затерялись огоньки гостеприимного дома.
Приехали уже к рассвету, спать так и не пришлось. Нужно было собирать несложное свое хозяйство и ехать на станцию. Поезд уходил рано, и все же провожать меня приехал почти весь оперативный состав районного отдела милиции. Жили мы дружной семьей, делили вместе горести и радости — грустно было расставаться.
Мой (теперь уже бывший) заместитель Степан Александрович Прошин, отличавшийся особенно едким остроумием, представлял в лицах, как через несколько времени я, с грозным видом старшего начальника, буду распекать их. Потом начал проезжаться насчет пожитков, явно не соответствующих «рангу», и сосредоточил внимание на этом ноже, который был пристегнут к рюкзаку.
Он уверял, что это инструмент чисто таежного характера и ехать с ним в областной центр просто недопустимо; впрочем, нож этот вполне пригодится истопнику в Управлении для колки лучины.
Тут-то Лисин, воспользовавшись положением, и уговорил меня обменять нож на хороший складной, со штопором. Обмен состоялся.
— Вот-вот, Иван Павлович, главное для вас штопор — это наипервейшее вооружение в городе. Может быть, вы там свои привычки перемените, — откровенно смеялся Прошин. Все знали мое отвращение к спиртному.
Работа в области захватила, что называется, с головой. Незаметно прошла зима, растаял снег, и наступила весна 1942 года.
В тот день я, как всегда, в Управление пришел рано. Но начальник уголовного розыска был уже у себя. Он привык до прихода подчиненных разбирать не решенные накануне вопросы.
Дежурный доложил, что начальник несколько раз вызывал меня. Не отвечая на мое приветствие, Гущин протянул мне телеграмму из Петровск-Забайкальска. Лаконичные телеграфные строки, заплясавшие в моей руке, сообщили, что Володя Лисин накануне убит бандитами в тайге, недалеко от села Харауз. Преступники, захватив его оружие, скрылись.
— Ну, что же, Иван Павлович, район вы знаете лучше других, поезжайте.
Гущин нахмурился и внимательно посмотрел на меня; глубокие складки у его рта обозначились еще сильнее.
На каждое серьезное преступление в районах всегда высылался работник уголовного розыска Управления, и моральное право выехать в Петровск-Забайкальск больше всех ушел я. Кто знает: если бы не перевод, не постигла ли бы и меня судьба Володи? Незримый фронт существовал и здесь. Война всколыхнула не только здоровые силы страны; поднялась и осевшая на дне нашего советского общества муть.
* * *
Приехал я прямо на похороны. На небольшом кладбище, с почерневшими русскими крестами, собралось много народу. Кроме сотрудников и жителей города, на похороны пришли рабочие завода, где Лисин проводил беседы, бывал на молодежных вечерах, работал с допризывниками. Был и Гурьян Алексеевич с несколькими охотниками. Лисин, как и я, увлекался охотой и быстро подружился с местными охотниками.
Прямо с кладбища, захватив Гурьяна Алексеевича, мы с Прошиным поехали в Харауз, где уже находилась большая часть оперативных работников.
На месте я узнал, как все произошло.
Ночью был ограблен магазин рудничного ОРСа. Старичок-сторож был связан, дверь взломана. Бандиты взяли две пары сапог, деньги, водку, папиросы, продукты и промтовары. Преступники не только крали, но и пакостили. В большую железную бочку с подсолнечным маслом, которое начали выдавать рабочим, был насыпан табак, навалены конфеты и брошено несколько разбитых бутылок одеколона.
Лисина, оказавшегося в ту ночь на руднике, подняли ночью. Не дожидаясь помощи из района, он пригласил двух охотников, живших в рабочем поселке, и пошел с ними по следам бандитов. Нужно сказать, что уголовный розыск, милиция не только в Сибири, но и здесь, в Подмосковье, часто обращаются к помощи охотников, и часто среди них находят активных помощников. Направление удалось определить по отчетливым следам новых кирзовых сапог.
