Герман В. Е.
На озере Долгом
«Нас утро встречает прохладой...», — эти слова песни вспомнились мне, когда мы в то утро подходили к озеру Долгое. Мы немного запаздывали и потому торопились скорее занять места в камышовых зарослях. Лет уже начался, и мы видели, как всевозможные утки то небольшими группами, то стаями носятся над камышами и с шумом, расплескивая воду, садятся в озерные заводи.
Наконец мы разошлись и заняли места. Я выбрал хорошую заводину, со всех сторон густо заросшую камышом и тростниками, обосновался на высокой и упругой кочке, уложил Анчара и стал ждать уток.
Солнце еще не поднялось из-за горизонта, и прямо передо мной ярко разгоралась оранжево-красная заря, отражаясь на гладкой поверхности заводи. Вода казалась розовой, золотистые блики играли и переливались на ней пляшущими огоньками, затененные места выглядели глубокими, черными ямами, не имеющими дна.
Какая-то маленькая серая птичка бойко вскочила на высокую камышину и, вертя головой, то одним, то другим глазком стала рассматривать нас с Анчаром. «Чьи вы?» — спросила она и, не получив ответа, затараторила звонкой скороговоркой: «Чьи-вы, чьи-вы, чьи-вы?». На озере, скрытые зарослями, разноголосо кричали утки, где-то слышалось характерное чмоканье бекасов. Огромный седоватый лунь, разметав широкие крылья, неслышно скользил над водой, высматривая добычу на завтрак.
С востока, от зари, показалась цепочка низко летевших уток. Это были красноголовые нырки. Со свистом крыльев они налетели на мой скрадок, увидели, испугались и колом взмыли вверх. Звучный в утренней прохладе первый дуплет прорезал воздух, и один из нырков сочно шлепнулся рядом с моей кочкой. Я подобрал тяжелую темно-бурую птицу и опустил ее в сетку. Дважды рявкнула тулка Василия Константиновича, и я увидел, как из высоко летевшей стаи отделились две овально-округлые кряквы и, разбрызгивая воду, упали на чистом месте. Быстро и бесшумно проплыла за добычей Пальма. Охота началась.
Уток было очень много. Наши выстрелы гремели почти непрерывно. Вскоре вокруг моего скрадка плавало больше десятка убитых уток, и я решил прекратить стрельбу. Перестал стрелять и Василий Константинович, и только со стороны Ивана Лукича время от времени были слышны одиночные выстрелы, не наносящие, впрочем, никакого урона пролетающим над его скрадком уткам.
Выходить из камышей не хотелось. Было еще слишком рано, солнце только-только показалось над краем озера, облив золотом его гладкую поверхность. Я повесил ружье на плечо, сел на кочку и стал наблюдать. Над головой то и дело пролетали утки, некоторые из них садились на мою заводинку и, не замечая меня, не обращая внимания на плавающие трофеи, спокойно ныряли и щелочили носами воду в поисках корма. Потом прилетели два лебедя, опустились недалеко от моей кочки и, вытянув гордые шеи, стали осматриваться. Не заметив ничего подозрительного, они, спокойно переговариваясь между собой, поплыли в камыши и скрылись из глаз.
Внезапно утки, сидевшие на заводинке, с тревожными криками поднялись в воздух и кинулись врассыпную. Из-за камышей выскочил болотный лунь, по-разбойничьи бросился на убитую широконоску и, схватив ее, взмыл вверх. Я вскочил на ноги, сорвал с плеча ружье и послал вслед улетающему хищнику дробовой снаряд. Водяной разбойник сразу обмяк и, не выпуская из когтей добычу, упал в прибрежные кусты ракитника.
Время шло. Я сидел на кочке и думал о ночном рассказе старого лесника. Передо мной проходили картины из его жизни, как живые вставали образы его жены, дочери, зятя и любимого внука. Я видел, как молодой лесник смело спасает от пьяных хулиганов незнакомую девушку, как посетило его глухую сторожку недолгое счастье с любимой женой, как растит он один, после смерти жены, свою дочку, для того чтобы стать свидетелем ее трагической гибели, как воспитывает внука, тоже для того, чтобы потерять его в жестоком лесном бою с фашистами, думал о его одиночестве, о тяжелых страданиях и горе, не сломивших гордую и чистую душу этого сильного человека...
