Штокман В. Б.
Необычная реакция на намордник
Я не читал еще руководства по дрессировке собак, где бы не указывалось, что все щенки чрезвычайно бурно реагируют на намордник и всячески сопротивляются попыткам надеть на них его: опрокидываются на спину, визжат, скребут лапами намордник, пытаясь его стащить, и если последний плохо надет, то зачастую щенячьи усилия увенчиваются успехом.
К моему удивлению, у двух моих собак я наблюдал совсем необычную, но однотипную реакцию на намордник, причину которой я затрудняюсь объяснить.
Когда я надевал намордник на моего спаниеля Брэма и затем, впоследствии, на дратхаара Урса (приучать собак к наморднику я начинаю с 6 месяцев), то оба щенка как бы цепенели, впадая в какой-то своеобразный транс. Они не только не пытались снять намордник, но не решались вообще сделать малейшего движения и сидели в застывших позах до тех пор, пока я не снимал намордника. Бедные псы сидели как истуканы даже тогда, когда я звал их, приговаривая «Ко мне!».
Это каталептическое состояние собак было на первых порах настолько сильным, что они не двигались, когда я, пристегнув к ошейнику поводок, пытался тащить их за собой. Уроки с намордником я повторял часто, и, тем не менее, Урс только на второй год привык с грехом пополам передвигаться в наморднике. Движения его в наморднике оставались очень напряженными, как бы связанными. Все это тем более удивительно, что оба щенка очень легко и прочно усваивали большое число команд и выполняли их четко и безошибочно. Урс же вообще был выдающейся по своему «интеллекту» собакой. Правда, оба кобеля были несколько нервозны, но мне кажется, что их сравнительно легкая возбудимость должна была бы порождать обычную, бурную реакцию на намордник (Брэм в щенячьем возрасте был агрессивным псом).
Необъяснимые странности при подаче предметов
Я очень ценю легавых собак, приученных к апортированию, и совершенно согласен с немецкими охотниками и дрессировщиками, которые считают четкое апортирование одним из наиболее важных пунктов общей дрессировки разносторонней легавой, демонстрирующих ее беспрекословное послушание хозяину и высокую дисциплинированность. Вряд ли стоит доказывать, что апортирование на охоте в лесу и за водоплавающей дичью не только представляет большие удобства, но и совершенно необходимо для так называемой «правильной охоты». Под последней понимается такая охота, при которой отсутствует бесцельное истребление дичи, когда вся стреляная дичь (включая и подранков) попадает в руки охотников. Совершенно ясно, что «правильная охота» способствует сохранению запасов дичи.
В самом деле, охотник, подранивший птицу, но не нашедший подранка, всегда будет стремиться добыть другую птицу, в то время как охотник, которому его собака принесла подранка, весьма вероятно будет удовлетворен добычей и не станет стрелять другую дичь (при всех других равных условиях).
Благодаря систематическому отбору, в результате разносторонних испытаний, немецкие легавые собаки в большинстве обладают врожденной склонностью к подаче; все же эта склонность у них менее выражена, чем у спаниелей, у которых апортирование является очень сильным, доминирующим инстинктом.
Подавать по приказанию брошенные предметы мой дратхаар Урс легко выучился с пяти месяцев. В дальнейшем систематическими уроками апортирования я шлифовал его дисциплину и четкость подачи и к двум годам приучил Урса образцово подавать не только птиц, мягкие и деревянные предметы, но и изделия из металла, пластмассы и стекла, которые большинство собак обычно отказывается подавать. Приносил Урс мне и тапочки, что делал с большой охотой уже с семи месяцев. Однако с подачей тапочек у Урса обнаружились любопытные странности, о которых я хочу здесь рассказать.
Первые уроки подачи тапочек состояли в том, что я бросал тапочку и говорил сидящему рядом Урсу: «Подай тапку!» Пес бросался за брошенным предметом, а затем возвращался, важно усаживался передо мной, держа тапочку в зубах, и терпеливо ждал, когда я у него возьму поноску. Взяв у Урса одну брошенную тапочку, я заставлял его принести другую, уже не брошенную, лежавшую рядом с первой. Для этого я понукал его знакомой командой «Подай!», «Подай другую», указывая ему рукой на вторую тапочку.
