Семенов Г. В.
Апрельская ночь, холодная и хрупкая, лунной синью высветила небо, угомонила все на земле и как бы рассыпала в голубых березах синичьи звоны.
Но какие же синицы ночью! Это, наверное, Волга тихо позванивает, ломая лед у берегов: тинь-синь — совсем как синицы.
Завтра за Волгой в малиновой мгле поднимется солнце и бодрым холодом выкрасит дымную воду.
Встрепенется вдруг моя утка, склонит голову набок, поглядит в небо и зайдется в надрывном крике. А где-то поблизости над затонувшими ивами отзовется ей селезень, просвистит торопливо крыльями и опустится на воду.
Тише, охотник! Улетит жар-птица, махнет синими зеркалами на пепельных крыльях и пропадет в утренних сумерках...
Но до рассвета еще далеко. Костер погас, и друг мой, положив голову на вещевой мешок, задремал. В небе большая яркая луна, а у нас холодные угли в кострище, и все кажется, что звенят синицы в березняке.
Утка тоже дремлет в корзинке и, конечно, не знает, что я хочу немножко рассказать о ней, о моей серой добродушной помощнице.
Были у меня деревянные «утки», разрисованные масляной краской. Я думал, что они очень похожи на настоящих уток, и много зорь просидел с ними в шалашике, ожидая селезней. Утки плавали передо мной, привязанные бечевками, ветер пошевеливал их, но пролетающие стороной селезни, наверное, знали, что это плавают холодные пустые деревяшки, и не приближались к моему шалашику.
Вот и решил я купить настоящую утку.
Вечером, приехав домой, выпустил ее из корзинки. Она отряхнулась на паркетном полу, захлопала крыльями, а потом огляделась и закричала звонко и призывно... Но никто не отозвался ей. Напрасно прислушивалась утка, склоняя голову то на один, то на другой бок: газ тихо урчал на кухне, вода капала из крана в раковину...
Под потолком висела большая лампа, чуть-чуть похожая на яркое солнце, и опять призывно закричала утка, и опять не услышала она ответного крика.
В большую миску я налил воды, накрошил туда хлеба и поставил ее посреди кухни. Утка шарахнулась в сторону от миски, забилась под кухонный стол и умолкла.
На следующий день она опять не подходила к еде. Я сажал ее у самой миски, булькал водой, звал, как умел, но еще больше хохлилась она и смотрела на меня карим глазом внимательно и, как мне казалось, зло.
Прошел еще день. Утка не выходила из-под стола, шипела, как гусыня, завидев меня, и сердце ее стучало барабанной дробью, когда я брал ее на руки.
Я пробовал свистать, как ее прежний хозяин, пробовал силой заставить съесть размоченную пшеницу — все напрасно. Скучала серая без шумливой стаи уток.
Загляделся я в окно и загрустил. На дворе весна раскрывалась, таяли сугробы, дымились под солнцем мокрые тротуары. Скоро полетят птицы с юга, а мне опять придется ездить на охоту с деревянными утками и смотреть с обидой, как облетают их стороной дикие селезни.
«На что вы мне, деревянные утки», — подумал я, и вдруг интересная мысль пришла мне в голову. Деревянные утки, они ведь совсем как живые! А что если привязать им за шеи тонкие ниточки, выстроить на полу вереницей и протащить перед уткой? Может быть, она ошибется и примет их за живых, может быть, заставлю я ее все же съесть размоченную пшеницу!
Принес я на кухню «стаю» своих чучел, выстроил их, а сам сел в сторонке и, тихо посвистывая, потянул за ниточку. Идут деревяшки ко мне мимо кухонного стола, шуршат по полу своими крашеными брюшками. Моя крякушка зашевелилась под столом и удивленно глянула на странных сородичей. Проквохтала тихо, но выйти не решилась. Я подтянул стаю снова к столу и осторожно потащил их к миске с едой...
И вот вышла моя утка! Отряхнулась, залопотала ласково, как наседка, и вперевалочку пошла за чучелами, пристроившись в конце вереницы.
Я возил за собой по кухне табун уток, из которых одна лишь была настоящая, и смеялся. Утка покрякивала и не отставала от деревяшек: она была, наверное, тоже очень довольна.
Около миски с едой мы остановились — я, деревянные утки и моя умная серая крякуха. Она разволновалась, раскрякалась! Ходила вокруг миски, ожидая, когда все начнут есть, топталась, а потом ей надоело ждать, и она потянулась за пшеницей, зашлепала клювом, собирая в воде крупные вкусные зерна.
Утка была очень голодна и, занявшись едой, забыла, наверно, обо всем на свете. А вокруг молча стояли деревянные утки и смотрели, как ест пшеницу проголодавшаяся настоящая утка. Они были очень похожи на живых, они были очень искусно разрисованы масляной краской.
С тех пор я их поселил на кухне. На ночь утка, тихо квохча, устраивалась возле них. Она даже иногда сердилась, пробовала ущипнуть их клювом и потом удивленно глядела веселым карим глазом на неразговорчивых друзей. По утрам крякушка будила меня звонким, захлебывающимся криком...
Снег на дворе почти стаял, и, наверно, уже летели с юга перелетные птицы.
Вот и все, что хотелось мне рассказать о серой добродушной утке и о ее молчаливых друзьях. Она сейчас дремлет в плетеной корзинке на теплом сене. Ей не страшен холод весенней ночи. Ей страшно другое — страшно одиночество. Потому-то завтра, когда замолодится утро в розовом тумане, будет звать она зеленоголовых селезней к моему шалашу, будет встречать весенним криком большие, шумные стаи пролетающих мимо уток.
Мне тоже хорошо встречать друга, и когда он проснется, я скажу ему что-то очень и очень хорошее. А сейчас он еще спит, отложив ружье в сторону. Дремлет и утка...
До рассвета еще далеко. Но кажется мне, что в березах синицы свистят — синеву зовут: синь-синь.
