Галочкин Б.
Анчар появился в нашей семье в конце гражданской войны. Темной осенней ночью через село проезжали беженцы и потеряли отличного сеттера-гордона. Один местный охотник, со странным прозвищем Земляника, утром поймал отставшую собаку и привел в избу.
— Отличный будет гонец, — решил Земляника, признающий только охоту на зайцев и лисиц, — поколочу я с ним косых и кумушек вдоволь.
Однако, взятый на охоту, гордон не проявил никакого интереса к заячьим и лисьим следам и спокойно шел рядом с новым хозяином. Когда же в нескольких шагах от него выскочил старый русак и, провожаемый выстрелом, пустился наутек по полю, пес молча, без голоса, погнался за зайцем и, проводив его до ближайшего леса, вернулся к охотнику.
«Не охотничья собака», — огорченно подумал Земляника и с радостью продал гордона моему отцу, старому охотнику и в прошлом большому любителю шотландских сеттеров. Так я стал обладателем первой настоящей легавой собаки.
Сеттера мы назвали Анчаром. Он был высокопородным, с отличным экстерьером; по зубам мы определили, что собаке лет шесть-семь.
Анчар быстро привязался ко мне, был мягким и покладистым, очень ласковым и послушным. Но, очевидно, у прежних владельцев жил как комнатная собака; он совершенно равнодушно относился к ружью и прочим охотничьим доспехам. Это обстоятельство немало смущало меня, мечтавшего о хорошей подружейной собаке и надежном помощнике на охоте.
Когда наступило лето, я стал ходить с Анчаром на болото. Поведение сеттера подтвердило возникшие еще зимой предположения: Анчар не обращал внимания на бекасов и дупелей, вылетающих у него из-под носа, и не проявлял никакого желания искать птиц и лазить по болоту. К довершению всего он страшно боялся оводов и слепней, и, когда те слишком досаждали ему, Анчар убегал домой.
Я почти потерял надежду сделать из Анчара охотничью собаку. Но тут помог случай. Как только открылся охотничий сезон, я попал с Анчаром на луга, обильно заселенные перепелами. Перепелиные наброды вдруг взволновали гордона, он стал искать и неожиданно замер в своей, очевидно первой, стойке по дичи.
После удачного дублета я дал Анчару обнюхать сбитых перепелов, и собака как бы преобразилась. Охотничья страсть, спавшая в нем много лет во время комнатного содержания, пробудилась с полной силой. Пес начал азартно работать, находить перепелов и по всем правилам собачьего искусства становиться по ним в классической стойке.
Обучение шло быстро и легко. Анчар понял, чего от него хотят, тем более, что это совпадало с проснувшимся инстинктом. Вскоре пес начал работать и по другой дичи. Через месяц я успешно стрелял из-под него тетеревов, куропаток, дупелей, бекасов и не мог нарадоваться на его чутье, широкий поиск, картинную стойку и отличное послушание. Однако до конца своих дней Анчар остался приверженцем перепелов и предпочитал их всем остальным пернатым. Даже тогда, когда, работая по болоту в поисках дупелей и бекасов, он улавливал доносимый ветерком запах перепелов, немедленно бросал поиски долгоносых и тянул к лугам, откуда манили его знакомые запахи любимых птиц.
Анчар очень полюбил охоту и совершенно перестал обращать внимание на слепней. Оставлять его дома стало невозможным, и, если я уходил один, он обязательно догонял меня. Даже когда я отправился на глухариный ток к знакомому леснику, а Анчара перед уходом запер в чулане, он догнал меня километрах в пяти от дома, выскочив из чулана в окно и изрядно порезавшись разбитым стеклом.
Анчар очень любил бывать со мной на тяге вальдшнепов (в те годы не запрещалось брать собак на тягу). Он быстро освоил обстановку тяги. Раньше меня услышав голос тянущего вальдшнепа, предупреждал об этом вставая в напряженную позу и устремив взгляд туда, откуда шел вальдшнеп.
Анчар был очень понятливым и, если можно так сказать о собаке, сообразительным псом. Как-то раз летом мы отправились в лес за грибами. Анчар, как всегда, был со мной. Проходя через заросшую мелколесьем порубку, он стал втягивать носом воздух, затем активно заискал и остановился у можжевелового куста, устремив взор вперед. Я подошел к собаке и увидел под кустом маленького, только на днях родившегося, зайчонка-беляка, плотно прижавшегося к земле и со страхом косившего большим глазом на нас.