Очень скоро, через четыре-пять уроков (по два-три бросания в каждом), Урс научился приносить мне по команде тапочку и бежал за второй, стоило мне сказать «Подай другую!». Обычно подавать мне тапочки я требовал у Урса, возвращаясь с работы, и пес быстро усвоил связь между моим приходом и подачей тапочек. Не прошло и месяца, как Урс, радостно встретив меня у двери, без всякой команды мчался в соседнюю комнату и с тапочкой в зубах садился напротив меня в ожидании, когда я сниму ботинки. Любопытно, однако, то, что он по собственной инициативе приносил мне лишь одну тапочку и за другой необходимо было послать его. Правда, для этого достаточно было самого легкого напоминания в виде едва заметного жеста: пожимания плечами или с удивлением приподнятой брови. В крайнем случае я с укоризной говорил: «А где же другая?» И только тогда пес опрометью бросался за второй тапочкой и по всем правилам приносил ее. Я очень удивлялся тому, что Урс никак не мог связать эти два события, непосредственно следовавшие одно за другим. Но вторая тапочка почему-то ускользала от внимания собаки. Это тем более странно, что связывать два следовавшие друг за другом события Урс научился давно. Связывал же он мой приход с подачей тапочки! Потребовалось много месяцев, прежде чем Урс научился приносить мне обе тапочки. Достиг он этого искусства в возрасте около двух лет, причем стал приносить тапочки не последовательно одну за другой, а сразу, запихивая в пасть обе тапочки. Примерно к этому же времени Урс стал приносить тапочки и моей жене и притом без всякого обучения, так сказать по собственной инициативе. Достаточно было мне вернуться с работы или жене из магазина, как Урс, попрыгав с приветствием около хозяев, бросался за тапочками и каждому приносил в зубах соответствующую пару. Иногда, правда, случалось, что Урс, засуетившись, приносил мне, вместо моих тапочек, тапочки жены, но достаточно было самого слабого намека, чтобы он моментально исправил свою ошибку. Однако никогда не бывало так, чтобы Урс вместо тапочек приносил мне что-нибудь другое, например мячик или веревочное кольцо, бывшие его игрушками. У меня создалось определенное впечатление, что Урс прекрасно понимал назначение приносимых им тапочек, и надо было видеть, с какой важностью и удовлетворением пес оказывал нам эти услуги!
Результаты описанных наблюдений дают, по-видимому, право отвергнуть сомнения Ханса Бауэра (известен у нас, как автор «Книги о слонах») в том, связано ли определенное слово для собаки с определенным предметом или только с действием. Бауэр считает, что этот вопрос еще не достаточно изучен. Лично я не сомневаюсь, что у Урса слово «тапочки» было связано именно с определенным предметом, а не с действием, так как, повторяю, он никогда не приносил вместо тапочек другие предметы, лежавшие порой рядом с тапочками.
Урс-математик
Когда ко мне приходили гости, я демонстрировал перед ними: математические способности Урса, которые всех повергали в изумление. Я усаживал пса перед собой, а сам становился лицом к присутствующим, держа руки по швам для того, чтобы все могли убедиться, что никаких сигналов путем звуков или движений я собаке не в состоянии был передать.
Математические сеансы заключались в том, что я задавал различные вопросы Урсу, а он по команде «Голос!» лаем сообщал решение задачи.
Поначалу я заставлял Урса лаять любое заданное число раз (в пределах десяти). «Урс, — говорил я, — пять раз голос!» «Восемь раз голос»! И пес лаял нужное число раз.
«Урс, — спрашивал, например, я, — сколько будет два плюс три?» И к изумлению присутствующих собака лаяла ровно пять раз!
Я усложнял задачу, предлагая Урсу вычесть из семи четыре и — пес по команде «Голос!» лаял три раза. Когда же Урс извлекал квадратный корень из четырех или девяти и лаял два или соответственно три раза, — изумление гостей выражалось бурными восклицаниями.
