Формозов А. Н.
Трудно найти другой вид спорта, который в такой же степени, как охота, содействует самому близкому и постоянному общению человека с природой, развитию у него навыков наблюдателя, натуралиста. Охота требует от спортсмена не только выносливости, находчивости, умения правильно снаряжать патроны и метко стрелять в любых условиях, но также хорошего знания повадок охотничьих животных, искусства их отыскивать, выслеживать, разбираться в условиях местности, погоды и сезонных явлениях природы, т.
е. в фенологии. Уже по одному этому охотник-наблюдатель — родной брат исследователя биолога и географа. Охота из шалаша на уток и тетеревов, охота на вечерних и утренних перелетах, на тяге, подкарауливание медведя на овсах, волков на приваде, скрадывание и подманивание мышкующей лисицы и многие другие виды охот оставляют достаточно времени для спокойного наблюдения за всем, что творится вокруг на воде и в лесу, в легком сумраке весеннего рассвета, туманного осеннего вечера или в сиянье сверкающего алмазной пылью морозного утра.
Охотники, как известно, бывают разные: одни больше всего дорожат метким выстрелом, виртуозной стрельбой, другие — богатством разнообразных впечатлений, получаемых от общения с природой, — звуками, красками, запахами весеннего вечера, проведенного на тяге, или суровой красотой снежных полей. Нередко поэтическое и строго научное восприятия природы хорошо уживаются рядом, не мешая друг другу. Лучший пример тому — С. Т. Аксаков. Широко известны чудесные, поэтичные страницы его «Записок ружейного охотника Оренбургской губернии», но немногие представляют, какой вклад в отечественную науку сделал он этим трудом. Профессор М. Н. Богданов, превосходный натуралист и путешественник, как многие наши ученые, тоже начавший путь в науку с ружейной охоты, в предисловии к своей классической книге о птицах и зверях Поволжья сравнивает труды проф. Э. А. Эверсманна, ученого в значительной степени кабинетного, с упомянутой книгой С. Т. Аксакова. Первый, писал Богданов, «не придавал особенного значения мелким, обыденным явлениям, из которых складывается жизнь животного, и заносил в свою летопись только крупные, выдающиеся факты этой жизни». Совершенно иное в сочинениях С. Т. Аксакова, проведшего лучшие годы жизни в той же местности, где работал Эверсманн. «Натуралист-самоучка, наблюдатель животной жизни без всякой научной подготовки, С. Т. Аксаков оставил нам в своих “Записках ружейного охотника”... драгоценные материалы для истории жизни некоторых форм — материалы, к которым не раз еще обратятся русские орнитологи...»
Н. А. Северцов, обращаясь к молодым охотникам, живущим вдали от городов, горячо рекомендовал им эту книгу и советовал брать пример именно с Аксакова, а не с Вакселя и других жеманничающих приверженцев «аристократических» способов охоты. Он считал, что последователи Аксакова больше получат от охоты и больше принесут пользы науке.
Знание «мелочей жизни» зверей и птиц — это как раз то, от чего часто зависит успех охоты. Если не учитывать, в какую пору и погоду, в какие часы дня и на какие березы вылетают кормиться тетерева, трудно надеяться на удачу охоты с чучелами. Любителю тропить русаков должны быть до тонкости известны мельчайшие особенности маликов и места, где в пору предзимья и глухой зимы, в тихую и ветреную погоду зайцы устраиваются на лежку. Тщательно собранные и систематизированные, такие сведения «о мелких, обыденных явлениях жизни» зверей и птиц обогащают знания и опыт самого охотника; записанные в дневник, а затем опубликованные в охотничьей печати, они становятся общим достоянием, широко используются учеными для разных обобщений.
Нетрудно представить, что промысловая охота, доставляющая основные средства существования самому охотнику и его семье, требует от него обязательного обладания разнообразными и обширными знаниями, касающимися жизни и повадок промысловых животных той местности, где обитает охотник. Такие знания накапливаются веками и, постепенно обогащаясь, переходят от родителей к детям в течение многих поколений.
Уже способы охоты, применявшиеся в древней Руси, требовали хороших знаний многих сторон биологии и повадок бобра, куницы, соболя, лосей, оленей, уток и многих других животных, которых добывали во множестве, зачастую с помощью очень примитивных орудий лова. Охота с ловчими птицами, со времен глубокой древности имевшая у нас и промысловое и спортивное значение (местами сохранилась до наших дней), совершенно невозможна без точного знания биологии ряда видов хищных птиц, в особенности условий их гнездования и питания, а также методов дрессировки.
Короче сказать, знакомство с археологическими и историческими документами свидетельствует, что начало изучения животного мира нашей страны было положено рыбаками и охотниками еще много столетий назад. Однако от этого первоначального накопления разрозненных фактов и сведений до подлинно научного познания предстояло пройти большой путь.
Замечательные академические экспедиции второй половины XVIII века выдвинули тогда нашу страну по степени изученности растительности и фауны на одно из первых мест в мире. Экспедициями руководили крупнейшие ученые того времени, частью приглашенные из-за рубежа, а вместе с ними делили труды и невзгоды утомительных путешествий по бездорожью молодые русские ученые.
Только благодаря этим русским спутникам Петр Симон Паллас, исследования которого составили целую эпоху в изучении природы нашей страны, сумел собрать огромное количество расспросных сведений у промысловых охотников, освещавших особенности образа жизни и детали распространения животных в разных провинциях Российского государства.