Вдали закричал Иван Лукич, приглашая кончать охоту и выбираться на берег. Я собрал уток, поднял в ракитнике злополучную широконоску с вцепившимся в нее хищником и пошел навстречу старикам.
Мы сошлись на берегу озера. У Ивана Лукича к поясу была подвязана одна шилохвостка. Но он не унывал и больше нас всех рассказывал о своих впечатлениях, о налетавших на него утках, о промахах по ним и о болотном луне, за которым он долго следил и которого «так ловко забил Игенич».
Василий Константинович мягко улыбался в усы и ласково поглядывал на своего словоохотливого друга. К его сумке вместе с утками были привязаны две черные казарки, выбитые отличным дуплетом из налетевшей на дальний выстрел стаи.
— Рано в этом году появились у нас казарки. Верно, осень холодная будет в нонешнем году, вот и потянули они с севера в эту пору, — пояснил нам лесник.
Отдохнув и позавтракав на Сосновой Горушке, мы отправились домой, в сторожку Василия Константиновича.
Еще две недели прожили мы с Иваном Лукичом у гостеприимного лесника. Много охотились, ловили рыбу, а по вечерам вели задушевные беседы в сторожке или у охотничьего костра. За это время я еще больше полюбил Василия Константиновича; да и нельзя было не полюбить этого славного старика за его доброту, отзывчивость, постоянное желание сделать людям что-то хорошее, за его честность и исключительную порядочность. Я наблюдал, как жители деревни Глушица, да и других, более отдаленных, деревень, приходили со своими нуждами к леснику, как внимательно выслушивал он их, ободрял и советовал, как непосредственно, по-детски радовался, когда мог чем-то помочь человеку, сделать для него что-то хорошее и приятное.
Оба старых приятеля — он и Лукич, — несмотря на большую разницу в характерах, как бы дополняли друг друга, были настоящими советскими людьми, людьми со светлой, без малейшей ржавчинки душой и с чистым сердцем. Я отдыхал в их обществе и, вероятно, сам становился лучше...
В жизни проходит все. Наступило время и моего отъезда в Москву. Старики пошли провожать меня на станцию. Я никогда не забуду этих последних часов, проведенных с ними на платформе небольшой, затерявшейся в лесах станции. Они наперебой заботились обо мне, давали советы на дорогу и от всей души звали меня приезжать к ним, не забывать, писать почаще.
Когда из-за поворота показался поезд, мы крепко обнялись и расцеловались. Иван Лукич, конечно, всплакнул немного, да и я почувствовал, что что-то щекочет мне горло и глаза делаются влажными. Я обещал приехать на следующий год и пожелал Василию Константиновичу дождаться внука. Старый лесник благодарно взглянул на меня и крепко пожал мою руку.
Из окна поезда я смотрел, как удаляется станционная платформа, как становятся меньше и меньше машущие мне фуражками старые друзья. Вот поезд вышел на кривую, стал заворачивать влево, и последний раз увидел я высокую фигуру Василия Константиновича и стоящего рядом с ним маленького Ивана Лукича. Потом все скрылось за поворотом...
Последний дуплет старого лесника
Прошло четыре года. За это время я получил несколько писем от Ивана Лукича и аккуратно ответил ему на каждое. Однако наша переписка со временем стала ослабевать и год назад прекратилась совсем. Занятый по работе, я не имел возможности снова побывать в Полесье, повидать моих стариков и поохотиться с ними в чудесных угодьях Западной Белоруссии. Но я часто вспоминал Ивана Лукича и Василия Константиновича, скучал о них и каждое лето мечтал провести с ними свой отпуск.
Поэтому полученное неожиданно от Лукича письмо сильно меня обрадовало, но после его прочтения от радости не осталось и следа. Вот что писал мне Иван Лукич:
«Здравствуй, дорогой мой Игенич. Пишет вам ваш знакомый охотник Лукич из деревни Поречье. Что-то забыли вы нас и не кажете глаз в наши края. А дичи у нас по-прежнему много, а стрелять ее некому, так как ваш знакомый Василий Константинович приказал долго жить. Помнишь, Игенич, как он рассказывал нам о своем внуке, как горевал о нем и как ждал его? Дождался-таки старик своего внука, но не на радость себе, а на горе. Лучше бы и не возвернулся бы этот внук совсем и тогда жил бы еще Василий Константинов и мы бы с ним еще не раз поохотились бы на глушцов да на качек. Сообщаю тебе, что и Пальмы, собаки его, тоже нет в живых, не пережила она своего хозяина. Приезжай, Игенич, к нам опять, и я все тебе расскажу про Василия Константинова и про его последние деньки. А помер он хорошо, честно, как настоящий человек. Приезжай, в письме всего не перескажешь. Остаюсь ваш друг и охотник Иван Лукич».