Но это было еще не все. Для того чтобы у присутствующих отпали всякие сомнения в способностях Урса считать, а не лаять, будучи дрессированным, в ответ на определенные звукосочетания, я предлагал Урсу сосчитать известное число предметов. Так, например, я спрашивал у моей собаки: «Урс, сколько чужих в комнате?» В ответ пес лаял нужное число раз.
Я показывал далее Урсу несколько карандашей, спичечных коробок и т. п., и по моему требованию сосчитать их Урс лаял столько раз, сколько предметов я держал в руках или клал перед ним на пол.
В течение всего этого занимательного сеанса я, как в том убеждались присутствующие, не делал абсолютно никаких движений и стоял перед собакой с каменным лицом. Не без основания многие говорили, что мои выступления с Урсом в цирке пользовались бы большим успехом.
В чем же дело? Неужели Урс был действительно наделен поразительной способностью считать?
Конечно, нет! Однако разгадка мнимых математических способностей Урса, пожалуй, представляет не меньший интерес, чем способность его к счету, если этой способностью он бы действительно обладал.
Как это ни, удивительно, но Урс сам натолкнул меня на разработку интересного фокуса «считающей собаки». Вот как это произошло. Когда Урсу было семь месяцев, я приступил к обучению его лаять по команде. Вызвать у него первое взлаивание и закрепить его поощрением представляло большие трудности. Хотя во многих руководствах по дрессировке собак и написано, что заставить залаять собаку очень легко, но Урс отказывался залаять, несмотря на то, что я всячески побуждал его к лаю, пробуя, не без успеха, лаять сам, махал перед его носом куском мяса и т. п. В то же время Урс явно силился понять, чего я от него хочу, и неотрывно смотрел мне в глаза. Сейчас я не помню, что заставило Урса, в конце концов, залаять. Он взлаял отрывисто один раз. Я сказал одновременно с его лаем «Голос, голос, хорошо!» и дал ему кусочек лакомства. С этого момента Урс очень быстро научился лаять по команде «Голос!» (на это ушло примерно пять уроков). Лаял он отрывисто, с четкими интервалами и, к моему удивлению, лаял столько раз, сколько втайне я этого хотел, несмотря на то, что я отдавал всего лишь одну команду «Голос!», не понукая его как будто к повторным взлаиваниям. Я был очень поражен этим, но поначалу не мог найти объяснения такому таинственному контакту между мною и моей собакой.
Все, однако, разъяснялось очень просто. Как я уже упомянул, Урс во время занятий с подачей голоса неотрывно смотрел мне в глаза. Делал он это по собственной инициативе благодаря тесному контакту между нами. Тогда я не знал, что это обстоятельство является главным и не легко достижимым условием для «дрессировки глазами». Как я узнал впоследствии, этот прием дрессировки был впервые применен немецкими дрессировщиками для демонстрации всякого рода фокусов со считающими животными («Augendressur»). (См., например, К. Бено «Инстинкт или разум». Охотничья газета № 3, 1905.)
Сам того не замечая, я, желая, чтобы Урс пролаял еще раз, после команды «Голос!» делал небольшое усилие бровями и с напряжением во взгляде смотрел на собаку. Этого было достаточно для того, чтобы Урс лаял столько раз, сколько раз я слегка сдвигал брови. Разобравшись, в чем дело, я довел контакт между мной и собакой до еще большего совершенства, и пес отрывисто лаял, смотря мне в глаза, до тех пор, пока я не отводил взгляда в сторону. Это служило сигналом тому, чтобы пес прекращал лаять. Теперь понятно, каким тонким приемом я передавал Урсу решение любых задач. Делалось это настолько чисто, что мою тайну не могли разгадать присутствующие на «математических сеансах» гости, сидевшие передо мной на расстоянии всего лишь нескольких метров. Понятно, что в условиях цирка, когда зрители отделены от дрессировщика расстоянием в десятки метров, сигналы собаке можно передавать более грубым способом.