Замечательные русские ученые-энциклопедисты XVIII столетия Иван Лепехин, Степан Крашенинников, а позднее биологи-путешественники XIX века Г. С. Карелин, Н. А. Северцов, М. Н. Богданов, А. Ф. Миддендорф и многие другие постоянно обращались к сокровищнице народного опыта и делали достоянием науки бесчисленные факты, подмеченные пытливыми наблюдателями — промысловыми охотниками, людьми, зачастую неграмотными и «темными», но обладавшими бесценным даром — умением читать великую книгу природы.
Эта прекрасная традиция, возникшая на заре формирования русского естествознания и географии, переходила от одного поколения ученых к другому и, нужно надеяться, никогда не угаснет. Достаточно напомнить, как много материалов собрали среди охотников первые русские ученые-охотоведы Л. П. Сабанеев, проф. А. А. Силантьев, проф. Б. М. Житков, проф. Н. А. Смирнов, проф. Г. Г. Доппельмаир, труды которых и в наши дни служат настольными книгами для специалистов по биологии позвоночных животных и охотничьему делу.
Уже в советский период замечательный исследователь нашего Дальнего Востока, вначале военный топограф, а затем географ и этнограф В. К. Арсеньев получил широкую известность, как автор книги, познакомившей тысячи читателей с образом удэгейца Дерсу Узала — своего проводника и одновременно учителя в деле познания своеобразной и богатой природы Приморья. Работы В. К. Арсеньева показывают также, что его географические исследования, имевшие цель содействовать планомерному освоению мало обжитого края, например поиски наилучших направлений для новых дорог, мест для устройства новых поселков и т. п., всегда опирались на опыт местных охотников, отлично знавших тропы, ключи, волоки и горные перевалы даже самых глухих районов, еще не нанесенных толком ни на одну карту.
В 1928 г. во время зоологических исследований в Приморье и Уссурийском крае я обратился к Владимиру Клавдиевичу за помощью и советом. Первое, что он сделал, это достал несколько визитных карточек и написал на них адреса своих друзей — промысловых охотников, жителей небольших поселков побережья Тихого океана. Для каждого из этих людей он нашел несколько ласковых слов привета, а в заключение добавил просьбу оказывать возможную помощь молодому московскому зоологу. Часть визитных карточек В. К. Арсеньева хранится у меня до сих пор в память наших бесед во Владивостоке.
Небольшой рейсовый пароход, на котором мы с Л. М. Шульпиным (талантливый, многообещавший орнитолог; в марте 1942 г. отдал жизнь за Родину на фронте под Ленинградом. — Прим. авт.) вскоре отправились в путь, по причине сильного шторма увез нас и высадил значительно севернее тех мест, где мы предполагали начать работу. Поэтому два-три адреса из числа полученных от Владимира Клавдиевича остались неиспользованными.
О характере записей, которые он делал со слов охотников, дают представление следующие строки. Однажды зимой у р. Самарги была замечена кабарга, преследуемая росомахой. Когда загнанный хищником зверек стал жаться к краю скалистого обрыва, нависшего над рекой, высматривая, куда бы спрыгнуть, росомаха бросилась на жертву, и «оба животных, потеряв равновесие, полетели в пропасть. Кабарга разбилась насмерть, росомаха еще выказывала признаки жизни...» Обе достались охотникам, наблюдавшим эту сцену (В. К. Арсеньев. Сквозь тайгу. Географгиз, 1949).
Нужно прожить не одни десяток лет в тайге, чтобы самому стать свидетелем подобной сцены, убедительно показывающей ожесточенность преследователя и отчаяние его жертвы. Интересен записанный В. К. Арсеньевым рассказ удэгейца с р. Тепты об искусстве скрадывания зверя в старину, когда лесные охотники этого племени имели только фитильные ружья. Чтобы показать свое мастерство, один охотник подкрался к спящему лосю и, не потревожив, положил на него тоненькую тальниковую стружку. Возвратившись к стоянке, он сказал об этом товарищам. Тогда другой охотник надел лыжи и пошел по его следу. Он скоро нашел лося, тоже бесшумно подкрался к нему, снял все еще лежавшую стружку и принес в табор...
Расспросные сведения, собираемые среди промысловых охотников, имеют большую ценность и в наши дни, несмотря на наличие сети специальных исследовательских учреждений, квалифицированных биологов и охотоведов, работающих в государственных заповедниках, промыслово-охотничьих станциях, государственных охотничьих хозяйствах и т. п.
У нас, как и в других странах, довольно широко применяется рассылка анкет для получения сведений о состоянии численности пушных зверей и дичи, об урожайности важнейших кормов промысловых животных, о случаях эпизоотии, перекочевок зверей и т. д. Тысячи охотников-корреспондентов, рассеянных по всему пространству Советского Союза, входят в обширную сеть добровольных наблюдателей, присылающих заполненные анкеты во Всесоюзный научно-исследовательский институт животного сырья и пушнины. Трудно переоценить значение для теоретических исследований и практической деятельности этой помощи, облегчающей составление надежных прогнозов численности промысловых животных и ежегодных планов отстрела и отлова.
Многие охотники ведут фенологические наблюдения по специальной программе и присылают свои записи в основной центр этой работы — Фенологической комиссии Всесоюзного географического общества при Академии наук СССР. Следует однако признать, что в этих важных коллективных исследованиях принимает участие еще ничтожное меньшинство огромной армии охотников нашей страны. С тех пор как был ликвидирован Всекохотсоюз, что, на наш взгляд, было трагической ошибкой, охотничьи массы стали очень распыленными и в большинстве областей совершенно не организованы. От этого страдает и наше охотничье дело и охрана природы, давно нуждающиеся в решительном упорядочении, и, конечно, исследовательская работа.