На следующий день в двадцати километрах от рудника, недалеко от села Харауз, на старом заброшенном зимовье оба сонных бандита были захвачены и обезоружены без сопротивления. Тут же находилось и награбленное. Одного из грабителей охотники сразу же узнали. Это был местный житель Соленов, лодырь и пьяница, выгнанный еще до войны из колхоза. За злостное браконьерство он отбыл перед войной срок наказания и уже дважды дезертировал из армии.
Соленов производил какое-то странное впечатление. Маленький скошенный подбородок придавал ему жалкое и между тем злобное выражение. Бегающие глаза порой выдавали жестокость, и тогда лицо его делалось особенно неприятным. Второй был высокого роста и, так как немного горбился, смотрел все время исподлобья. Документов у него не было. Бандиты отказались нести награбленное. И Лисин приказал охотникам нести все, что удалось изъять у преступников.
Нагруженные охотники не могли идти быстро, и Лисин допустил первую серьезную ошибку — повел бандитов вперед один, намереваясь с ближайшей колхозной фермы послать охотникам помощь. Самозарядную винтовку Токарева он держал наперевес, кроме пистолета, у него был на поясе мой нож. Вот этот.
У полевого стана Лисин окрикнул колхозников, но в этот миг высокий бандит повернулся и бросился на Володю. Лисин поспешно выстрелил, но неудачно. Бандит сумел выхватить винтовку, бросил ее и схватил Лисина. Сопротивляясь, он пытался достать пистолет. В это время Соленов сорвал с пояса Лисина нож, и предательский удар в спину решил исход неравной борьбы. Со стана бежали с вилами и лопатами колхозники. Соленов, завладев винтовкой Лисина, три раза бегло выстрелил в них. Четвертым выстрелом убил приподнявшегося с земли Лисина. Высокий снял Володин пистолет, патронташ и вместе с Соленовым бросился в тайгу. За вторую ошибку — промах — Лисин заплатил жизнью.
Казенные протокольные фразы поведали мне о смерти товарища, и где-то между строк, отчего усилилось чувство горечи, удалось понять, что Володя, допустив ошибки, не только заплатил за них жизнью, но и дал возможность бандитам вновь избежать наказания и продолжать творить свои грязные дела.
В Хараузском сельсовете собрались все занимавшиеся розыском. Решали, что нужно делать в ближайшие дни. Было ясно, что бандиты не остановятся ни перед чем. Их нужно было поймать и как можно быстрее.
Все склонялись к тому, что они не ушли из района, а на время скрылись поблизости в тайге, где Соленов знал каждый куст и каждую тропу.
В Забайкалье населенные пункты расположены друг от друга на большом расстоянии, часто в тридцати, а то и пятидесяти километрах. Возле сел есть хутора, по-сибирски заимки, где колхозники живут летом во время полевых работ и летнего выпаса скота.
Без хлеба и соли далеко по тайге не уйдешь... На дорогах, около сел и заимок, мы расставили засады, рассчитывая, что бандиты где-то должны быть задержаны.
В одной из таких засад, у перекрестка двух проселочных дорог, в кустах, почти сутки находились лейтенант Прошин и председатель сельсовета охотник Ильин. Сменить их должны были вечером, впереди у них был весь день. Захваченные продукты оказались давно съеденными, и есть им хотелось нестерпимо... Комары не давали покоя, а подымить нечем было — кончился и табак. Наконец Прошин не вытерпел.
— Сходил бы ты, Ильин, в село и принес бы чего-нибудь поесть. Тут ведь не больше километра, а у тебя в каждом доме дружки, за полчаса обернешься, да и курить страшно хочется, может, от табака комаров меньше будет. За полчаса тут ничего не случится.
Не успел скрыться за первыми домами Ильин, как на опушке показался человек, вышел на обочину дороги и, озираясь, пошел на Прошина — к селу. Оружия при нем не было. Когда неизвестный приблизился на десять-пятнадцать метров, Прошин, выскочив из кустов и вскинув карабин, скомандовал:
— Стой! Руки вверх! Ложись!