Я с благодарностью вспоминаю моего милого пса, который помог мне, хотя и не впервые, но вполне независимо открыть интересный способ «дрессировки глазами» (этот способ впоследствии я с успехом применил к моей западносибирской лайке Даше).
Урс подает ежей
То, что легавые собаки делают стойки на ежей, — явление довольно частое, хотя и не желательное. Однако я не слышал, чтобы легавые собаки приносили охотникам живых, колющихся ежей. Урс в этом отношении был, по-видимому, редким экземпляром разносторонней легавой.
Поначалу он просто облаивал найденных в лесу ежей, не решаясь их схватить зубами. В дальнейшем он по собственной инициативе стал мне приносить ежей, держа их в пасти. Урс, подбежав ко мне с ежом во рту, важно садился передо мной и вываливал добычу в подставленную к его морде кепку. Первый опыт подачи ежа все же не прошел для Урса даром. Бедный пес поранил себе пасть иглами ежа, и с неделю язык и небо у него были распухшими. Но эта неприятность не охладила страсти Урса к апортированию, и он потом так искусно брал ежей зубами, что иглы не причиняли ему видимых неприятностей. Возможно, иглы ежа все же оставляли в его пасти царапины, но опухоли не наблюдалось в результате своеобразного иммунитета, выработанного организмом собаки. Читатель после этого не удивится тому, что Урс еще в щенячьем возрасте охотно подавал мне измазанную ваксой жесткую сапожную щетку, которую я иногда случайно ронял с перил балкона, занимаясь чисткой обуви.
Дашины хитрости
Желая подчеркнуть интеллектуальные способности того или иного животного, мы говорим про него: умное, как человек. Характеризуя же хитрого человека, мы часто добавляем: он обладает звериной хитростью.
Моя западносибирская лайка Даша в четыре месяца очень любила грызть шарики или кисточки на оборках, которыми обшиты у нас чехлы на стульях. Ляжет Даша под стул, и когда заглянешь туда, то собачка как будто бы ничего предосудительного не делает и удивленными глазками простодушно глядит на своего хозяина.
Если же не заглядывать под стул, а смотреть на него через зеркало, то видно, как хитрющая собака, убедившись, что за ней никто не наблюдает, начинает тихонько откусывать и сосать шарики. Увидев в зеркале эту сценку, крикнешь, бывало, Даше: «Это что такое?» — и быстро заглянешь под стул. А собачка тихо лежит под стулом и, с укором глядя на меня, грызет свою лапу: «Как не стыдно придираться к собаке, которая всего-навсего сосет свою лапу!» Но, увидев в зеркале Дашины проказы, откроешь ей пасть — и что же? За щекой у нее запрятан отгрызенный шарик! Вот хитрюга, спрятала за щекой отгрызенный шарик, а сама делает вид, что чистит лапу!
(По мнению М. Г. Дмитриевой-Сулимы («Лайка и охота с нею», СПБ, 1911), большая хитрость является характерной чертой лаек.)
Почему собаки кружатся на месте, прежде чем лечь
В моей библиотеке, в которой много книг, посвященных собакам и другим животным, есть интересная небольшая немецкая книжка, изданная в Германии в 1909 году. Автор ее, как написано готическим шрифтом на титульном листе книги, — «тайный советник» Конрад фон Унру. Посвящена эта книжечка, которую автор назвал «Жизнь с животными», наблюдениям за поведением различных животных, главным образом лошадей и собак, с которыми Унру прожил свою долгую жизнь. Автор, будучи страстным охотником, в простой и увлекательной форме вспоминает о своих разносторонних легавых старонемецкого типа, с которыми он охотился на протяжении шестидесятых-девяностых годов прошлого столетия. По-видимому, Унру не только был большим любителем животных, но и вдумчивым наблюдателем и широко образованным человеком.
Так, например, представляет безусловный интерес его критика мнения Чарльза Дарвина по поводу того, почему собаки кружатся на месте, прежде чем лечь. Я совершенно согласен с объяснением, которое дает этому факту Унру в противовес объяснению гениального творца «Происхождения видов». К сожалению, верное объяснение Унру прошло совершенно не замеченным, а ошибочное (по моему мнению) толкование Дарвина сохранилось и поныне.