К сожалению, у нас нет сейчас и специальной периодической печати, способной организовать и сплотить охотничьи массы, вести постоянную работу по повышению уровня знаний охотников и обобщению их опыта. При наличии подобной печати организованные и руководимые ею охотники могут обеспечить непрерывный и широкий поток интереснейших наблюдений, нужных биологам, охотоведам, фенологам и др. Миллионы способных и зорких людей проводят месяцы и годы на охоте среди богатейшей природы нашей страны, нам нужно обязательно найти пути для постоянного собирания и обобщения их ценного опыта.
Достаточно вспомнить дореволюционные «толстые» журналы «Охота», «Природа и охота» и плодотворную деятельность Л. П. Сабанеева, чтобы убедиться в обоснованности этого изложения. Уже давно пожелтела бумага объемистых годовых комплектов «Природы и Охоты» или «Охотника» двадцатых годов нашего столетия, а мы находим в них все новые и новые драгоценные факты. В недавно вышедшей ценной книге А. А. Насимовича о роли снежного покрова в жизни копытных и в монографии кабана, написанной А. А. Слудским, широко использованы интереснейшие наблюдения любителей охоты, рассеянные по страницам старых охотничьих журналов.
Так обстоит дело с использованием полезных знаний, являющихся итогом деятельности тысяч людей, зачастую и не помышлявших о каком-либо серьезном участии в научной работе.
Интересен большой и мало еще освещенный в печати вопрос о роли охотничьего спорта в формировании характера, наклонностей и всего творческого облика отдельных людей науки. Он заслуживает специального исследования и в данном очерке может быть затронут лишь очень бегло, с использованием небольшого числа «человеческих документов».
Очень поучительный пример значения охоты в формировании и развитии способностей исследователя представляет биография Н. М. Пржевальского — путешественника, прославившего русскую географическую науку и принесшего всемирную славу Русскому географическому обществу. Его исключительные заслуги еще при жизни были признаны географами всех стран, а его имя навсегда украсило географическую карту Центральной Азии. Исследования Пржевальского охватили огромную площадь Азии от Памира и Тянь-Шаня на западе до хребта Большой Хинган и Сихотэ-Алинь на востоке и свыше 4000 км с севера на юг. Им сделано множество географических открытий первостепенного значения и заполнены огромные ранее белые пятна на карте Центральной Азии. Естественно, что в истории русских географических исследований деятельность Пржевальского составляет целую эпоху. Не меньшее значение имело то, что он создал большую школу путешественников, к которой относятся такие известные имена, как В. И. Роборовский, П. К. Козлов, М. В. Певцов, Г. Н. Потанин, Г. Е. и М. Е. Грумм-Гржимайло, В. А. Обручев и многие другие, в свою очередь вносившие драгоценные страницы в историю исследований Центральной. Азии. Два десятилетия странствий, чередующихся с напряженной обработкой собранных материалов, два десятилетия исключительного упорства в преодолении необычайных трудностей, встававших на пути исследователя, впервые раскрыли перед всем миром истинный облик природы огромных, ранее неизвестных культурному миру пространств. В общей сложности около десяти лет провел Пржевальский в пустынях Монголии, в Цайдаме, на заоблачных высотах Тибета, в Джунгарии, на Лобноре и т. д. Он прошел в этих странах с небольшими караванами более 32 000 км, положив на географическую карту все свои пути, что требовало исключительного упорства и настойчивости в борьбе с холодом, зноем, пыльными бурями и постоянной усталостью от длительных переходов.
С раннего детства будущий ученый интересовался зоологией и ботаникой, поэтому во всех своих путешествиях, начиная с Уссурийского (1867 г.) до 5-го путешествия в Центральную Азию (1888 г.), не упускал случая собирать коллекции и вести биологические наблюдения. При исследовании Центральной Азии в зоологическом отношении им сделано не меньше, чем в географическом. Вначале он просто собирал шкурки птиц и зверей, а затем перешел к специальным зоологическим исследованиям, к тщательным поискам чем-либо особо его интересовавших животных. Собранный им огромный материал по фауне Центральной Азии находится в Зоологическом институте Академии наук СССР и представляет одно из ценнейших его сокровищ. Значение этих материалов особенно возрастает в связи с тем, что Пржевальский делал очень точные наблюдения над образом жизни мало известных или совершенно новых для науки, им открытых видов зверей и птиц, детально описывал особенности их распространения. Поэтому его имя заслуженно украшает не только карту Азии, но и научные названия целого ряда центральноазиатских видов животных. Один из наиболее широко известных — это «лошадь Пржевальского», первые сведения о которой были доставлены им, а более детальное изучение в Джунгарии произведено братьями Грум-Гржимайло. Очень велик его вклад в изучение растительного покрова, климата и народонаселения обследованных им огромных областей.
В 1886 г. на торжественном заседании Академии наук, посвященном чествованию путешественника, ее непременный секретарь К. С. Веселовский вручил специально выбитую большую золотую медаль избранному в почетные члены Академии наук Николаю Михайловичу и очень точно охарактеризовал его научный подвиг. «Есть счастливые имена, которые довольно произнести, чтобы возбудить в слушателях представление о чем-то великом и общеизвестном. Таково имя Пржевальского... Имя Пржевальского будет отныне синонимом бесстрашия и энергии в борьбе с природой...» Даже в среде английских географов, наиболее завистливых соперников русских в деле изучения Центральной Азии, признавались исключительные достижения Николая Михайловича. Лондонское географическое общество в 1879 г., присуждая Пржевальскому золотую медаль, сообщило, что тибетское путешествие его превосходит все, что было обнародовано со времен Марко-Поло.