Я недоумевал. Почему умер Василий Константинович? Какая связь его смерти с возвращением любимого внука? Что произошло там, в далеком Полесье? Какая новая жизненная драма постигла старого лесника? Письмо Ивана Лукича не давало ответов на эти вопросы.
Я не мог оставаться в неведении и, взяв отпуск, выехал в Полесье. В чудесный июльский вечер я добрался до деревни и направился к хате Лукича. Старик был дома и, сидя на полу, чинил рыболовные снасти. Увидев меня, он проворно вскочил на ноги и бросился меня обнимать.
— Что случилось? — спросил я. — Отчего умер Василий Константинович и где его внук?
Вместо ответа Иван Лукич горько заплакал и сквозь слезы, запинаясь, поведал мне страшную историю своего друга, приведшую к его кончине.
В последующие дни я встречался с рядом людей, бывших в какой-то степени свидетелями трагической гибели старого лесника, побывал в областном центре, беседовал там со следователем, который любезно познакомил меня со всеми следственными материалами по «делу Джона и Оздровского», и картина смерти Василия Константиновича ясно предстала передо мной. Вот что произошло в мае этого года.
Рано утром колхозница из деревни Глушица Елена Кузьмичук отправилась в город к работавшему там мужу. На опушке леса она увидела двух молодых людей, сгибавшихся под тяжестью огромных мешков. Неизвестные шли не дорогой, а кустами вдоль опушки и вскоре свернули в лес и скрылись из виду. Елена удивилась: чего это люди так рано понесли в лес? «Наверно, уворовали что-нибудь и решили в лесу заховать», — подумала она и пошла дальше.
Часа через два другая колхозница увидела этих людей выходящими из леса и направившихся к Лысой Горе. За плечами у них были небольшие, легкие котомки. «Верно, к Василию Константиновичу за рыбой идут», — решила женщина.
Накануне ночью пограничная служба засекла перелет на большой высоте через границу неизвестного самолета и возвращение его обратно в другом пункте границы.
Через несколько дней километрах в десяти от Лысой Горы ребятишки из деревни Барановка обнаружили в лесу свежевзрытую, плохо замаскированную дерном землю. Попробовали копать и нашли в земле три парашюта. Принесли их в деревню. Председатель колхоза расспросил ребят и послал нарочного с сообщением в город.
Однако сопоставление всех этих фактов было сделано много позднее, и только тогда они стали звеньями одной цепи. А пока никто ничего не знал...
Василий Константинович в это утро поднялся рано. Не спалось старику, что-то беспокойно было на душе. Да и Пальма почти всю ночь лаяла и выла, не давала уснуть. Лесник несколько раз выходил из сторожки и прислушивался: не волки ли шляются вокруг?
Утром старик решил половить рыбу и пошел подготовить лодку — протекать она стала последнее время.
Возвращаясь с реки, лесник увидел двух людей с котомками за спиной, направляющихся к сторожке. Заслонив рукой глаза от солнца, Василий Константинович стал всматриваться в незнакомцев. Вдруг руки его затряслись, ноги подкосились в коленях и старик сел на землю. К нему подходил, широко улыбаясь и весело помахивая рукой, его внук Василек.
Василий Константинович поборол минутную слабость, вскочил на ноги и, шатаясь как пьяный, побежал навстречу. Перед ним стояли двое — его внук, одетый в старое солдатское обмундирование и телогрейку, и незнакомый, маленького роста, чернявый молодой человек в поношенном пиджаке и брюках на выпуск. Оба они, улыбаясь, смотрели на подбегающего старика.
Силы покидали старого лесника. Он упал на грудь внука, обхватил его шею руками, и неудержимые слезы хлынули из его глаз.
— Василек, Василек, внучок мой, ты вернулся, пришел, жив ты, родной мой, жив! — несвязно, сквозь слезы, бормотал старик, повиснув на шее внука. Ноги не слушались его и подгибались.
— Ну, ну, полно деда, не плачь, пойдем в хату, я все тебе там расскажу, — ласково поглаживая лесника по спине, успокаивал его Василек.
