Ильин М.
I
Еще задолго до первой пороши мы стали мечтать об охоте на лису с флажками. Вспоминались удачи и ошибки, и, как всегда, подробно обсуждались мелочи прошлых охот.
Первоначально все как будто сулило исполнение наших желаний. В первых числах октября сильно похолодало, лужи днями стояли подернутые ледком, осенние высыпки вальдшнепа прошли по выпавшему рано снегу.
Но, как говорится, человек предполагает, а бог располагает. Конечно, вряд ли можно было думать о вмешательстве в наши дела божественного начала, но все же, видимо, подобный интерес имел место, поскольку лисицы оставались целы, а наши замыслы не сбывались.
Давно уже установилась зима, но мы никак не могли отказаться от охоты с гончей — зайца было много. Постаревшая, но все еще хорошо гонявшая Тайна не раз радовала нас своим напористым гоном. Потом вдруг наступила порядочная оттепель. Снег почти сошел, и голые, почерневшие поля неприветливо встречали охотника. Недели через две вновь выпала глубокая пороша, но новое потепление и последовавший затем заморозок привели к образованию ледяной корки. Зверь не оставлял следа. Вся охота пошла прахом, тем более что за декабрь не выпало более ни снежинки. С середины же января зачастили такие снегопады и метели, что думать о серьезной охоте с выездом за город на какие-то два дня было безрассудно. От Виктора, нашего постоянного спутника, местного охотника, не было вестей. Следовательно, и там, в Струкове, за двести с лишком верст от столицы, куда мы съезжались, — Виктор из Углича, а мы из Москвы, — дела, можно было думать, обстояли не лучше.
Наконец я не вытерпел, написал письмо, полное шутливых упреков об остывшей охотничьей страсти и попранной дружбе. Ответ пришел быстро. Виктор писал о своей занятости, клялся в неизменной верности охоте и обещал быть в будущем более исправным. Тут же он сообщал, что охота на лису продлена до середины марта, и звал приехать.
Вдохновленный письмом, я принялся звонить своим друзьям, обещая чуть ли не царскую охоту. Однако лишь Матвеич отозвался на мой призыв составить компанию. В ближайшую пятницу поздно вечером мы выехали под Углич.
На рассвете поезд остановился на «нашей» станции. Какое хорошее у нее истинно русское название — Кулижки! Еще недавно, месяца два назад, приезжая сюда на охоту, мы соскакивали с освещенной площадки вагона в полную темь. На свету, на порывистом ветру снег летел косой сеткой, под ногами змейками текла поземка, тоскливо пели телеграфные провода. Раздавался отрывистый гудок, лязгали буфера, и мы трогались вслед за уплывавшими в метель красными сигнальными огнями хвостового вагона. Но сейчас, в начале марта, нас встретило мутное, посветлевшее небо, на фоне которого уже отчетливо обозначился неровный силуэт ближнего леса.
Вглядываясь в его знакомые очертания, я с грустью подумал, что наступавшее утро не порадует ни алеющими у краев облаками, ни брызгами лучей какого-то удивительно чистого и светлого в это время солнца, ни первым неуверенным бормотаньем тетеревов на краснеющих макушках берез.
— Какова же будет наша программа? — спросил шедший впереди Матвеич.
— Придем, напьемся чаю — и в лес, — отозвался я. — Думаю, что лучше всего пойти к Максимовке. Обойдем круг, а там посмотрим, что делать. Виктор вряд ли приехал, скорее всего будет сегодня вечером. Поэтому, возможно, придется ограничиться одной лишь прогулкой, а завтра видно будет. Загадывать не станем.
На большой поляне, где всегда стояли стога лесного покоса, было пусто. Сено уже давно свезли на корм скоту. Нас нагнала подвода. Уступая дорогу, мы свернули в сторону, сразу провалившись выше коленей. Ровной пеленой лежал снег в лесу, и у деревьев еще не обозначились весенние лунки.
Наконец за последним поворотом дороги сквозь деревья показался Струковской залив. Его обычная с ледостава ровная гладь исчезла. Там и тут виднелись неизвестно откуда появившиеся бугры. Во впадинах темнел свежий, незаснеженный лед, прикрывший выступившую воду. Такое резкое изменение привычного пейзажа случалось ежегодно. В начале марта в ожидании паводка в Угличе на плотине спускали Волгу, и прежний, скрытый водой и льдом, рельеф выступал наружу, как бы предвещая близкую весну.
Вдали у развалин деревянных ферм прежнего железнодорожного моста виднелись собравшиеся в тесный кружок кургузые фигуры рыболовов. Видно, шел окунь.
— Словно грачи, — сказал Матвеич, указывая в их сторону. — Что-то их много. Вон, даже у Прилук на Волге сидят.