Для понимания того, что значили для Николая Михайловича полная труда и лишений жизнь на вольном воздухе в пути и работа исследователя, достаточно вспомнить слова, написанные им, когда он уже имел чин генерала и, казалось, мог стать баловнем известности, славы, постоянного внимания со стороны «верхушки русского общества» и даже царской фамилии: «Не один раз, сидя в застегнутом мундире в салоне какого-нибудь вельможи, я вспоминал с сожалением о своей свободной жизни в пустыне с товарищами офицерами и казаками. Там кирпичный чай и баранина пились и елись с большим аппетитом, нежели здешние заморские вина и французские блюда; там была свобода, а здесь позолоченная неволя... нет ни простора, ни света, ни воздуха...» Откуда эта любовь к простоте, простору и воздуху? Она, несомненно, зародилась и окрепла еще в детстве, которое два брата Пржевальских, рано потерявшие отца, провели в небольшом имении матери, находившемся в Смоленской губернии. Они жили тогда далеко от железной дороги, в месте лесистом, малолюдном, богатом дичью и рыбой. В «Автобиогеографическом рассказе» Николая Михайловича обращают внимание следующие строки: «На меня в раннем детстве больше всего имели влияние мои дядька, а также мамка Ольга Макаровна (крепостные, дворовые люди. — А. Ф.), которая часто рассказывала нам, детям, сказки и умела приучать нас к себе. Но из всех сказок особенно нравилась мне, мальчугану непокорному и шаловливому, “Иван великий охотник”... Рос я в деревне дикарем; воспитание было самое спартанское; я мог выходить из дому во всякую погоду и рано пристрастился к охоте. Сначала стрелял я из игрушечного ружья желудями, потом из лука, а лет двенадцати я получил настоящее ружье. Руководителем в охоте был мой дядя, Павел Алексеевич Каретников, брат матери, который, помимо охоты, имел еще другую страсть — запивал время от времени и тогда на охоту не ходил...» Простая и здоровая жизнь в деревне, наблюдения за природой, постоянная тренировка были отличной школой для будущего путешественника. Замечательно, что уже в первых строках этого рассказа слово «охота» и «охотник» играют такую большую роль. (Автобиографический рассказ Пржевальский сделан по просьбе М. И. Семевского — издателя журнала «Русская старина», в 1881 году, после возвращения из третьего путешествия по Центральной Азии. Рассказ был тогда же стенографирован, но, учитывая пожелание Пржевальского, опубликован только после его смерти. — Прим. авт.)
Первое печатное произведение Николая Михайловича «Воспоминания охотника», написанное им в 1862 г. и в том же году опубликованное в «Журнале коннозаводства и охоты» (№ 6—8), содержит много откровенных признаний автора, говорящих об его давнем и страстном увлечении этим спортом и глубоком интересе к жизни природы. Служа в полку в г. Кременце, на Волыни, и охотясь весною на маленькой речке, Пржевальский вспоминает ледоход, не раз виденный еще в детстве «на берегах родимого Днепра»... «По нескольку часов сряду бывало я любовался на подобную картину и не хотел оторваться от нее. Как-то легко и свободно было на сердце при виде этого приволья, этой могучей борьбы. Да пусть говорят, что хотят, но то верно, что в сочувствии к природе есть что-то особенное, что-то бесконечно глубокое...» Перебрести по пояс в ледяной воде поемные луга, чтобы выстрелить по уткам, было для него в те годы делом вполне обычным. «Подобное путешествие весною через разлив шириною в полверсты иному, конечно, покажется безумием; стоит ли, скажет он, для какого-нибудь селезня рисковать своим здоровьем. На это я отвечу, что, конечно, если смотреть с точки зрения не охотника, то сам селезень едва ли стоит и сапог, которые страшно страдают, в особенности на весенней охоте. Но не так смотрит на это охотник... Птица дорога для него тогда, когда она еще не убита; здесь, собственно, ценится не добыча, а те чувства, которые испытывает он. Это учащенное биение сердца, это лихорадочное нетерпение, эта ажитация, как говорят, конечно, не имеют никакой цены и не подводятся ни под какие расчеты... Я очень хорошо помню много таких охотничьих похождений, которые с холодной точки зрения могли показаться явным безумием, но которые совершенно оправдываются в глазах охотника»...
Много поэтической теплоты в этих воспоминаниях двадцатитрехлетнего Пржевальского, и уже чувствуется в них большая работа над языком описаний, со временем создавшая простой, ясный и вместе с тем увлекательный стиль отчетов о путешествиях. Вот еще один отрывок из этих охотничьих «Воспоминаний»: «Утро было очаровательное; ни малейший ветерок не колыхал ветвей, а когда взошло солнце, целые хоры птиц начали оглашать леса и болотные уремы; с полей, лежавших за разливом, неслось пение жаворонков; в лесу ясно слышалось громкое воркование голубей. Кругом все было полно жизни, все с радостью встречало весну, все веселилось в природе. Да, теперь действительно наступило, как говорит Рулье, “время полного приволья и роскошной жизни пернатых гостей нашей полосы”».
Хочется подчеркнуть, что в этом очерке Пржевальский цитирует и К. Ф. Рулье и С. Т. Аксакова. Профессор Московского университета Рулье был большим знатоком охоты, превосходным лектором и крупным биологом. Это он редактировал первое издание охотничьей книги Аксакова, он же в Московском университете руководил первыми шагами своего ученика Н. А. Северцова, вскоре ставшего знаменитым зоологом, путешественником и географом. Все это были люди по интересам и по духу очень близкие Пржевальскому, и упоминание двух из них в первом же печатном его произведении далеко не случайно. Когда перед отправлением Н. М. Пржевальского в Центральную Азию специалисты разных областей знания готовили для него инструкции, программа зоологических исследований, по поручению Академии наук, была подготовлена Н. А. Северцовым, Пржевальский нашел ее очень удачной и ничего не мог к ней добавить.