Осторожно подойдя к зайчонку, я взял его на руки и принес домой. Зайчонок стал жить у нас в комнате, быстро привык к новой обстановке и сделался совершенно ручным. Анчару было сказано, что трогать зверька нельзя, что он «свой», и пес быстро понял, что от него требуется.
За четыре года жизни у нас заяц, которого мы назвали Топкой, сильно сдружился с Анчаром, и последний никогда не обижал своего младшего товарища. Наоборот, Топка нередко приставал к сеттеру, сильно надоедал ему, но Анчар стойко, с добродушно-снисходительным видом сносил все козни зайца.
Спали Анчар и Топка на одной подстилке, причем заяц старался поудобнее устроиться, прижавшись к груди своего приятеля, а иногда даже и забирался на него. Когда Топка просыпался, он довольно бесцеремонно будил Анчара, начиная барабанить лапами по его боку, а потом и по голове. Анчару не хотелось вставать, и он долго терпел, недовольно ворча на назойливого «барабанщика», но потом терпение у него лопалось, и пес, вскочив на ноги, обиженный, уходил прочь. И ни разу он не огрызнулся, не обидел и не укусил своего маленького друга. Наоборот, когда однажды соседский кот попытался поохотиться на Топку, Анчар так сильно оттрепал его, что тот еле унес ноги от разъяренного пса.
«Обедали» Анчар и Топка вместе. Их мисочки стояли рядом, и приятно было смотреть, как огромный пес с аппетитом поедает свой суп, а рядом с ним заяц, шевеля длинными ушами, грызет морковку, капусту или, быстро-быстро двигая челюстями, жует овес. Правда, Топка иногда совался в миску к Анчару, но тот никогда не препятствовал ему познакомиться с собачьим меню, от которого Топка пренебрежительно отворачивался, очевидно недоумевая, как это может Анчар есть такую гадость. Анчар же иначе относился к блюдам зайца и охотно поедал остатки моркови и капусты, но только после того, как Топка кончал свой обед и отходил от миски. Так шли годы, зимой Топка становился белым и пушистым, а летом вновь буровато-серым, и дружба между собакой и зайцем не слабела, а крепла все больше и больше. И когда однажды летом Топка выпрыгнул в раскрытое окно и пропал, убежав, вероятно, в расположенный рядом лес, Анчар долго горевал о пропавшем товарище и, приходя в комнату, тщетно пытался найти его. И только убедившись, что зайца нет в комнате, пес тяжело вздыхал и печально отправлялся на свой матрасик, время от времени поднимая голову и прислушиваясь, не идет ли к нему его беспокойный друг... Однажды весной Анчар спас меня и мою сестру от большой беды. В нашей местности в те годы орудовала небольшая банда во главе с опытным рецидивистом по прозвищу Кулой, данному ему за отсутствие пальцев на левой руке. За несколько дней до события, о котором я хочу рассказать, бандиты ночью убили в лесу крестьянина, возвращавшегося с мельницы, и угнали лошадь с мукой. Этим-то лесом мы с сестрой, прихватив с собой Анчара, и пошли на тягу в чудесные вальдшнепиные места, расположенные километрах в пяти от дома.
Тяга была отличная, и мы, взяв несколько вальдшнепов, возвращались домой. Ночь была светлой, лунной, и кругом было видно почти как днем. Мы шли широкой лесной дорогой, полные впечатлений от удачной охоты. Бегущий впереди Анчар внезапно остановился и громко зарычал. Шерсть у него встала дыбом, и, не трогаясь с места, он упорно смотрел на расположенную на дороге метрах в пятидесяти впереди небольшую гряду кустов и деревьев. Сперва мы подумали, что поблизости где-то ходят волки, но потом вспомнили об убийстве крестьянина и остановились. Нам стало жутко. Да и на самом деле, что могли бы сделать пятнадцатилетний мальчишка и шестнадцатилетняя девушка против опытных и вооруженных бандитов, если бы Анчар вовремя не предупредил нас.
Надо было что-то предпринимать. Мы быстро перезарядили ружья нулевкой и стали пристально всматриваться вперед. В гряде деревьев что-то зашевелилось, и мы увидели фигуру человека, пытающегося нас рассмотреть из-за своего укрытия.