— Верно, рыболовов было много, и они действительно издали напоминали стайки прилетевших грачей.
От перенесенного к середине залива водопоя не спеша трусили к деревне лошади. Одна из них вдруг остановилась и, заржав, озорно вскинула голову. Легкий ветерок трепал ее отросшую за зиму гриву. Что-то знакомое почудилось в настороженно остановившемся коне и как-то сразу вспомнились «Стригуны» Серова, где почти в такой же позе запечатлен однолеток.
Вот и знакомый дом. Хозяйка приветливо выглядывает из окна, слышны ее шаги в сенях, стучит падающий крюк запора входной парадной двери. Радостные возгласы приветствий, взаимные вопросы о здоровье и житье-бытье сменяются сутолокой в тесной избе. Снимаются ружья и рюкзаки, вынимается их содержимое. Непостижимо быстро вскипает самовар. И вот — чай выпит, ружья собраны, патронташи надеты. Натягиваю белый маскировочный халат. Матвеич растерянно смотрит на меня и говорит:
— А я и не сообразил, что нужен халат. Даже и не подумал.
Я успокаиваю его, уверяя, что бывали случаи, когда лисицы шли на охотника без халата, и он стрелял по зверю.
Выходим и тут же за крыльцом надеваем лыжи.
За последние дни ветры должны были бы уплотнить в поле снежный покров, но стоит сойти с проложенного кем-то лыжного следа («Не Виктор ли приезжал?»— мелькает в мыслях), как наши широкие охотничьи лыжи проваливаются на значительную глубину во все еще рыхлый снег. Что же будет в лесу, к которому мы подходим? Не спеша двигаемся по широкой лощине к Максимовке — так зовут глубокий, изогнутый двойным глаголем залив Волги, обросший по берегам лесом. Здесь излюбленное место нашей охоты, как весной и осенью по утке, так и на зайца по чернотропу и пороше. На Максимовке всегда что-нибудь да найдется интересного либо для охоты, либо для наблюдений.
Не доходя до залива, сворачиваем влево, в осинник, чтобы сделать круг.
До сих пор нам попался лишь один лисий след, да и то старый. Обычно же их бывало много, и переходы через лощину встречались беспрестанно. А нынче — ничего. Стоило же нам свернуть в лес, как нас встретили бесчисленные следы, но заячьи. Среди них попадались жировочные, остальные же больше всего походили на гонные. Встречались места, где следов было так много, что можно было подумать, что сюда, словно нарочно, согнали зайцев со всей округи. Интересно! Ведь осенью тут было взято немало зайца. Дмитрий Владимирович взял двух, Князев — лесник из Кулижек — четырех. А еще говорят, что зайца почти не осталось!
Наше удивление обилием следов тут же разъяснилось. Около большого заснеженного куста широкий двойной заячий след шел плавной дугой. Явно начался весенний брачный гон. Да, весна была не за горами, хотя лес все еще стоял по-зимнему суровым и безмолвным.
Идти тяжело. Лыжи глубоко вязнут в снегу, застревая в невидимых под ним мелких ветках. Из-за отсутствия креплений ноги то и дело срываются, и я с непривычки еле удерживаюсь, чтобы не упасть. К трудностям пути прибавляется еще одно «удовольствие»: сыромятный ремешок у ножного ремня-петли, с виду такой прочный, рвется беспрестанно. Наконец Матвеич жертвует кусок бечевки, отрезанный от лыжного поводка. Дело идет на лад.
Обходим по берегу залив, носящий название «Горелый мост», и выходим на старую железнодорожную насыпь. Она пересекает, словно просека, мелколесье образованного Волгой полуострова. В ее конце светлеет открытое пространство оставленной нами Максимовки. Туда мы скоро выйдем, замкнув круг. Матвеич идет впереди, так как я порядком запыхался, взбираясь по крутому склону насыпи. Ветер сник. В лесу тихо, нетревожно. Тонкие деревья кружевным занавесом рисуются на фоне заснеженного болота. Здесь справа в частом березняке ложатся обычно лисицы, потому я и выбрал этот маршрут.
Мы идем почти бесшумно, неторопливо передвигая отяжелевшие ноги. Кругом по-прежнему тишина. Лишь из-за Волги изредка доносится слабый лай собаки.
Внезапно впереди, метрах в ста от нас, дорогу перескакивает заяц. Нам обоим кажется, как потом выясняется, что он не столько белый, сколько какой-то серый. Мы недвижно замираем.
— Видели? — говорит еле слышно Матвеич.
— Видеть-то видел, да откуда он взялся? Мы, что ли, согнали?