Он обнял старика и помог ему подняться по ступенькам в сторожку. Там он усадил Василия Константиновича на лавку, сел с ним рядом и, не отпуская его руки из своих, улыбаясь, глядел в его лицо. Товарищ Василька сел поодаль на табуретку и, молча, не улыбаясь, смотрел на встречу деда и внука.
Василий Константинович овладел собой, вытер рукавом слезы и, не спуская глаз с Василька, спросил его:
— Откуда ты внучок, где был, почему весточки о себе не подал? Я чуял, что ты живой, ждал тебя, измучился ждать.
— В плену я был, деда. Помнишь, в том бою меня ранили и взяли, а потом в Германию отправили. В лагерях был. А теперь вот союзники освободили и домой отправили. Вот познакомься с моим товарищем, Виктором звать. Тоже в плену со мной был, вместе едем. Ему еще далеко надо, на Волгу. Отдохнет у нас и дальше поедет.
Виктор поднялся с табуретки и протянул старику руку. Его лицо улыбалось, но глаза, глаза... Они смотрели на старого лесника напряженно, изучающе, острым, колючим взглядом. Был он мал ростом, узок в плечах, сутуловат. Руки у него были длинные и как-то нескладно, как плети, висели вдоль туловища.
«Видно, много горя испытал парень», — подумал о нем старый лесник и вслух произнес:
— Куда тебе спешить, поживешь у нас с Васильком, подкормишься, отдохнешь на воздухе, а потом мы тебя и домой проводим. Будь здесь как дома, ты друг Василька, вместе горя хватили, через край, поди, вот и отдохнуть надобно хорошенько.
— Спасибо, дедушка, на добром слове, — ответил Виктор, — я охотно поживу у вас. Крепко мы сдружились с Васильком за годы плена. Вместе невзгоды делили, узнали, почем фунт лиха, пока до родины не добрались.
Василий Константинович стал поспешно собирать на стол, раздувал самовар, все время бормоча что-то под нос. Лицо старика светилось счастьем, он то и дело посматривал на Василька и радостно улыбался.
Молодые люди пошли на речку, искупались и скоро вернулись обратно. Стол ломился от яств — старик подал все, чем был богат. Он хотел на славу угостить внука и его товарища.
Однако гости ели немного и сдержанно. На вопрос деда, почему они мало кушают, Василек со смехом ответил, что последнее время, как только они попали в нашу зону, их кормили как на убой и они так отъелись за эти дни, что наверняка целый год будут сытыми.
Виктор достал из мешка бутылку коньяка и предложил выпить со встречей. И хотя Василий Константинович не пил хмельного, согласился на радостях, и они втроем быстро осушили бутылку. Молодые люди пили отменно, со вкусом и совсем не хмелели. У старика же после коньяка начала кружиться голова и приятная слабость овладела телом.
— Ну что ж, деда, — сказал Василек, поднимаясь из-за стола, — мы пойдем с Виктором на сеновал, отдохнем трошки с дороги. А завтра утром нам в город надо съездить, отметиться там. Так полагается после возвращения из плена. А вернемся, из города — на охоту походим, рыбку половим. Ружье-то у тебя все старое или новое после войны справил?
— Старое, Василек, старое, — ответил лесник, — я его тогда, помнишь, в лесу сховал от немцев, а после войны разыскал, отчистил и опять с ним хожу. Уж больно хорошо ружьишко, бьет отменно.
— Ты знаешь, Виктор, — обратился Василек к приятелю, — как мой дед стреляет? Никогда промашки не дает, любую птицу на лету бьет, в копейку подброшенную попадает.
Виктор посмотрел на старика, и кривая улыбка появилась у него на лице. Но его глаза не улыбались, смотрели строго, настороженно.
Молодые люди пошли отдыхать на сеновал. Василий Константинович убрал со стола, перемыл посуду и вышел на речку. Он сел на поваленное бурей дерево и задумался. В душе его пели птицы, было радостно и светло, все не верилось, что Василек вернулся, что наступило то счастье, о котором он мечтал долгие, томительные годы, а последнее время все меньше верил в его возможность. Но к ощущенью счастья примешивалось что-то тревожное, беспокойное.
Он вспомнил тяжелый напряженный взгляд Виктора, какую-то едва уловимую тень на лице Василька, проступавшую сквозь радость встречи с любимым дедом, и это мучило старого лесника.