Незнакомец повернулся и поднял руки. Это был Соленов. Но в это время справа, из-за деревьев, хлестко грохнул выстрел. Прошина сильно ударило в левое плечо, и он упал в ложбинку у кустов. Соленов выхватил пистолет, и три пули взрыли землю рядом с ложбинкой.
Прошин почувствовал, как по груди и спине потекла кровь, сердце сжала острая режущая боль. Справа опять грянул выстрел невидимого в тайге человека, и опять пуля просвистела над головой Прошина. Собравшись с силами, он правой рукой приподнял карабин и увидел убегающего к лесу бандита. Выстрелил — неудачно. С трудом перевернул затвор карабина и, когда бандит уже подбегал к деревьям, выстрелил еще раз. Красная пелена застелила глаза, и Степан Александрович, повалившись на карабин, потерял сознание. Прибежавшие из села на выстрелы Ильин и колхозники кое-как перевязали рану лежавшего без сознания лейтенанта и отправили в рессорном ходке в больницу на рудник. Рана оказалась тяжелой. Первыми приехали на место младший лейтенант Зиновьев и старший сержант Акимов, они стали ругать Ильина.
— Не мог досидеть несколько часов и дождаться смены.
— Я еще сутки просидел бы, — оправдывался Ильин, — меня Прошин послал.
Ругали и Прошина, нарушившего строжайший приказ не оставлять засады, но от этого толку было мало.
Бандиты опять ушли, но на опушке, где они скрылись, нашли смоченный кровью лоскут, оторванный от подола рубахи: которого-то из них все-таки зацепил Прошин. Отыскать других следов не удалось, — видимо, бандит был ранен легко.
Десять дней прошло в бесплодных поисках. Мы ездили, искали, сидели в засадах, а результатов не было. Начальство из области приказывало разыскать бандитов и по проводам метало гром и молнии. Чувствовалось, что и колхозники начинают сомневаться в наших способностях, а это было особенно тяжело. Шли полевые работы, и отрывать людей от дела мы больше не могли.
На семнадцатый день недалеко от села меня разыскал Гурьян Алексеевич. После бесплодных поисков неделю назад он вернулся на заимку в тридцати пяти километрах от Харауза, где на животноводческой ферме вел плотничьи работы. Не торопясь, покуривая злой табак, он рассказал, что возле заимки, на маленькой речке, сделал запруду, поставил две верши и каждое утро проверял их; рыбы хватало на обед всей бригаде. Вчера, осматривая верши, заметил, что одна из них пустая и поставлена не так, как была установлена. В тайге чужих нет, и рыба никому понадобиться не могла. Недалеко от запруды, под корягой, он нашел кусок тряпки с побуревшей кровью. Ни у кого в бригаде никаких ран не было. И стоило ли своим для перевязки уходить в тайгу? Тогда он припомнил, что доярка Инокентьева вела себя прошлый вечер как-то странно: перед дойкой коров где-то пропадала и на заимку пришла со стороны речки, где делать ей было нечего. Был у нее прежде грех — поторговывала самогоном. Припомнил Гурьян Алексеевич и то, что до начала войны у нее частым гостем бывал Соленов.
На заимке Гурьян сказал, что идет в правление колхоза, а сам подался ко мне. Сомнений быть не могло — бандиты ушли в тайгу, решили отсидеться у дальней заимки, а Инокентьева их подкармливает. Мы договорились с Гурьяном Алексеевичем встретиться с наступлением темноты на дороге в десяти километрах от села. Затем Гурьян Алексеевич, чтобы оправдать свой приезд, пошел к председателю колхоза разрешать свои плотницкие дела.
С наступлением темноты окружным путем мы направились к заимке Гурьяна Алексеевича.
