Третьяков Н. Н.
Лесной ручей
Поздние дни августа полны очарования. Закраинки дорог обрастают грибами, вслед за черникой доспевает брусника. Тугие бусины ее ягод рассыпаются вокруг старых пней и румянят белые ягельные шапки «звонких» сосновых борин. Теперь там днями хлопотливо жируют взматеревшие глухари.
По привычке они держатся выводками и крепко сидят под собакой при подходе охотника.
В разбогатевшей летом северной природе быстро возникают приметы осени: зеленые стены лесов расцвечиваются пестрым узорочьем охры, киновари и золота, озера приобретают оттенок иконного рублевского голубца, ночами все ярче сияют звезды. На утренних зорях призывно трубят журавли; лебеди, гуси, утки сбиваются в стаи, готовясь в перелетный путь к дальним теплым землям...
Сегодня выдался на редкость спокойный мягкий денек; с утра немного дождило, но к обеду разъяснилось, и в лесах стало тихо-тихо... Слезой упала последняя капля, и все вокруг глубоко задумалось. Земля стала как будто невесомой. Голубая воздушная дымка размыла резкие очертания взобравшихся на косогор изб, черных лесных завалов, прибрежных каменных россыпей. Только в сквозных осинниках трепетали зардевшиеся вершины, подчиняясь едва уловимому дыханию близкого моря.
Хрустящая ягелем незнакомая тропка вывела меня на берег лесного ручья. Старожилы его назвали почему-то именем героя ибсеновской драмы: Пер-ручей.
Близ устья этого ручья, на открытом песчаном наволоке, поросшем лиловым вереском, стояла рыбацкая тоня с одинокой избушкой, совсем как дом Сольвейг на декорации Рериха. По вечерам, когда песчаные дюны, вереск и сосны окрашивались ровным красноватым светом, казалось, что в избушке зажигался огонек: так ярко блистало ее оконце, обращенное к морю, где пряталось солнце, укрываясь золотым одеялом ночных затихших вод.
Здесь всегда было просторно, но порой слишком одиноко и ветрено: море шумело, сосны стонали...
Осенью меня всегда тянуло в тихую, теплую чащу лесов, ближе к истокам полюбившегося ручья. Не раз переходил я его в верхнем течении, никогда не думая о том, где и как впадает он в море. Истомленный лесным жаром, я мог видеть малую частицу, одну только черную петельку, которой ручей охватывал песчаный обрыв с естественным переходом из поваленных деревьев. Остановишься бывало на минуту напиться красноватой студеной воды, помянешь ручей добрым словом и тут же забудешь его в поисках глухариных выводков.
Сегодня прорубленная кем-то лесная тропка повела меня самым краешком берега, откуда я мог видеть знакомый ручей на всем его пути. Спускаясь вниз по течению, я часто переходил еле заметные роднички, которыми сочились мшистые склоны невысоких беломорских горушек. Казалось, весь лес был озабочен только тем, как бы утолить жажду своего ручья.
Высокие, тронутые холодным огнем осени осины, стройные ели, древние обветренные сосны с кронами, похожими на старинные бронзовые канделябры, юные березки и кружевные рябины смотрелись в черные разливы ручья, словно спрашивая: «Ну, ты доволен?»
Ручей же в ответ тихо журчал на перекатах: «Еще, еще...»
В низких местах березы и осины спускались к самой воде и как бы случайно роняли листья. Листья падали, плавно кружась, ручей их подхватывал и, словно задумавшись вместе с обступившим его лесом, останавливался, собирая листья вокруг какого-нибудь поваленного дерева. А потом опять, поворот за поворотом, то в отблесках золотистого солнечного сияния — радостный и ликующий, то скрытый тенью — притихший и затаенный, ручей уходил дальше, неизменно сопутствуемый лесом. И был он весь в петлях, словно кто-то забросил в глубь лесов драгоценный переливчатый пояс. И казалось, запутался тот пояс, навек врезавшись в древнюю толщу лесов...
Лишь перед самым морем ручей распрямился и нетерпеливо устремился вперед. Однако, едва приблизившись к безбрежному простору моря, он смолкал, изумленно отдавая ему свои прозрачные лесные воды. Здесь ручей становился глубже и мудрее. Все его петельки распутывались. Это была самая прекрасная часть Пер-ручья.
А море величавое, независимо гордое и холодное, не замечая скромного дара ручья, продолжало шуметь приливной волной, накатываясь на пропитанный соленой влагой прибрежный песок.