— Не похоже. Если бы он лежал где-то тут рядом, то, соскочив, ушел бы в чащеру, а не стал бы пересекать нам дорогу, — вслух рассуждаю я.
Продолжаем стоять, размышляя о виденном, когда через минуту показывается в том же месте второй заяц.
— Стойте тихо, — приглушенно говорю я Матвеичу, — весенний гон.
Тем временем заяц садится, нюхает след, оставленный первым зайцем, и неторопливо скрывается в том же направлении. Мы стоим не двигаясь, захваченные интересным зрелищем, и словно ждем, что вновь покажутся столь быстро промелькнувшие зайцы. И вдруг появляется еще заяц — третий по счету. Он тоже идет неторопливо, мелкими скачками. Среди просеки-линии заяц садится и с минуту сидит неподвижно. Затем, видимо, потеряв след, двигается в нашу сторону.
Какая досада, что Матвеич не в белом халате!
— Не шевелитесь, — шепчу я ему в затылок.
У небольшой сосенки заяц вновь присаживается и долго всматривается в нашу сторону. Темная фигура моего приятеля, отчетливо рисующаяся на фоне белого снега, естественно, привлекает его внимание. Вижу, как правая рука Матвеича незаметно скользит вниз...
— Тихо, что вы! — вновь шепчу я.
Заяц опять запрыгал. Ближе... еще ближе... До нас остается шагов сорок-тридцать. Он то и дело принюхивается, опуская голову, ища потерянный след зайчихи. Еще прыжок, другой. Напряжение нарастает. Новое, кажется незаметное, движение руки Матвеича — и молниеносный разворот, два гигантских прыжка — и заяц исчезает за деревьями.
— Эх, не могли постоять смирно, — упрекаю я Матвеича. — Ведь он подошел бы еще ближе. А вы двинулись!
— Да я как-то невольно, не мог удержаться, — оправдывается он. — А ведь действительно, до чего интересно все это наблюдать. Смотрите, днем бегают и не боятся, а я думал, что только ночью. Такое увидеть редко удается. Значит, — прибавил он через мгновенье, — настовички будут.
Да, увиденное стоило хорошей охоты. Я вспомнил рассказ нашего ветеринарного врача Владимира Николаевича Любского. Однажды он рано пришел на тягу и вскоре стал свидетелем интереснейшего явления. За зайчихой друг за другом прошло свыше десятка зайцев.
Лисиц мы так и не нашли. Не обложили их и на следующий день, хотя приехал опытный в этом деле Виктор. Все они были на ходу. Весенняя брачная пора вступала в свои права. Несмотря на неудачу, увиденное в лесу, на линии у Максимовки, вспоминалось как один из интереснейших случаев нашей охоты.
II
Как всегда, Матвеич позвонил рано утром до ухода на работу.
— Приветствую вас. Что вы думаете о весне, о разрешаемой охоте и, в частности, о шалашах? Ведь уже начало апреля. Не пора ли их ставить?
— Пора-то пора, но смотрите, как запаздывает весна. В тени даже днем мороз обычно два-три градуса. И в полях снега еще очень много. Не рано ли? — отвечал я с сомнением, хотя сразу же в памяти возникло далекое утро, когда я, мальчиком, наблюдал из-за кустов, как на розовевшем в утренних лучах снегу ходили и кружились токовавшие тетерева.
— Петухи должны уже петь, — продолжал убеждать меня Матвеич, — что вы скажете по поводу того, чтобы съездить к Петру?
Уговорить меня не стоило большого труда. «Даже если поездка будет так или иначе неудачной, преждевременной, — рассуждал я, — все же съездить, проветриться, посмотреть знакомые места всегда приятно, в особенности ранней весной».
В субботу вечерним поездом мы выехали.
Поезд шел по высокой насыпи мимо Московского моря, когда багровевшая заря затухала на западе. Лед в связи со спуском воды сел, и извилистое русло Шоши отчетливо рисовалось среди нагромождения голубеющих в изломах льдин. На взгорье у железнодорожного переезда на Борцино виднелись первые проталины. Посеревшее прошлогоднее жнивье торчало смятым ежиком, но кругом лежали почти не тронутые теплом снега.
От станции до жилища Петра всего километр. Мы быстро прошли это расстояние по уже обсохшему шоссе.
— А, охотнички! Здорово! — приветствовал нас Петр, когда мы, толкаясь и топоча в узком тамбуре, входили в его уютный «финский» домик. — Зачем приехали? Шалаши ставить — дело хорошее! Сходим. Сегодня младший мой, Толик, шел домой из школы, говорит, стайку уток видел штук в десять. Она свое время знает. К морю пошли. Вчера же в нашей калининской газете напечатали: охота разрешена со дня прилета. Раз прилетели, пойдем с ружьями. Стрелять теперь можно.