Выйдя на дорогу, в мелком сосняке стали дожидаться Гурьяна Алексеевича. На дороге послышался легкий стук «ходка». Вскоре мы уже вчетвером ехали по ухабистой таежной дороге. Буланый мерин уверенно трусил мелкой рысцой, всем своим видом показывая, что люди в его деле ни при чем, что и без нас он хорошо знает местную дорогу. Самостоятельно объезжая вековые лиственницы, аккуратно спускался под гору. Любой охотник позавидовал бы обладателю такой лошади.
Под утро, поднявшись на вершину хребта, мы подъехали к заимке. Нам открылась широкая падь, зажатая меж сопок, прорезанная узкой извивающейся речкой. Молодая луговая трава в лучах восходящего солнца казалась изумрудной. Тайга как бы расступилась, окаймляя темной зеленью долину.
Привязав изрядно уставшего мерина к березе, Гурьян Алексеевич бросил ему охапку травы, и по гребню сопки мы отошли в сторону от дороги. Гурьян Алексеевич нес свою видавшую виды пятизарядную «фроловку» и увесистый пестерь с продуктами для нашей группы. Немного пройдя, мы присели, чтобы окончательно обсудить детали операции.
На заимке нам появиться было нельзя: Инокентьева могла сообщить бандитам о нашем приезде.
Решили, что Гурьян Алексеевич будет наблюдать за Инокентьевой и, в случае ее ухода в тайгу, вывесит на плетень перед домом свою старую козью доху.
Доярки давно уже просили Гурьяна Алексеевича убить дикую козу, но он был тверд в охотничьих сроках и не соглашался на браконьерство. На этот раз он сам должен был завести разговор о козах и под предлогом охоты уйти к нам.
Должны же бандиты варить себе пищу! А раз так, то мы могли найти следы костра, заметить дымок или ночью с высокой сопки издалека рассмотреть огонь. Время тянулось медленно. Целый день по очереди наблюдали за окрестностью, меняясь каждый час. Нам очень хотелось, чтобы Инокентьева пошла в тайгу, но этого не случилось. Ничего не дало и внимательное изучение сопок.
Мы видели, как Гурьян Алексеевич вышел из заимки, поднялся по берегу реки и только потом свернул в нашу сторону.
И с наступлением темноты нигде не было огонька. Ночью было холодно.
Назавтра решили разделиться — двоим наблюдать за заимкой, а двоим осматривать окрестности. Условились, что на заимке Гурьян Алексеевич скажет, что охота на коз не удалась, и снова уйдет на промысел.
Мы вернулись к дневному лагерю, поужинали и, не разводя костра, улеглись спать.
Когда спишь в лесу, да еще без костра, просыпаешься очень часто и при каждом пробуждении отыскиваешь признаки рассвета. Чем холоднее, тем чаще просыпаешься. Бывает за ночь раз двадцать покажется, что светает.
На следующий день, оставив младшего лейтенанта Зиновьева и старшего сержанта Акимова наблюдать за жильем, мы с Гурьяном Алексеевичем обошли окрестности, побывали на солонцах, в километре от заимки, но нигде следов бандитов не обнаружили. В бесплодных поисках прошло еще два дня. Ночью — холод, гнус, комары, а днем — лютые слепни. От всего этого спрятаться бы в дыму и тепле костра, но, увы, — нельзя.
Бандиты исчезли.
Живой и по-юношески горячий Акимов предлагал арестовать и тут же на месте допросить Инокентьеву. Но советский закон требует не предположений, а доказательств. Мы же только предполагали, что Инокентьева связана с бандитами.
Наше пребывание тут превращалось, по существу, в безделье. Пятая ночь нам показалась хуже всех предыдущих: кончился табак. Мы не могли заснуть, а разговаривать не хотелось. Каждый из нас уже потерял веру в успех. Но говорить об этом пока еще не решались. Я старался подбодрить товарищей, хотя настроение от этого у них не улучшилось. Пожалуй, больше нас переживал Гурьян Алексеевич — он считал себя главным виновником наших бесплодных поисков.