Моментально созрел план действий. Сестра, взяв ружье наизготовку, осталась на месте, а я, продвинувшись вперед шагов на двадцать и вскинув к плечу ружье, закричал как можно грознее:
— Выходи, стрелять буду!
Сейчас же из-за деревьев на дорогу выскочили два человека и бросились к лесу. Я прицелился и выстрелил. Один из бандитов споткнулся, закричал от боли и, сильно хромая, бросился вслед за сообщником.
Я выстрелил из другого ствола вслед бегущим, а Анчар с ревом устремился за ними в лес. Но там он налетел на дерево или его ударили чем-то, только пес взвизгнул и вернулся к нам. Мы услышали треск сучьев под ногами убегающих и стоны раненого бандита. Потом все стихло.
Всю дорогу до дома мы шли держа ружья наизготовку: я — впереди, сестра — метров на двадцать сзади. Потом, через несколько дней, раненый бандит был пойман у своих родственников, где он лечился от полученных ран. Так спас нас Анчар в ту ночь от неминуемой беды.
Семь лет прожил у меня Анчар, и за эти годы я много пострелял из-под него. Он отлично работал не только по красной дичи, но и по уткам, которых умело выгонял под выстрел из камышовых зарослей. Больше того, он приучил работать по утиным выводкам живших у нас сенбернара Баришку, маленькую рыжую дворняжку Малашку и ее сына от Анчара — Брома. Особенно хорошим утятником оказался Бром. Он был не крупным кобельком, окрашенным, как отец, а манерой работать по уткам напоминал спаниеля.
Погиб Анчар трагически, еще раз спасая нас от опасности. Как-то осенью я с двумя постоянными товарищами по охоте забрел в район глухих озер, где на пролете всегда останавливалось множество уток и гусей. Удачно постреляв днем, мы решили переночевать у костра, а на другой день перебраться в соседний бор, в котором обитало много глухарей.
Местом для ночлега мы избрали заросшую молодым лесом высотку, обрывом спускающуюся к озеру. Наш костер ярко пылал, над огнем кипел походный суп, а мы отдыхали и делились впечатлениями о прошедшей охоте. Анчар и две гончие собаки, бывшие с нами, дремали около костра.
Внезапно Анчар вскочил на ноги, страшно зарычал и бросился в темноту ночи. Надо сказать, что он был очень сильным, смелым и драчливым псом. Все местные собаки хорошо знали его и боязливо уступали ему дорогу.
На краю обрыва послышалась яростная грызня, сопровождаемая грозным ревом и щелканьем зубов. Мы схватили ружья и бросились к дерущимся. При свете электрического фонарика мы увидели, что противником Анчара был крупный, но очень худой и какой-то обтрепанный волк. Стрелять было нельзя, так как звери то вставали на дыбки, то катались клубком по земле и выстрел неизбежно зацепил бы и Анчара.
В это время дерущиеся подкатились к краю обрыва и сорвались вниз. Мы кинулись за ними. Внизу под обрывом на боку лежал весь искусанный Анчар, а в нескольких шагах от него еле полз, также изрядно помятый и, очевидно, сильно разбившийся при падении, волк. Мы добили его выстрелом в упор и бросились к Анчару. Он был жив, но сильно изувечен. Мы промыли собаке раны, перевязали их и на рассвете отправились домой, неся на самодельных носилках раненого сеттера.
Крепкий организм Анчара выдержал, и он начал поправляться. Но волк оказался бешеным, и через несколько месяцев Анчар заболел самой страшной и неизлечимой болезнью — бешенством.
У меня не поднималась рука застрелить Анчара, и я запер его в утепленном сарае. Сеттер все время находился в угнетенном состоянии, сильно волновался, прятался в темный угол сарая, ничего не ел, но часто глотал разные несъедобные предметы.
Меня он узнавал до последних минут жизни, и, когда я входил к нему в сарай, он немного успокаивался, а раз даже попытался приласкаться ко мне. На четвертый день болезни у Анчара парализовались ноги, потом отвисла парализованная нижняя челюсть.
За час до конца я пришел к Анчару. Он лежал на боку, глаза его были мутными и, казалось, ничего не видели. Однако на мой зов он попытался поднять голову и чуть пошевелил хвостом. Потом снова впал в бессознательное состояние и больше уже не приходил в себя...