Много разных ручейков и ручьев, великих и малых рек стремятся к нему, чтобы безропотно отдать свои воды. И каждый приносит то, что приобрел на всем своем течении, один — больше, другой — совсем мало.
На берегу в этот вечер думалось о том, что ручьи, как и люди, всегда бывают непохожими, но со временем приходят к своему единому морю. Здесь, на Севере, путь каждого определяется с особенной отчетливой силой... Вот и мой Пер-ручей подошел наконец к безбрежности моря и увидел одинокую избушку на песчаном наволоке, поросшем лиловым вереском. Синяя хмарь тумана, захватившего морской горизонт, рассеялась, и в оконце затеплился знакомый огонек.
И почему-то поверилось: Сольвейг ждет.
Забытое озеро
Походы охотника часто возникают из путешествий по карте; облюбуешь себе местечко и мечтаешь, представляя избранный путь с возможными и несбыточными приключениями. Так неведомое легко становится родственно близким, и кажется, что вот за тем горным увалом, синеющим лесной далью, и откроется тебе заветное охотничье счастье...
Для меня путеводной звездой Севера стало одно из многочисленных озер Онежского полуострова. Оно называлось Золотицким и, подобно многим другим озерам этого края, было связано с морем быстрой порожистой рекой.
На летнем берегу холодного светлого моря и по сю пору веет древним русским духом. В морском походе всегда вспоминается уют родного берега, а на хранящей следы былого земле чувствуется зов дальних горизонтов моря. В погожие летние вечера можно видеть, как над прозрачной морской далью выступают голубые очертания Соловецких островов с высокой горой Анзерского скита.
Сегодня меня повлекло в глубь суши, в нетронутые беломорские чащи. Правда, дорог в обычном смысле там было мало; были «зимники» и тропы.
Некогда на Золотицком озере была богатая рыбная ловля, привлекавшая туда охотников за семгой, однако со временем отдаленная тоня забылась, стала легендарным прошлым. Каждый рыбак считал своим долгом помянуть озеро, прибавляя обычно: «Три избушки там, а у пристани — два карбасика; первая избушка — соловецких времен, вторая — младше, а третья и совсем молода. Там на нашей памяти жили».
Последним «сидел» на Золотицкой тоне лесник Еремей Семенович, весь седенький, заросший и мохнатый, как старый замшелый пень. Рассказывая путь, он повторял припевом: «Держись тропы, она выведет. Все потеряешь, а тропа выведет».
Тропа не то что дорога; по дороге проходят многие тысячи разных людей, путая следы свои и судьбы. Большая дорога открыта всем. Тропа же ведет за собой лишь немногих. И прокладывает ее, врубаясь в первозданную чащу, какой-нибудь одинокий лесовичок.
Дорогу можно просто знать, в тропу надо верить. В одиночестве трудно переходить рубеж, разделяющий «знать» от «верить».
Я знал, что за речным бродом, там, где на травянистых пахучих пожнях кончается натоптанная дорога, должна появиться тропа, ведущая к озеру, однако долго не мог найти ее, невольно возвращаясь к своему же следу. Мне пришлось облазить все прибрежные горы, перебрести болото и вновь прийти к той же реке. Вдруг случайно, преследуя перелетающих рябчиков, я ощутил близость тропы по еле заметным пятнам притоптанной земли. Тропа начиналась в серебристых от ветерка речных кустарниках и, поднявшись сквозь тенистую еловую щель в гору, разбегалась по болотистой раде совсем недалеко от тех мест, где я тщетно блуждал, проклиная назойливо звеневших комаров. Зато как отрадно встать на свой собственный маленький путик. Если прислушаешься, то можно понять: тропа рассказывает.
Вот здесь прошли ребятишки, оставив скупые отпечатки крохотных сапожек. Если напрячь воображение, то можно увидеть востроглазую застенчивую девочку в белой косынке и серьезно настроенного паренька с отцовским ружьем и березовым пестерем за плечами. Долго вспоминались мне эти прошедшие за морошкой ребятишки.
В лесу, спотыкаясь на узловатых корнях и ежеминутно перелезая через стволы павших деревьев с острыми шипами обломленных сучьев, вы читаете повесть о том, как шли здесь медведь, а за ним — рысь. Голова тяжелеет от комариного звона, но вы идете в надежде, что все на свете имеет свой конец; должны миновать и безрадостные завалы. Часто день сменяется призрачным покоем северной ночи, когда все превращается в безмолвную скульптурную сказку, а еловой горе конца-краю нет. Шатаясь от усталости, вспоминаю напутствие лесника: «За малой светлой радой придет большая (он говорил «долгая») еловая гора, а ты иди, иди вперед...»