— Полно, Василий, — сказал сам себе лесник, — ребята много горя хлебнули, тяжелый путь прошли, вот и не могут сразу окунуться в радость возвращения домой на родину. Поживут, отдохнут, пообвыкнут немного, забудут прошлое, и тогда все будет хорошо.
И он стал мечтать, как будет жить с Васильком, как будут они вместе охотиться, ловить рыбу, а там, глядишь, женится Василек, ребятишки пойдут, правнуки, и ему еще доведется понянчить их, поиграть с ними. И старик вспомнил, как маленький Василек забирался к нему на колени, теребил бороду и радостно визжал и смеялся, когда дед делал страшные глаза, рычал и будто бы хотел укусить его за ручонку. И Василий сам радостно засмеялся от этих воспоминаний, и на душе у него стало совсем светло и ясно. И помрет он не одиноким бобылем и не чужие люди примут его последнее дыхание и закроют ему глаза, а свои, родные, горячо любимые...
Старый лесник поднялся с дерева и посмотрел вдаль за реку. Широкие, так хорошо знакомые просторы открывались его взору. День обещал быть ясным и теплым. На лугах распускались первые цветы, деревья стояли одетые молодыми, еще клейкими, ярко-зелеными листьями. Низко над рекой, почти задевая воду крыльями, вихрем пронеслась чирковая уточка, спасаясь от погони полдюжины нарядных селезней-трескунков. Полосатый шмель басовито гудел, перелетая с цветка на цветок и собирая первый, майский, нектар. На вершине молодой ели сидел певчий дрозд и звучными трелями славил весну и пробуждение жизни. Василий Константинович вздохнул полной грудью и, радостно улыбаясь, пошел к сторожке. Молодые люди уже проснулись и сидели на крыльце. Лица их были хмурыми, они не глядели друг на друга.
— Вы что, ребята, никак поссорились? — спросил лесник.
Виктор молчал, а Василек, как-то смешавшись, быстро заговорил:
— Да вот все он, деда. Не хочет у нас погостить, к себе домой, на Волгу, торопится. А я уговариваю его пожить с нами, отдохнуть, ведь дома-то у него никого из родных нет.
Василий Константинович стал уговаривать Виктора не спешить с отъездом, пожить у них, а понравится — и совсем остаться. Край благодатный, места привольные, девушки хорошие есть, можно и жениться здесь и семьей обзавестись. Виктор опять как-то криво улыбнулся, поблагодарил лесника и сказал, что он подумает над его словами.
Вечер прошел незаметно. Василий Константинович рассказывал молодым людям о своей жизни после войны, о Иване Лукиче, о бывших партизанах, знакомых Васильку. Гости слушали, расспрашивали о людях, о городе, о порядках послевоенной жизни. В одиннадцатом часу ребята пошли спать на сеновал, заявив, что завтра надо рано подняться и съездить в город.
Василий попробовал уговорить их отложить денька на два поездку, отдохнуть немного. Но Виктор твердо заявил, что они обязаны явиться в город. Это ведь ненадолго, дня через два-три они вернутся и тогда поживут здесь и отдохнут.
Потом гости, попрощались и ушли на сеновал. Василий Константинович остался в горнице, прибрал все и тоже лег. Но ему не спалось. Пережитое за день так взволновало старика, что сон бежал его глаз и он долго ворочался на постели, но так и не уснул. Тогда старый лесник встал, набил трубку и тихо, чтобы не разбудить молодых людей, вышел из сторожки.
Ночь была светлая, лунная, воздух тихим, безветренным; ни одна веточка не шевелилась на деревьях и кустах. Луна, как огромный фонарь, висела над рекой, обливая холодным светом росистую траву на лугах, серебрила окружающие сторожку деревья. Где-то далеко за рекой однотонно и уныло, как будто жалуясь на что-то, кричала какая-то птица. Вокруг сторожки бесшумно летали летучие мыши и козодои, гоняясь за ночными бабочками и жуками. Над головой лесника пронесся домовой сыч, сел на сосну и закричал резким плачущим голосом.
К старику подошла Пальма, поглядела ему в глаза, заскулила и стала ластиться. Василий гладил ее по голове и прислушивался к тишине ночи. Внезапно он услышал заглушенные голоса. Разговаривали на сеновале. Сперва говорили тихо и слов нельзя было разобрать, но постепенно звуки нарастали, становились громче, отчетливее. Молодые люди спорили и как будто сердились.