Телогрейки не грели, а проливной дождь за день сделал их тяжелыми и холодными. Прижавшись друг к другу, мы делали вид, что спим. Про себя я решил утром начать разговор с Инокентьевой и возвращаться в Харауз...
...Изюбрь, осторожно раздвигая заросли багульника, медленно спускался с сопки. Его рога с семью отростками с каждой стороны, осенью крепкие, как сталь, сейчас были мягкими, их покрывала тонкая шерстка, похожая на серебристый бархат. Во время гонобрачного периода эти рога могли свалить самого сильного соперника; теперь, наполненные густой целебной кровью, они были беспомощно мягкими и доставляли владельцу только беспокойство. Часто останавливаясь, прислушиваясь к шорохам тайги, изюбрь спускался вниз, туда, где раскинулись луга и где из земли выступала соль. Именно соль и только соль заставила его покинуть непроходимые чащи необитаемых хребтов и идти к человеческому жилью. Преодолевая страх, оберегая панты от ветвей низко нависших деревьев, изюбрь приблизился к залитой лунным светом поляне. Напуганный вспорхнувшей птицей, он остановился на краю березняка, прислушался к шелесту молодой листвы, дождался, когда луну закрыла набежавшая туча, и вышел на поляну. Подошел к старой лиственнице, еще раз прислушался и начал выгрызать землю, обогащенную солью. Потихоньку посапывая, медленно передвигаясь, отыскивая наиболее соленые участки земли, он закрыл своим телом березовый кол, торчавший на краю солонца.
Выстрел разорвал тишину июньской ночи. Страшный удар в лопатку словно отбросил изюбря от солонца. Подминая кусты, ломая молодые деревья, он громадными прыжками стал уходить в тайгу.
Бешеная скачка отняла иссякшие силы, изюбрь упал, обливаясь кровью. Хотел подняться, но его мышцы, только что бывшие упругими и сильными, стали вялыми. Кровь из раны била фонтаном. Она текла и из сбитого о сук отростка пантов. Вместе с кровью уходила жизнь. Последняя судорога свела могучее и красивое тело изюбря...
К солонцовой яме подошел человек. Холодный свет снова показавшейся луны скупо блеснул на стали его винтовки, осветил заросшее лицо. Он вытащил березовый кол, нежная белизна которого служила ему ориентиром для прицела, нашел комья влажной земли, при прыжке выбитые копытами лесного красавца, и пошел по следу...
Выстрел среди ночи согнал нашу дремоту. Руки инстинктивно схватили оружие. Затаив дыхание, мы ждали второго выстрела. В тихую ночь выстрел слышен далеко, а тот, что мы слышали, был резким, отчетливым, характерным для боевой винтовки. Местные жители имели различное оружие: охотничьи карабины, выстрелы из которых походили на удар бича, нарезные берданки, патроны к которым снаряжались черным порохом и давали гулкий хлопок, похожий на выстрел гладкоствольного ружья. Боевых винтовок у местных жителей не было. Это мы твердо знали.
На заимке появился движущийся светлячок. Кто-то вышел из дома и, освещая путь «летучей мышью», прошелся по двору, постоял, затем снова вернулся в дом. Видимо, и нашему товарищу не спалось, и он тоже слышал раздавшийся в тайге выстрел.
Ночью в темноте, даже при бледном свете луны, отправиться искать стрелявшего было бессмысленно. Рассуждая о взбудоражившем нас выстреле, каждый высказывал различные предположения.
Звук выстрела вряд ли можно считать материальным подкреплением наших ранних предположений, но этот выстрел снял с нас хандру, навеянную неудачен. Наши намерения бросить поиски бандитов в этом районе рассеялись с дымкой невидимого выстрела. Еще не советуясь и не решив, что предпринять, мы поняли необходимость остаться и обязательно узнать, где и кто взбудоражил ночной покой. Нужно было ждать рассвета. Стрелка на светящемся циферблате часов двигалась невероятно медленно. Казалось, что рассвет вообще не наступит. Но вот в кустах послышалось робкое щебетанье, а потом короткое с посвистом птичье пение. Ночная мгла стала редеть, потянувшийся с вершин хребта ветерок начал как бы просветлять небо, на востоке появилась бледная полоска, предвещающая рассвет.