И в Уссурийском крае и во всех путешествиях по Центральной Азии охота для Пржевальского играла очень большую роль. С помощью ружья он добывал тысячи животных для научных коллекций и нередко, как, например, при охоте за дикими верблюдами, вкладывал в это дело все свои силы, опыт и знания. На охоте в обильных дичью местах он «отводил душу» как спортсмен, и, наконец, ружье постоянно кормило и самого исследователя и его спутников. Пржевальский убедился на опыте, что большие переходы по неизведанным путям легче преодолевает маленький караван с ограниченным грузом. Чем крупнее караван, тем медленнее он движется, тем больше непредвиденных задержек в пути. Поэтому он брал в путешествие только совершенно необходимый, очень ограниченный запас продуктов и в безлюдных местах целиком полагался на использование свежего мяса, добываемого охотой. Иногда такое снабжение осуществлялось довольно легко, но нередко условия складывались неблагоприятно, и все усилия охотников отряда, лучшим из которых обычно был сам Пржевальский, оставались тщетными. Тогда приходилось потуже стягивать пояс и терпеливо дожидаться удачи. Множество указаний на это сохранилось в его дневниках. Вот, например, некоторые записи за время путешествия «От Кульджи через Тянь-Шань на Лоб-нор и по Джунгарии до Гучена» (1876—78 гг.): 10—11 января: «Мы прошли весь Бектар, но не видели ни одного верблюда. Встретили только 8 хуланов; подкрасться к ним на ровной местности было невозможно. Впрочем, я стрелял на 500 и 700 шагов, но, конечно, не попал. Так, измерзшие и голодные, мы уже поздней ночью пришли в свою юрту. Здесь тоже есть нечего: мясо все вышло, зверей убить негде, питаемся только зайцами и то в ограниченном количестве. Хорошо, что еще есть рис, урюк и изюм; варим кашу вроде кутьи!» 16 января (Чаглык-булак) «Сегодня, к общей радости, я убил хулана, возле самого места остановки. Теперь, следовательно, не будем голодать и мяса хватит дней на десять...» 23 сентября (Гора Майли). «Дневали. Я убил пару аргалей; самку и молодого самца. Другие же (казаки) не убили до сих пор ничего, хотя стреляли много раз. Скверно, что у меня теперь в экспедиции все плохие охотники...»
Интересно, что и в этой экспедиции, когда Пржевальский стрелял много, «досыта» и, казалось бы, мог действовать осмотрительнее, он, как в юные годы, увлекшись преследованием уток, «бродил через речку по пояс в ледяной воде, хотя утром стоял мороз в тринадцать градусов!» Охотничья страсть его совсем не остывала с годами! И далекие воспоминания, временами оставлявшие следы в его текущих записях, тоже чаще всего касались охоты — то богатейшего весеннего пролета уток на Лоб-норе, то сунгачинских разливов (в Уссурийском крае), где он провел «две счастливые весны».
Вернувшись на родину, Николай Михайлович вскоре садился за обработку материалов и подготовку описания пройденных стран. Он уединялся на родной Смоленщине и здесь вдали от городской суеты за один-два года заканчивал объемистый труд. Он умел удивительно цельно описывать страну и ее природу так, что в его изложении она оживала перед читателем во всем ее своеобразии. Особенности рельефа, метеорология, зоология, ботаника и население — все было охвачено зорким, внимательным глазом натуралиста. Лучшим отдыхом в период такой напряженной кабинетной работы была, конечно, охота и рыбная ловля. Очень интересные указания на это имеются в письмах Н. М. Пржевальского из Слободы к забайкальскому казаку П. П. Телешову — одному из наиболее близких спутников по путешествиям.
«Любезный Телешов, — писал он 21 авг. 1886 г. — После твоего, отъезда медведи стали сильно ходить на овсы. Кругом во всех почти деревнях. Я, Бессонов и Нефедов (солдаты-гренадеры — спутники Пржевальского по четвертому путешествию в Центральную Азию. — Прим. авт.) ездили караулить семь раз, но ни разу не видели. Ночью сидеть нельзя — темно. Крестьяне же убили двух или трех, также подкарауливши...» Или вот в письме от 20 марта 1887 г.: «Захарка кучер уже чувствует, что скоро начнется проклятая для него езда то на ночевку в лес, то на вальдшнепов. “Трудное тут житье, — недавно говорил тот же Захар Бессонову, в праздник люди идут гулять, а мы в лес ночевать!”». Предчувствия кучера не были лишены оснований: в письме от 28 апреля того же года Пржевальский упоминает охоты и на глухариных и на тетеревиных токах. «На вальдшнепов, — писал он, — езжу каждый вечер, убил до сих пор 29».
По словам одного из биографов, Пржевальский был «самым настойчивым, последовательным, смелым и, наконец, самым страстным открывателем неизведанных стран Центральной Азии, какого только знал географический мир». Не будет слишком смелым утверждением, что многие черты характера и интересов Пржевальского были связаны с его давней и никогда не остывавшей любовью к охоте. Красной нитью она проходит через всю его жизнь. Да и преждевременная смерть путешественника (он умер в возрасте 50 лет) косвенно связана тоже с охотой. В самом начале своего 5-го путешествия в Центральную Азию (октябрь, 1888 г.) Николай Михайлович увлекся охотой на фазанов километрах в двадцати от современного г. Фрунзе (в то время Пишпек). «Вечером и утром я убил 15», — записал он в дневнике и не без задора добавил, что Роборозский взял только одного фазана. Несколько отяжелевший и еще не втянувшийся в походную жизнь, разгоряченный во время охоты, он напился воды из арыка, что было большой неосторожностью, учитывая густую населенность местности, и заразился брюшным тифом.