— Послушай, Джон, — ясно услышал старик голос Василька, — зачем нам торопиться. Я очень устал от всех этих передряг и хочу отдохнуть. Да и старика я не видел уже много лет, соскучился, хочу побыть с ним. Ничего страшного не случится, если мы поживем здесь с недельку, а потом и приступим к выполнению задания. Старик ни о чем не догадывается, он на седьмом небе от радости, и мы здесь будем в полной безопасности. Давай останемся.
— Ты дурак, Василий, — сердито возразил Виктор, — разве ты забыл, что говорил нам хозяин? Ведь послезавтра мы должны наладить рацию и сообщить о Якове Наумовиче. Очевидно, с ним что-то случилось и нам самим придется готовить операцию. А до этого надо много сделать, уяснить обстановку, привлечь кого-то да и груз переправить по назначению. Нет, мы не останемся здесь, идем завтра же.
— Какая разница, завтра или через неделю, — не сдавался Василек, — хозяину мы потом скажем, что рация при падении испортилась и мы чинили ее несколько дней. Якова Наумовича мы все равно не найдем; ясно, что он засыпался, а нам перед операцией надо хорошо отдохнуть и набраться сил, а то и сами влипнем как кур во щи. Я не пойду завтра. Ты как хочешь, Джон, а я остаюсь.
— Перестань говорить чепуху, Оздровский! — почти закричал тот, которого называли Виктором. — Ты забываешь, что я, а не ты назначен старшим, и я буду решать, что и когда нам делать. А если не будешь подчиняться, — пеняй на себя. У меня, ты знаешь, разговор короткий: будешь мешать — устраню. Так приказал хозяин.
В голосе мнимого Виктора прозвучала угроза. Василек что-то забормотал примирительным тоном; он как будто оправдывался. На сеновале замолчали.
Трубка выпала из зубов Василия Константиновича. Он стоял с раскрытым ртом и никак не мог собраться с мыслями. Что же произошло? О чем говорили эти двое на сеновале? Какая операция, что они собираются делать, куда идти? Внезапно острая мысль прорезала мозг лесника: они — диверсанты, их прислали сюда, на нашу землю, чтобы вредить, убивать, разрушать. А Василек? И он с ними, он тоже враг, тоже будет рушить нашу жизнь, вредить, портить.
Нет, не может этого быть, это не Василек там на сеновале, а другой, чужой, человек, злодей. Василек не такой, он кровь пролил тогда в партизанах, голову сложил за Родину. Они подменили Василька, другого прислали, а Василька нет, он тогда помер в лесу в бою.
Василий Константинович крепко сжал голову руками. Ноги его тряслись, голова шла кругом, он ничего не понимал. Широко раскрытыми глазами он смотрел в сторону сеновала и невнятно бормотал: «Ничего, ничего, я сейчас, сейчас...»
В это время с сеновала снова послышался голос Василька:
— А что я должен сделать с этими пробирками?
— Ты отнесешь их к станции и будешь ждать меня. Мы поедем на канал и там разобьем их и в воду бросим. А взрывчатку отвезем на место и будем Якова Наумовича искать. Не найдем — сами без него все сделаем, — тоном, не допускающим возражений, ответил Виктор-Джон.
Василек покорно ответил:
— Хорошо, — и замолчал.
Старый лесник пришел в себя. Он все понял, и мысли его потекли ровнее и спокойнее: «Они собираются отравить воду в канале. Оттуда вода идет в большой город, ее пьют люди, много людей. Они вызовут болезни, эпидемию, как в той книге у Ясенского, которую он когда-то читал. Потом они хотят что-то взорвать. Убьют много людей, дома порушат, заводы. И Василек не тот, не прежний Василек, будет это совершать, а другой, новый, которого они подменили, сделали злодеем.
Но ведь он его внук, его, Василия, кровь течет в Васильке, кровь Ольги и Оленьки, любимой дочери. Они бы никогда этого не сделали, голову бы сложили, любые муки приняли, а не изменили бы, как он, Василек. А может, еще не поздно, он ведь еще ничего не натворил, не стал убийцей, преступником? Может, еще можно вырвать его, внука родного, из их рук, помочь ему осознать все, исправиться? Пусть расскажет все, покается, понесет наказание, а потом вернется на правильный путь, искупит свою вину.
Надо помочь Васильку. Надо увести его от этого Виктора, или Джона, от злодея, и одному сказать все. Если он поможет схватить Виктора, расскажет все-все, что затевают они против Родины, передаст властям тот груз смертоносный, что привезли они с собой, его простят, поверят, примут в семью, помогут вернуться...