Чтобы разбираемый вопрос был совершенно ясным, я напомню здесь объяснение Дарвина.
Дарвин полагает, что кружение на месте у собак есть результат атавизма. По мнению Дарвина, дикие предки собак кружились, перед тем как лечь, с целью подмять под себя траву и т. п., и эти инстинктивные движения стали потом наследственно закрепленными.
В противоположность Дарвину Унру полагает, что это явление отнюдь не является атавизмом. Наблюдая за поведением собак, Унру пришел к выводу, что пресловутое кружение представляет скорее инстинктивные поиски наиболее «удобного» (для длительного отдыха собаки) искривления позвоночника, когда они, достигнув этой цели, как бы внезапно падают на пол, свернувшись клубком. Что это действительно так, я убедился, наблюдая за поведением моего Урса.
Уместно заметить (об этом говорит и Унру), что щенкам не свойственны круговые движения, перед тем как лечь для длительного сна. Унру совершенно справедливо объясняет это тем, что члены молодых собак обладают большей гибкостью. Урс совсем не кружился, перед тем как лечь, в щенячьем возрасте (так же поступали и другие мои щенки). Он свертывался клубком и засыпал, как только ложился на пол или на свою постель. Но вот, достигнув года, Урс заболел чумой, поразившей воспалением головной и спинной мозг моей бедной собаки. Энцефаломиелит протекал в очень тяжелой форме, и только благодаря тщательному уходу и лечению, а главное благодаря крепкому организму Урса он остался в живых. Много месяцев спустя от начала болезни Урс страдал частичным параличом задних ног и клиническими судорогами левой задней ноги, которые так и остались после его выздоровления. И вот, если до болезни, в годовалом возрасте, Урс, перед тем как свернуться клубком, редко когда делал всего один кружок, то во время и после болезни он стал кружиться на месте до десяти-пятнадцати раз.
Это кружение было настолько продолжительным, что я всегда удивлялся, как это у моего пса хватало терпения так долго кружиться на одном месте.
Достигнув благодаря круговым движениям наиболее удобного искривления спины, Урс, чтобы фиксировать это искривление, с грохотом моментально падал на пол и застывал в избранной позе, свернувшись кольцом или полукольцом.
После наблюдений за поведением больного Урса у меня не осталось никаких сомнений в справедливости объяснения Унру, которое кружение моей собаки подтвердило с экспериментальной точностью. Ведь больному позвоночнику Урса особенно трудно было придать нужный изгиб, удобный для длительного отдыха.
Что же касается скребущих движений лапами, которые делают многие собаки, перед тем как лечь, то эти движения вызываются стремлением сделать углубление в поверхности, на которую собака собирается ложиться. Дело в том, что при лежании в углублении вес собаки распределяется на большую поверхность ее тела, чем при лежании на плоской и потому более «жесткой» поверхности. Вот почему собаки для длительного отдыха роют в земле углубления, в которых несравненно «мягче» лежать.
Как лучше оформить место для собаки при комнатном содержании
В большинстве книг по собаководству рекомендуется для содержания собак в комнате устраивать им специальное лежбище — деревянную прямоугольную раму с натянутой на нее парусиной. Так как сторонники «собачьей постели» никаких, веских доводов в пользу этого устройства не приводят, то большинство владельцев собак, вместо громоздкого лежбища, пользуется различными подстилками в виде небольших тюфячков, набитых соломой или ковриками. Коврики для собак рекомендует и кинолог А. П. Мазовер, который, к сожалению, также не приводит сколь-нибудь веских соображений в пользу подстилки, если не считать очевидного преимущества коврика, как вещи менее громоздкой, а потому менее мешающей хозяину собаки. Насколько же коврик удобен для собаки, — этот вопрос, по существу, оставлен открытым. Некоторые владельцы собак постановку такого вопроса вряд ли сочтут даже уместной, ибо, по их мнению, — «собаке — собачья жизнь».