16 октября близ Каракола уже тяжело больной Пржевальский вышел из юрты на воздух и заметил далеко на косогоре грифа. Он тотчас схватил ружье и с первого же выстрела убил птицу. «Вот мое лекарство», — сказал Николай Михайлович, рассматривая грифа, принесенного киргизами. Даже надорванный тяжелой болезнью, всего за четыре дня до смерти, он все еще был таким же страстным охотником и прекрасным стрелком, как в лучшие годы жизни...
Его современник Николай Алексеевич Северцов (1827—1885) в истории русской науки тоже занимает большое и почетное место. Знаменитый путешественник, первым исследовавший обширные, совершенно неизвестные европейцам области Туркестана, оставивший ценные труды с описанием геологического строения, природных богатств Средней Азии, выдающийся зоолог, собравший обработавший и опубликовавший множество сведений по биологии, систематике и распространению птиц и зверей нашей родины, биолог-эволюционист, он был в то же время и основоположником экологии животных, бурное развитие которой началось только значительно позднее, уже в XX веке.
Старший сын отставного подполковника А. П. Северцова, потерявшего руку в Бородинском сражении, он провел детство в Бобровском у. Воронежской губ. Здесь один из его гувернеров и учителей, отличный охотник и наблюдатель, был его первым руководителем в знакомстве с богатым животным миром лесостепи. «Не только интерес к природе, но даже направление исследовать преимущественно образ жизни животных и отношение их к внешним условиям явилось у меня еще в детстве, с тех пор как я стал обращать внимание на природу...», — писал Н. А. Северцов в предисловии к своей магистерской диссертации — известной книге «Периодические явления в жизни зверей, птиц и гад Воронежской губ» (1855). Часть наблюдений, использованных в этой монографии, была сделана еще в 1837 г., т. е. десятилетним мальчиком; затем они непрерывно дополнялись почти в течение всей жизни ученого. Уже в детстве Н. А. Северцов полюбил ружейную охоту и позднее всегда с большим искусством владел ружьем, добывая птиц и зверей для научных коллекций во время исследования природы степей и пустынь Казахстана, долины р. Урала, тугаев Сырдарьи, ущелий, лесов и сыртов Тянь-Шаня, горных пустынь Памира. Путешествуя в совершенно неизвестных ученым интереснейших областях Азии, Н. А. Северцов сильно расширил круг своих наблюдений и сделал много для изучения физической географии, геологии, народонаселения и хозяйства этих стран, без чего особенно привлекавшие его зоологические исследования не были бы достаточно полноценными. Не разобравшись в физической географии и геологической истории страны, трудно было судить об особенностях распределения фауны. Так логика исследования привела Н. А. Северцова от решения экологических задач к постановке более широких зоогеографических, геологических и палеогеографических проблем.
«В 1845 г., еще почти мальчиком, я познакомился с известным и неутомимым исследователем Средней Азии Г. С. Карелиным, только что вернувшимся из Семиречья, и был увлечен его рассказами о тамошней богатой, оригинальной природе, с резкими контрастами пустынной и роскошной растительности, знойных низин и снеговых хребтов, летнего жара и зимнего мороза. С тех пор Средняя Азия сделалась научной целью моей жизни...», — этими словами Н. А. Северцов начинает описание зоогеографических результатов своих первых путешествий по Туркестану. Как близко это романтическое стремление в неизведанные края к тому, что всю жизнь толкало на изнурительный труд и подвиги Н. М. Пржевальского, П. К. Козлова и многих других славных путешественников! Постоянное занятие охотой с детства развило у Н. А. Северцова выносливость, решительность, находчивость, мужество — ценные черты для путешественника, отправляющегося в опасный путь. Многие из его поездок происходили в районах, охваченных и междуусобными казахско-киргизскими стычками и военными операциями русских войск.
М. А. Мензбир в речи, посвященной памяти путешественника, рассказывал, что в походе М. Г. Черняева против Кокандского ханства (1864 г.) Северцову «приходилось исправлять должность начальника штаба, делать съемки, составлять планы, водить отряд на приступ, изображать из себя парламентера, уже после того, как двое фигурировавшие в этой роли до него были посажены Якуб-ханом на кол... Во всех этих случаях Северцов был также на месте, как и в то время, когда предавался чисто научным занятиям... Он, не задумываясь, подвергал себя опасностям боевой жизни». За время туркестанских исследований он собрал много тысяч шкурок зверей и птиц, среди которых были экземпляры новых, еще неизвестных науке видов, ценные коллекции рыб и проч., хотя ему пришлось переболеть малярией и брюшным тифом, а весной 1858 г., при довольно рискованной поездке в Кара-Тау, он был ранен, захвачен в плен «кокандцами» и освобожден только через месяц. Даже раненый, потерявший много крови, привязанный к седлу и находившийся в тяжелом состоянии, Н. А. Северцов в пути до крепостцы Яны-Курган, куда его повезли нападавшие, продолжал присматриваться к местности и ее фауне. Когда приступы изнурительной лихорадки мешали Северцову совершать разъезды во время его первого путешествия и друзья настаивали на перерыве в работе, он отвечал им отказом: «Я был послан в степь не для отдыха, а для исследований — надеялся, пересилить и считал нарушением долга не выехать для наблюдений, когда мог держаться на лошади» (Н. А. Северцов. Месяц плена у кокандцев. С.-Пб, 1860).
О том, как тонко знал он охоту и любил природу, лучше всего говорят многие строки его научных и научно-популярных произведений.