Василий Константинович спустился к реке, зачерпнул полные пригоршни воды и вылил себе на голову. Стало легче. Он твердо решил спасти Василька, помешать преступлению. Утром он отзовет внука сюда к реке или в хату, расскажет все, убедит. Потом они вдвоем схватят Виктора, отведут в город, Василек все расскажет там, во всем сознается. Если его и осудят, то он после наказания будет жить честно, станет человеком.
Светало. Старый лесник вернулся в сторожку, достал из чулана ружье, поставил его за дверь, положил в карман несколько патронов с картечью и сел к окну. Отсюда ему был виден сеновал, и он не пропустит, когда те двое проснутся и спустятся вниз. Он распахнул окно, и свежий, предутренний воздух ворвался в горницу. Далеко за рекой занималась заря, где-то в лесу ворковали тетерева, отсчитывала чьи-то годы кукушка и начинали свой утренний концерт певчие птахи.
Внезапно лесник вздрогнул. На пороге сарая показался тот, которого называли Виктором. Он быстро, вороватым взглядом осмотрелся вокруг и что-то сказал в дверь сарая. Оттуда вышел Василек. Глаза его были угасшими, плечи сутулились, весь вид угнетенным. Они сошли к реке, быстро искупались и вернулись обратно. Виктор вошел в сарай, Василек хотел последовать за ним.
Василий Константинович высунулся из окна и негромко произнес:
— Василек, зайди сюда на минутку, я что-то хочу сказать тебе.
Тот вздрогнул, взглянул на деда, потом на раскрытую дверь сарая и нерешительно поднялся на крыльцо. Старик встретил его в дверях и провел в горницу.
— Василек, — промолвил он решительно. — Я все знаю, все слышал сегодня ночью, о чем вы говорили с тем человеком.
Василек смертельно побледнел и опустился на лавку.
— Ты не бойся меня, Василек, — продолжал лесник, — я хочу помочь тебе. Мы должны задержать того человека в сарае, доставить в город, а ты расскажешь там все — зачем вас прислали сюда, передашь все, что привезли с собой, покаешься во всем. Ты еще ничего плохого не успел совершить, тебя простят, и ты снова станешь честным человеком. Это надо сделать сразу же, пока не поздно.
Василек минуту молчал, потом вскочил на ноги и заговорил громким голосом, почти закричал:
— Что ты сочиняешь, дед. Я ничего не понимаю, о чем ты говоришь. Тебе, верно, приснилось ночью, я ничего не знаю и не понимаю тебя.
— Опомнись, Василек, пока не поздно, — твердо сказал старик, тоже вставая. — Вы никуда не уйдете отсюда, я не пущу вас.
— Ты, дед, совсем рехнулся, — грубо ответил внук, — сочиняешь какие-то нелепости, видать, от старости рассудок потерял. Занимайся своим делом и не мешай нам.
С этими словами он быстро выскочил из сторожки. Василий Константинович выбежал на крыльцо. На пороге сарая, засунув руки в карманы, стоял Виктор. Василек что-то взволнованно говорил ему. Увидев старого лесника, Виктор обратился к нему твердым и спокойным голосом:
— Что это вы придумали, Василий Константинович, какие мы диверсанты, черт побери! Мы и так много настрадались, а тут еще вы сочиняете бог знает что. Вот вернемся завтра из города, тогда поговорим и вы все поймете. А теперь мы опаздываем, нам надо спешить. А вы ждите нас и не делайте глупостей.
— Вы никуда не уйдете! — решительно заявил лесник. — Я не пущу вас и немедленно доставлю куда следует.
— Интересно, как вы это сделаете, — лицо Виктора сразу преобразилось, оно стало злым и колючим, а в глазах загорелась звериная ненависть. Он быстро извлек из кармана небольшой, отливающий серебром пистолет и поднял его.
Василий Константинович рывком вскочил в хату, схватил ружье, быстро вложил патроны и выбежал наружу. Диверсанты бежали к лесу.
— Стой! Стрелять буду! — громовым голосом закричал лесник, бросаясь за ними.
