Крепак Д.
Предутренняя прохлада заставила меня проснуться.
Короткая сибирская майская ночь подходила к концу. Костер, разложенный еще с вечера, чуть заметно дымил; дымок, путаясь в поникшей сухой траве, тонкими струйками сползал с берега на воду. Вокруг — тишина до боли в ушах. Ни шороха, ни единого живого звука...
Я встречал это утро у неширокой старицы, на небольшом островке, оставшемся незатопленным вешними водами разлившейся Оби. Вокруг, насколько мог охватить взор, лежали под водой пойменные луга, перемежаясь березовыми и осиновыми колками, чуть не по пояс стоящими в воде.
Пока я вновь разводил костер и кипятил чайник, заря разгоралась все ярче и ярче. Пернатый мир ожил и встречал зарю разноголосым и только ему одному понятным говором. Все живое радовалось весне, солнцу, утру. Лишь мои утиные чучела, выставленные неподалеку в заводи, были безучастными, немыми свидетелями того, что творилось в природе и что своей непередаваемой красотой навсегда покорило тысячи охотничьих сердец!
Положив ружье рядом с собой, я со всеми удобствами устроился подле пылающего жаром костра и старался увидеть полет непоседы бекаса, бороздившего без устали бескрайние просторы синеющею неба. Но это мне так и не удалось.
Но вот совсем рассвело. Прохладный ветерок резво скользил по водной глади, разгонял белесый туман, нежно перебирал на иве только что распустившиеся красивые сережки.
Над водой, пересвистываясь, пронеслась парочка чирков-свистунков и, не обратив внимания на мои чучела, затерялась где-то далеко на разливе. Вскоре со стороны реки в быстром, характерно звенящем полете налетел и подсел к чучелам вертоголовый селезень-гоголь; после выстрела он остался на месте, раскинув по воде крылья.
На противоположной стороне старицы по мощным кронам высоких осокорей блеснули первые лучи солнца.
Откуда-то, как напуганная, взвилась со стрекотаньем говорунья сорока; увидев мой лежащий на воде трофей, она с любопытством направилась к нему, но, заметив меня, отлетела за старицу и, кружась на одном месте, принялась настойчиво сзывать своих товарок. Вскоре оттуда донесся всплеск воды и треск, будто кто-то ломал сучья. Я прислушался. Звуки, быстро приближаясь, становились все ясней.
Решив, что это кто-нибудь из моих спутников пробирается ко мне на обласе, я сошел ближе к воде и стал поджидать. И каково же было мое удивление, когда из кустов с шумом и тяжелыми вздохами показалась горбоносая голова лося. Лось сразу заметил меня, на мгновение приостановился и, тяжело дыша и фыркая, поплыл на островок. Было видно, что плывет он с большим трудом. Проплыв еще метров пятнадцать, лось вышел на полянку. Это была неплохой упитанности, крупная, с большим отвислым животом стельная самка. Глубоко вздохнув и с силой отряхнувшись, она повернула в мою сторону некрасивую длинную голову и большими ясными глазами пристально рассматривала меня, устало дыша. Постояв не больше двух-трех минут, лосиха медленно пошла в чащобу...
Какую же непомерную силу имеет это животное, чтобы преодолеть и луга, и захламленные лесные массивы, на десятки километров залитые полой водой! И что заставило его, невзирая на эти преграды, пуститься в такой далекий, тяжелый и небезопасный путь?
Солнце уже пригревало. Где-то неподалеку кулик-перевозчик усердно выводил свое «перевезу-перевезу!» Где-то за старицей изредка и робко чуфыкал черныш.
Под впечатлением встречи с лосем я и не заметил, как подлетел к чучелам красавец крякаш и, обнаружив «подвох», в испуге зачастил крыльями, набирая высоту; посланный вдогонку выстрел мгновенно остановил его.
Скоро вокруг установилась дневная тишина. Лишь, нарушая ее, на опушке сиротливо куковала бездомница кукушка, да непоседа бекас все еще вызывал на запоздалое свидание свою подругу, выделывая в лазоревых далях свои излюбленные головокружительные трюки.
Я не торопясь поехал на обласе к бакенщику повидать своих товарищей по охоте и поделиться с ними хотя бы частицей того, что мне подарила весенняя утренняя зорька.