«Охота за дрофами и стрепетами, — писал он, — научила меня ценить подъезд, и постоянное выглядывание дичи, и то тревожно-приятное ожидание, с которым приближаешься к ней. Правда, что обстановка неодинакова для подъезда к тетеревам и к стрепетам. Первых бьют таким образом в лесах, в конце осени и в начале зимы; холодно, небо серо, моросит мелкий дождь или снег, дорога через корни и кочки, бьет в лицо кустарник; но ведь для настоящего охотника и бурная погода, и дурная дорога имеют свою прелесть — прелесть борьбы пожалуй, с самими стихиями, имеет свою красоту и ясный осенний или зимний день. Кто не любовался задумчивым видом оголевшего леса, и увядших лугов, и молодой свежей озими под ясной, но уже холодной синевой осеннего неба или первым чистым, легким, пушистым снегом, звездящимся на солнце? Только охота в такие дни менее добычлива; тетерева бодрее и осторожнее, а стрелок предпочтет ясному дню серенький, пасмурный, без ветра, дождя и снега... Не такова езда за стрепетами, в августе и начале сентября утром и вечером, когда они пасутся, или в полдень, когда лежат. Тут не леса, а степь, необъятная степь, испещренная стогами, под сверкающим южным небом...».
Путешествия в Средней Азии были самым ярким и плодотворным периодом жизни этого замечательного натуралиста. Уже вид горной страны, открывшийся с перевала, на пути из Кастека к р. Чу, поразил Северцова своим пустынным величием. «В 1864 г., — говорит он, я принимал эту необъятную даль столь долго таинственных хребтов Средней Азии в свое научное владение и от души радовался тому, что мне здесь довелось продолжать открытия первого из европейских ученых, посетивших Тянь-Шань» (П. П. Семенова-Тянь-Шанского)... «Всего жаднее смотрел я на Киргизнын Алатау, с которого должны были начаться мои исследования, но долго, целую неделю, этот заветный хребет упорно прятался в тучах, и тем сильнее, тем раздражительнее впечатление производил на меня его вид. Эти тучи, угрюмые, но вместе с тем прихотливо бегающие по горным громадам, наглядно представляли ту метафорическую «завесу», которая так долго скрывала Среднюю Азию от европейской пытливости, и так мельком, неполно, но заманчиво раскрывается в источниках, которыми пользовались Гумбольдт и Риттер» (стр. 15).
В трудной осенней экспедиции на заоблачные сырты Тянь-Шаня А. Н. Северцов для добывания крупных зверей пользовался услугами опытных охотников-промысловиков из местных семиреченских казаков. Это сберегало натуралисту силы и время, необходимые для стрельбы и препарирования многочисленных птиц, ведения геологических и метеорологических наблюдений, записей в дневниках и т. п. Стрелять приходилось много; иногда для добывания особенно осторожных крупных птиц Северцов применял подкарауливание у привады, нагон и другие приемы, что в условиях быстрого передвижения отряда все же не всегда давало желанные результаты и оставляло чувство неудовлетворенности.
16 сентября (старого стиля), поднимаясь вверх по Тургени, Северцов со своим помощником Скорняковым за полдня охоты взял более ста кекликов и чиликов (пустынных куропаток). Этой дичи хватило на питание отряда из пятнадцати, человек в течение двух дней: подобно Пржевальскому, Северцов не упускал случая пополнить запасы продуктов, умело пользуясь охотничьим ружьем. Когда через два дня после этой охоты казак Катанаев убил с подхода прекрасного самца марала, мясо оленя, в период гона отличающееся плохим вкусом, оставили для приманивания ягнятников-бородачей и огромных снежных грифов-кумаев. Мясо выложили «почти в версте от ночлега, на таком месте, к которому удобно подкрасться; караулил я издали, за версту, — пишет Северцов. — Кумаи и бородачи скоро заметили приманку и стали над ней кружиться, но очень высоко; а когда мой транспорт тронулся и я остался их караулить один с казаком, то бородачи стали летать и низко, и даже близко пролетали мимо нас, но на приманку не садились... Мы в них стреляли и даже попадали, слышен был удар дроби о перья, но не пробивает она эти плотные перья и густой пух; в последней она путается, и я безвредно попадал в 50 шагах из ружья, убившего огромного черного грифа в 85 шагах. Но гриф был убит в начале июня, когда пух вылинял, а перо изношено, между тем как безвредные выстрелы по бородачам были в сентябре, когда их пух и перо густы и свежи...
Что же касается до кумаев, то они тоже кружились над приманкой, но все на недосягаемой высоте; они оказались и на лету осторожнее бородачей. Наконец, один кумай сел на крутейший утес, сажен на двести выше дороги; я его подробно разглядел в зрительную трубу, заметил его отличия от белоголового сипа и горько сожалел о невозможности его застрелить: это был великолепный старый экземпляр, серовато-бурый с светло-серой и чисто-белой пестринкой, мохи и хвост черны, тонкая шея покрыта снежно-белым пухом... Не добывши ни кумая, ни бородача, я слишком уже в полдень отправился догонять свой транспорт...» (стр. 129— 130). Это была одна из обычных неудач орнитолога на охоте в малоизвестной стране, где трудно сразу же примениться к новым условиям местности и повадкам мало знакомых птиц.
24 сентября у перевала Санташ снова была выложена приманка для грифов и бородачей, на этот раз из мяса крупного мараленка. Хищников слетелось больше, чем в предшествующий раз, Северцов караулил почти весь день, снова стрелял и снова неудачно. На этой стоянке, видимо со слов своих спутников, он сделал интересные заметки о некоторых повадках хищников, так долго не дававшихся ему в руки. «Бородачи, кумаи и грифы ненавистны охотникам за крупным зверем из казаков и киргизов; они следят за этими охотниками, чтобы есть застреленных ими зверей. Охотник скрадывает зверя по местам, часто непроездным конному. Убивши, например, марала, он должен его оставить, пока не приведет лошадь; также нелегко носить по дебрям и 1—3-пудовую дикую козу.