Послышались осторожные шаги и тихое покашливание. Гурьян Алексеевич давал знать о своем приближении. Он тоже услышал выстрел, донесшийся по реке особенно отчетливо; по его мнению, выстрел из винтовки был произведен на солонцах.
Я приказал Акимову отправиться ближе к заимке и внимательно наблюдать за появлением посторонних. На случай прихода бандитов задерживать их один он не имел права, а, оставаясь незамеченным, должен был проследить, куда они пойдут. Гурьян Алексеевич посоветовал ему при преследовании оставлять для нас знаки, заламывая на своем пути ветки кустов. Бросать пост Акимову было запрещено даже в том случае, если он услышит перестрелку.
Рассвет застал нас у солонцов. Гурьян Алексеевич отправился к старой лиственнице, а я и Зиновьев, готовые в любую минуту прикрыть его огнем нашего оружия, залегли на опушке. Мы видели, как старый охотник обошел полянку, постоял у большого куста, затем быстро направился к нам. Он принес ценные находки: окровавленные шерстинки изюбря, березовый кол, прежде до половины вбитый в землю, и стреляную винтовочную гильзу. Гильза была новая, точно такая же, какие были обнаружены возле убитого Лисина.
Обилие крови на следу говорило, что раненый зверь далеко не уйдет. Рядом с ночным следом изюбря Гурьян Алексеевич заметил свежие следы двух человек, уходивших в тайгу; они отчетливо выделялись на примятой траве, покрытой росой.
Разойдясь неширокой цепочкой, мы направились по следам.
То и дело останавливаясь, мы старались рассмотреть все, что было впереди. На открытых местах пробирались ползком по мокрой от росы траве и заболоченным полянам. Сами вымокли до нитки, старались лишь не замочить оружия.
В километре от солонцов на маленьком моховом болоте мы увидели бандитов. Один снимал шкуру с изюбря — у него в руках был вот этот нож. Другой, несколько в стороне, разводил костер. В десятке шагов от него к дереву была прислонена винтовка Лисина. Они, видимо, были уверены, что в этом глухом таежном углу их никто не найдет.
Нам нужно было захватить бандитов без перестрелки и обязательно живыми. Мы приблизились к ним шагов на тридцать; Гурьян Алексеевич продвигался в обход, отрезая бандитам путь к бегству.
Интересны человеческие ощущения. Мне хотелось самому расправиться с бандитами здесь же, не дожидаясь суда. Рука подняла проверенный «маузер». Оставалось дважды нажать гашетку. Но жаль, что не позволит мне этого сделать наш советский закон. И все же я дважды выстрелил — пули, просвистав над головами бандитов, впились в сосну. Внезапные выстрелы рядом испугали их. Команду «Ложись!» бандиты выполнили беспрекословно.
Внезапность нашего появления лишила бандитов желания сопротивляться.
Обыскивать их, дрожащих от страха, было противно.
Для верности связав бандитов, мы отправились на заимку. Гурьян Алексеевич, оглянувшись на загубленного красавца изюбря, обронил сквозь зубы: «Не люди, а нечисть какая-то...»
Вызванный на заимку конвой принял бандитов и повез их в районный отдел милиции.
Второй бандит оказался бежавшим из лагеря преступником.
Подаренный кузнецом охотничий нож снова вернулся ко мне; я долго чистил его песком и отмывал в таежной речке.
Костер догорал, и угли покрывались налетом пепла, только в середине слабо трепетало голубое пламя.
Загасив костер, охотники и собаки погрузились в машину. Темнота, разогнанная было костром, вновь сомкнулась над поляной. Но ехавшим в машине все казалось, что они видят у костра охотничий нож, а прищуриваясь, как Синявин, могут разглядеть в темноте далекое Забайкалье.