Из-за сторожки выскочила Пальма и не с лаем, а с диким звериным ревом кинулась за бегущими. Собачий инстинкт безошибочно подсказал ей, что это бегут злые враги ее хозяина, которому грозит смертельная опасность, и их надо догнать, уничтожить. Виктор-Джон остановился, вскинул руку, и из его пистолета беззвучно вылетели две молнии. Пальма с ходу перевернулась через голову, дернулась два раза и затихла. Еще три молнии сверкнули из руки диверсанта, что-то сзади лесника стукнуло в стену сторожки, и он почувствовал острую боль в левом плече.
Василий Константинович прицелился и выстрелил. Пистолет выпал из руки Виктора, и он упал навзничь, неловко подогнув ноги.
— Стой, Василек, убью! — закричал лесник, бросаясь за бегущим внуком.
Тот остановился и повернулся к деду. Его глаза были налиты страхом, злобой, в них отражалась обреченность. Он смотрел на приближающегося деда, как затравленный зверь, верхняя губа его поднялась, крупные белые зубы оскалились, как у волка.
Внезапно он сделал резкое движение, вскинул пистолет и также беззвучно выпустил всю обойму в подходившего старика. Василия Константиновича резко ударило в живот и в грудь. Ноги его подкосились, и он упал на траву. Старик почувствовал странную невесомость тела, его как будто подняло в воздух и понесло куда-то вверх, наискось. Как в тумане он увидел бегущего Василька, собрал последние усилия, с трудом поднял слабеющими руками неимоверно отяжелевшее ружье и выстрелил.
Угасающим сознанием он понял, что не промахнулся. Василек нелепо взмахнул руками и упал лицом вниз. Последнее, что увидел старик через черную пелену, застилавшую взор, были бегущие от реки Иван Лукич и два рыбака из деревни Глушица. Больше он никогда ничего не видел и не чувствовал...
* * *
Когда Иван Лукич и глушицкие рыбаки добежали до места, где разыгралась трагедия, все было кончено. Василий Константинович лежал на боку, подобрав под себя ноги, и кровь сочилась из его ран. Он уже не дышал. В нескольких шагах от него на спине, широко раскинув руки, лежал Виктор-Джон. Волчья картечь разнесла ему череп. Рядом с диверсантом лежала убитая Пальма с простреленной головой. И только один внук старика был жив. Прислонившись к молодой сосенке и опираясь на левую руку, он полусидел на земле и безумными глазами смотрел на подбегавших людей. В правой руке он держал разряженный в деда пистолет и безуспешно пытался выстрелить в Ивана Лукича. Его ноги были раздроблены картечью и плавали в крови.
Последний дуплет старого лесника, как всегда, оказался удачным...
Иван Лукич отнял у Василька пистолет, руки ему связали. Один из рыбаков, ветеринарный фельдшер, оказал раненому диверсанту первую помощь и остановил кровь.
Потом собрался народ, вызвали следственные власти, и картина смерти старого лесника стала ясной до мельчайших подробностей.
Следствие установило, что оба диверсанта — один из них иностранец, а второй завербованный иностранной разведкой в западной Германии — были сброшены с самолета с заданием установить связь с матерым шпионом и диверсантом по кличке «Яков Наумович», который был разоблачен и арестован советскими органами несколько месяцев назад, и совместно с ним или самостоятельно провести серию тяжелых диверсий в жизненных центрах наших западных областей. В лесу были обнаружены рация, взрывчатка, бактериологические препараты и другой смертоносный груз диверсантов, сброшенный вместе с ними на парашюте...
Старого лесника по его просьбе, высказанной друзьям несколько лет назад, похоронили на лесной полянке, у реки, недалеко от его сторожки, почти на том месте, где он после долгих лет разлуки встретился со своим внуком, вернувшимся на Родину ее злейшим врагом. Провожать Василия Константиновича в его последний путь пришло много людей из соседних деревень и из города. Его знали и любили, как честного и отзывчивого человека, готового помочь каждому, как патриота, сражавшегося в трудные годы войны за Родину и отдавшего за нее свою светлую жизнь.
Перед отъездом в Москву я побывал на могиле старого лесника. Я смотрел на холмик, под которым покоился Василий Константинович, и мысленно представлял себе его мужественное, честное лицо, слышал его слова и вспоминал его трудную, полную горестей, но такую красивую и ясную жизнь...
Над рекой к Журавлиному Озеру медленно летело несколько белоснежных лебедей, и их печальные трубные голоса как бы рассказывали всем о спящем здесь под холмиком человеке, с большой, сильной и такой же, как лебеди, белоснежной душой и чистым сердцем...