Здесь я хочу показать, как сильно ошибаются те, кто заботится в первую очередь о личных удобствах, игнорируя удобства собаки, поставленной в необходимость проводить круглые сутки в жилище человека. Я на своем опыте давно убедился, что в результате забвения очень скромных, но все же определенных требований, предъявляемых организмом собаки к ее комфорту, мнимые удобства часто превращаются в очень большие неудобства. Чтобы не быть голословным, я приведу здесь несколько личных наблюдений, в результате которых не трудно будет сделать и нужные выводы.
Вот одно из первых наблюдений, когда я еще придерживался мнения большинства, что собаке вполне достаточно для спанья в комнате подстилки из обрезка коврика и т. п.
Своему месячному щенку спаниелю я устроил, на мой взгляд, образцовое место под ломберным столиком в углу комнаты, где бы ему не мешали люди. Под столик я положил сложенный вдвое обрезок коврика. До двух месяцев маленький Брэм очень охотно спал на своем месте, и я быстро приучил его отправляться туда по команде «На место!» Но вот по достижении четырех месяцев Брэм все чаще и чаще не спал на своем коврике под ломберным столом и явно стремился подыскать себе другое место для спанья. Правда, по команде «На место!» песик спешил под ломберный стол и укладывался на коврике. Но делал это он явно по приказанию, и когда мой контроль ослабевал, я обнаруживал Брэма в самых разнообразных местах комнаты.
Когда Брэму было шесть месяцев, мы переехали на дачу, захватив с собой и его коврик, который положили в укромном месте — в углу между креслом и стеной. Брэм с вечера как будто охотно укладывался на свое место, но ночью он нас непрестанно будил, расхаживая по комнате в поисках другого места для спанья. Если бы я не обладал чутким сном, то, может быть, и не заметил, что Брэм не считает свой коврик пригодным для длительного лежания. Но крепким сном обладают далеко не все хозяева собак, и поэтому ночные хождения Брэма изрядно нам досаждали. Наконец я стал догадываться, что подстилка Брэма для длительного сна была слишком жесткой. Чтобы окончательно укрепиться в этой догадке, я разрешил Брэму, в виде исключения, располагаться на мягком кресле, стоявшем рядом с его ковриком. И действительно, с тех пор Брэм перестал беспокоить нас своими ночными хождениями и систематически по ночам спал спокойно на кресле вплоть до утра, когда мы вставали.
Но вот при возвращении в город все повторилось снова, так как я не разрешал Брэму спать на городской мебели. Правда, ночные хождения Брэма в городе не так нас беспокоили, так как собака находилась в комнате, смежной с той, которая была нашей спальней.
На примере Брэма мне стало очевидно, что на матрасике или коврике собака может спать лишь очень непродолжительное время, и я решил для следующей моей собаки, уже известной читателю, — Урса соорудить лежбище в виде прямоугольной деревянной рамы с натянутой на нее парусиной.
Под тяжестью Урса парусина провисала, и он спал, как в гамаке. Лежбище я поставил на то же место, что и предыдущим собакам, — под ломберный столик в углу комнаты. Устроенное мною логово Урсу чрезвычайно нравилось, и он, как только собирался «по-настоящему», долго спать, тотчас же отправлялся на свое место. Как показал опыт, Урс, спавший на даче в одной с нами комнате (у меня в ногах), по ночам совершенно нас не тревожил и ни разу не слезал с лежбища. Так же подолгу спал Урс и днем.
На опыте Урса я убедился в несомненной пользе лежбища не только для собаки, но и для ее хозяев, если собака живет с ними в одной комнате. Чтобы не оставить сомнений по этому поводу, я решил еще раз провести наблюдения над другой моей собакой — лайкой Дашей. Я устроил Даше постель на обычном месте, отведенном мною для собак, но сначала положил туда коврик. До двух месяцев Даша спокойно спала на коврике и как будто полюбила свое место. Но после двух месяцев щенок все чаще и чаще стал покидать устроенное ему гнездо и укладывался спать в самых неподходящих местах комнаты. Однако, как только вместо коврика я положил под ломберный стол описанное выше лежбище, Даша перестала бродяжничать по ночам и преспокойно спала на своей постели. Было видно, что свое место маленькая собачка признала за настоящее логово и нигде так спокойно не отдыхала, как под ломберным столом в углу комнаты.