Оставленную добычу охотник до своего прихода прикрывает хворостом; и это, по единогласному свидетельству казаков, весьма достаточно, если грифы его не видят; если, например, он скроется от них за густыми елями, тогда гриф своим мнимым чутьем не найдет. Но не то, если грифы видели, где прикрыта добыча; тогда они налетают на кучу хвороста, разворачивают его и наедаются. И хорошо спрятанную поживу им указывают шныряющие по лесной чаще сороки своим криком; сороки тоже неприметно высматривают, куда охотник добычу спрятал, а грифы и бородачи внимательны к сорочьему щекотанью и к полету привлекаемых им ворон...» (стр. 145).
Сам хороший стрелок, Н. А. Северцов без тени зависти и с большой радостью описывал успехи членов своего отряда и случайно присоединившихся к нему местных промысловиков-киргизов. В этом отношении интересна подробно описанная сцена удачного преследования белокоготного тянь-шаньского медведя, спугнутого на безлесном склоне у раскопанной норы сурков, трупы которых зверем были тут же спрятаны про запас. За убежавшим от своей кладовой медведем погнался Кара-киргиз, вооруженный фитильной винтовкой. «Он на скаку выстрелил и ранил медведя, которому эта пуля сначала только прибавила прыти, — пишет Северцов (стр. 197). — Но скоро зверь стал уставать; киргиз, не останавливаясь в преследовании, зарядил еще и вторым выстрелом еще замедлил бег медведя, еще погнался; медведь привстал на задние лапы, не удержался, присел; слез и киргиз с лошади и положил зверя третьей пулей, в сердце.
Чтобы оценить этот охотничий подвиг вполне по достоинству, нужно принять еще в расчет, что, кроме заряжания на бегу, нужно еще было для каждого выстрела, все не останавливаясь, высечь огня на фитиль кремнем и огнивом и затем вправить зажженный фитиль в курок так, чтобы он попадал при пуске курка прямо на полку с порохом. Вся эта мешкотная процедура потруднее на полном скаку, чем стрельба из пистонного ружья, а тот же Кара-киргиз из своего фитильного ружья убивал на скаку лисиц одной пулей, как я увидал впоследствии».
Путешественник, довольный поступлением в коллекцию новой, тогда еще не описанной, формы медведя, наградил ловкого киргизского стрелка так щедро, как мог; он дал ему «полуимпериал и ситца на рубашку», обеспечил в экспедиции постоянным снабжением порохом и свинцом, что больше всего обрадовало киргиза. «А золотой он у меня же разменял на более знакомую серебряную монету», — закончил Северцов описание этого памятного для него эпизода.
В своих туркестанских путешествиях, постоянно отнимавших много времени на кропотливое отыскивание, добывание и препарирование животных, описание деталей пройденных местностей и т. п., Северцов никогда не упускал из вида общего, целокупного, или, как теперь чаще говорят, комплексного, исследования и описания целостных участков территории.
Оставляют большое впечатление многие из его кратких, но ярких и художественных зарисовок отдельных местностей, в частности и величественной панорамы Тянь-Шаня (во введении к книге о вертикальном и горизонтальном распределении туркестанских животных). Эти строки живо передают грандиозность сложной горной системы, где один огромный хребет сменяется другим, и то восторженное чувство, которое охватило ученого, впервые увидевшего из плоской, сожженной степи Тянь-Шань — предмет его давних мечтаний.
«А вдали на горизонте тянулась туманная, воздушная нежно-синеватая полоса, и между ней и сверкающей синевой среднеазиатского неба с поразительной ясностью выделялись легкие, изящные очертания снеговых вершин Алатау, с золотистым отблеском восходящего солнца. Многие месяцы потом я подвигался к юго-западу и все видел влево снеговой хребет, один за другим...»
Совсем не случайно, что, подобно Н. А. Северцову, и другие замечательные мастера естественнонаучного исследования — охотники (М. Н. Богданов, Г. С. Карелин, Н. М. Пржевальский, П. К. Козлов, П. П. Сушкин, В. К. Арсеньев, Б. М. Житков и еще многие) часто подходили к описанию пейзажей и отдельных картин природы как художники. (Из иностранных ученых в этом отношении очень интересен Фритьоф Нансен.) Длительное общение охотника с природой — драгоценным источником прекрасного постоянно питает и развивает эстетическое чувство.
К. А. Тимирязев, крупнейший ученый и глубокий ценитель искусства, утверждал, что «между логикой исследователя природы и эстетическим чувством ценителя ее красот есть какая-то внутренняя органическая связь. Неоднократно отстаивал я мысль, что ландшафтная живопись не случайно достигла своего развития именно в 19-м веке — веке естествознания, но, к стыду своему, только на днях узнал, что имел единомышленника и предшественника в этом отношении в лице Д. И. Менделеева».
Это утверждение двух гениальных ученых очень важно и дорого для каждого, кто с детства охвачен безотчетным и никогда не стареющим чувством природы, кто любит и хорканье вальдшнепа, и далекое зовущее рокотанье тетеревов, и песни жаворонков над полями, и гоготанье пролетных гусей в сереньком и печальном небе осени.
В чистых, как свежий лесной воздух, впечатлениях от охоты черпали и будут еще многие годы черпать свое вдохновение и силу поэты и писатели, художники и ученые. Вот в чем высокое культурное значение охотничьего спорта. Будем же бережно хранить, и развивать прекрасные традиции русских охотников, ценить и оберегать чудесную природу нашей Родины!