Гора была действительно долгой. Наконец, между ветвями елей засветлело, будто озеро глянуло в глубь леса, но вместо него перед вами раскрывается новая рада в скромном наряде из белых цветов. Тропа опять теряется. Ищи ее среди вереска и пахучего багульника на зардевшейся мохом земле. Но искать не хочется. Садишься под сосенку и думаешь о раде... Не случайно называют так на Севере открытые болота, поросшие черным ельником или смолистым сосняком.
Светлая сосновая рада дается путнику за труды праведные. Только намаявшись в лесу, можно оценить отрадную прелесть этих пустынных мест, окруженных маленькими, под стать человеку, сосенками. Судьба каждого деревца выступает на раде с удивительной ясностью. Вот эта одинокая сосенка погибла, родившись на слишком влажном месте, а там дальше несколько других, более счастливых, соединившись вместе, связали корнями клочок земли, и выросла сухая боринка с белым ягельником и брусникой. В таком месте жди взлета «чуфаря» (глухаря) с копалухой (глухаркой). Едва вы поднимаетесь на хрустящий белый пол борины, как раздается озабоченное квохтанье: бак, бак, бак. И мать глухарка уже перелетает на соседнюю боринку, где крепко усаживается под лай собаки. Я часто замечал, что глухарка летит обязательно вдоль тропы. Проложенная человеком тропа привлекает к себе всех обитателей леса: и доверчивых рябчиков, и болотного бродягу — медведя, и красавца лося, и коварную рысь. Для них тропа — глазная лесная улица, где узнаются новости и события последних дней.
В мыслях о тропе я не заметил, как подкралась непогода, и мирная светлая рада стала темной и зловещей. Тропа тут же исчезла — так гаснет на ветру свечка. В таких местах даже компас плохой помощник. Только чутьем можно поймать входы и выходы спасительной тропы. Больно хлещут цепкие ветви, плачет ставшее низким небо, все вокруг заливается потоками холодного ливня. Вместе с темнотой и холодом в сердце проникает тоскливое отчаяние... Так проходят часы томительного блуждания. Наконец, возвратившись к насиженной боринке, я замечаю на крайней сосне затес; белея в сумраке, он указывает направление потерянной тропы.
Затесы кладутся обычно с обеих сторон тропы, а на поворотах добавляется третий затес. Он светит путнику, подобно маленькому лесному маяку. Так в затесах, сделанных для тебя, как в словах доброй книги, человек живет для других...
Озеро показалось внезапно; светлое, в чеканной раме бархатных елей, оно было прекрасно.
Уже смеркалось. Высоко в небе прорыдала последняя гагара, где-то человеческим голосом крикнул лебедь, в лесу пронеслась дробная трель дятла.
И стало совсем тихо.
Дальше все было, как сказывали рыбаки. Тропа привела меня к развалинам первой избушки соловецких времен. Близ пристани ждали два карбасика. Один, подобно избушке, одряхлел и лег на бок, другой был покрепче. В тени елей я обнаружил вторую избушку с погребком для рыбы.
Последняя избушка возвышалась на пригорке за тремя ручьями. Здесь я разжег спасительную каменку и, раздевшись около веселого огонька, отдался покою. Не беда, что за стеной крепко срубленной избушки воет ветер; пусть бродит вокруг медведица. Мне тепло и уютно. Так бывает, когда охотник возвращается в дом свой...
После душистого накрепко заваренного чая потолок задышал сухим жаром. Теперь я перебираюсь к порогу и, закурив махорки, смотрю на озеро, слушаю тишину ночи. Вместе с ней забытое лесное озеро незаметно вливается в сердце и хочется сказать мгновению: «Остановись!»
Утром все вокруг неузнаваемо преображается. За как бы поднятым вверх синим еловым бором разгорается заря. Светлеют скрытые туманом воды... вот дрогнула, наконец, первая ожившая струя, и в потоках расплавленного золота показывается солнце.
С его первым лучом через разбитое оконце избушки ко мне влетела любопытная трясогузка и, очевидно, хотела сказать что-то очень хорошее... Новый день охотничьей жизни начался.
Впереди ждали малохоженные тропы Беломорья.