Здесь важно добавить, что у моих щенков, в то время когда они спали на матрасиках или ковриках, бродяжничая по ночам в поисках более подходящего места, наблюдалась явная тенденция понежиться на мягкой мебели. Это стремление я безжалостно пресекал, и сызмальства мои собаки не спали на диванах. Однако из опроса многих владельцев собак я пришел к выводу, что собаки, «место» которых состоит всего лишь из подстилки, закономерно проявляют стремление спать на мягкой мебели, и если хозяева им это запрещают, то спят на диванах или кроватях украдкой в отсутствие своих владельцев.
Пора теперь сделать из описанных наблюдений выводы, которые напрашиваются сами собой.
Многие владельцы собак ошибочно считают, что коль скоро собака приучена отправляться по команде «На место!» в угол, где для нее положен тюфячок или обрезок коврика, то тем самым проблема устройства собаки в домашних условиях якобы решена. Следует всемерно подчеркнуть, что между отработкой условного рефлекса — отправляться на коврик по команде «На место!» и безусловным рефлексом — инстинктом логова нет ничего общего. Можно заставить собаку по команде «На место!» лежать в самых неподходящих для нее условиях довольно продолжительное время, аналогично тому, как по команде «Даун!» мои собаки падали на землю и лежали очень долго там, где их застала команда.
Но так как контроль человека над собакой с течением времени ослабевает, что обычно бывает ночью или при длительном отсутствии хозяев днем, то собака покидает свое «место», подчиняясь инстинкту логова, что всегда бывает, когда собака намеревается лечь для длительного отдыха.
И вот в поисках логова, то есть более удобного укрытия и места для спанья, собака приносит много беспокойства ее владельцам ночью, особенно если она находится с ними в одной комнате. Неудобства от этих ночных хождений собаки сводят на нет те небольшие удобства, какие представляет рекомендуемый коврик.
Конечно, если собака содержится не в одной комнате с человеком (например, в коридоре), то указанные неудобства не возникают. Следует также добавить, что частые пробуждения собаки и перемена места при спанье на жестком ложе не приносят сами по себе вреда собаке, так как последняя обладает способностью легко пробуждаться и быстро засыпать и по многу спать не только ночью, но и днем. Речь идет здесь лишь о том беспокойстве, какое приносят человеку не только ночные хождения собаки, но и попытки ее спать на мягкой мебели. Сторонники лозунга «собаке — собачья жизнь» могут возражать, ссылаясь якобы на менее комфортабельные условия, в каких проводят свой отдых ближайшие родичи собаки — волк и шакал. Но такие возражения легко опровергнуть, если учесть, что спать в яме, тщательно выкопанной в земле, несравненно мягче и удобней, нежели спать на деревянном, а то и каменном полу, покрытом тонким тюфячком или ковриком. То, что щенки охотно и подолгу спят до двух-трехмесячного возраста на тюфячках или ковриках, объясняется тем, что вес щенков очень невелик, а жировая прослойка у них значительно больше, чем у взрослых собак, так что щенку (особенно некрупной породы) спать на коврике достаточно мягко.
Резюмируя изложенное, можно сказать, что «место» для собаки должно быть одновременно и ее «логовом», то есть должно удовлетворять скромным требованиям собачьего комфорта. Эти требования сводятся к тому, что собачье логово должно располагаться в возможно укромном месте, лучше в углу комнаты, где, вместо тюфячка или коврика, следует поставить деревянную раму с натянутой на нее парусиной. Такое лежбище является идеальным ложем, особенно для крупной собаки; оно обеспечивает ей спокойный, а потому и длительный отдых. Спокойный же сон собаки ночью, когда она спит в одной комнате с ее владельцем, является залогом спокойного сна и для человека. По моим наблюдениям, спокойный сон собаки на лежбище отнюдь не снижает чуткости сна и сторожевых качеств собаки, и мои псы очень чутко реагировали на все подозрительные шумы, иногда раздававшиеся ночью.