За ужином решили выйти часа в три, чтобы быть на месте к началу тока.
Проснулся я внезапно, словно что толкнуло меня. В доме стояла полная тишина, даже не было слышно дыхания спящих. Сквозь ледяной узор полузамерзших стекол окна струился голубоватый свет от высоко стоявшего ущербного месяца. Я потянулся к часам, лежавшим рядом на столе: без четверти два. Рановато, но чувствую, что не засну. Лежать бесполезно. Тихо встаю, выхожу в погруженную в полумрак кухню, зажигаю керосинку и ставлю чайник.
— Вставать так вставать, — раздается сзади голос появившегося Петра, — лучше раньше придем.
Разбудили Матвеича, выпили, торопясь, чай, оделись, стараясь не шуметь, и вышли.
Высоко в небе по-прежнему плыл месяц, склоняясь к западу. В его свете звезды были почти не видны, лишь наиболее крупные мерцали на небосклоне.
Миновав сплетение рельсов узкоколейки у входных стрелок, мы двинулись по привычному пути. Необозримые торфяные карьеры уходили слева к горизонту. Их бровки с невысокими березками, кустами багульника и голубики местами обнажились, чернея на фоне снега. Карьеры и недалекий справа лес тонули в каком-то удивительном голубоватом свете, словно беспрерывно спускавшемся, падавшем с вышины. Тихо, ни звука, ни движения.
Мы молча шагали вдоль убегавшей вперед узкоколейки. Стертые колесами рельсы блестели в лунном свете, словно серебряные. Утренний мороз крепчал, пощипывал уши и прихватывал щеки.
Прошли километра два. Петр предложил сократить путь, пройдя прямо по полям торфяного разлива. Мы неуверенно свернули с линии, щупая ногами снег, прикрывший глубокие здесь канавы.
— Не бойтесь, не провалитесь. Мороз такой, что наст сейчас и лошадь выдержит, — уверял Петр, смело двинувшийся вперед. — Часов до девяти будет держать. Крепко прихватило.
Мороз действительно хорошо сковал снег. Его затвердевшая поверхность не только великолепно держала, но надо было проявить не малое усилие, чтобы носком сапога процарапать хотя бы небольшую бороздку.
Я с детства люблю предвесенний наст, люблю ходить по этому естественному, такому ровному паркету. Недоступные без лыж места вдруг становятся легко достижимы. Можно идти, куда хочешь, в любом направлении. Ноги словно сами, без всякого усилия, легко несут тебя. Хочется идти все быстрее и быстрее. И сегодня, в это морозное занимавшееся утро, было так хорошо, весело и споро идти по насту! Местами его подтаявшая за день поверхность блестела ледяной гладью, словно перед нами выступили и разлились неведомые озера. Лунная дорожка, меняя свои очертания, все вела и вела нас вперед.
Дошли до неширокой полосы леса, отделявшего карьеры от поля. Впереди справа смутно виднелись крыши Борцина, а слева уходившая от нас кромка леса образовывала угол. Сюда на сухое место, в затишье, вылетали тетерева; здесь был их ток, хотя рядом в моховом болоте, на большой поляне, располагался еще один.
На поле перед лесом стояли несвезенные с осени ометы соломы. Петр предложил воспользоваться ими как шалашами. Матвеич сразу же выбрал дальний омет. Оставшиеся Петру и мне после их осмотра не понравились, и мы, захватив по охапке соломы, направились к мелким кустам, далеко вдававшимся в поле со стороны леса.
Кусты были жидкие, прозрачные, а соломы, чтобы их прикрыть, было явно мало. Идти за ней второй раз было далеко и не время: тетерева могли прилететь с минуты на минуту.
— Клади солому. Бери топор и руби снежные блоки. Сложим из них стенку в два счета, — командовал Петр.
Его предложение не было лишено смысла. Мы быстро соорудили два невысоких бруствера, постелили солому и сели в эти своеобразные укрытия. Было пора: восточная часть неба слегка посветлела, а месяц заметно спустился к горизонту.
Удобно устроившись на соломе, я внимательно оглядел еще покрытое снегом поле. Лишь у опушки виднелись проталины на перепаханном с осени поле. Все по-прежнему тонуло в голубоватой дымке, от чего дальний лес и даже ометы выглядели призрачными, неясными.
Так прошло, как мне показалось, минут десять. Я сидел неподвижно, вслушиваясь в безмолвие раннего часа. Обводя взглядом расстилавшееся передо мной поле, я заметил на снегу, у дальнего куста, мимо которого мы прошли, какой-то небольшой, черневший на снегу предмет. Неужели мы что-то потеряли? Но что? Я шел первым, и, следовательно, если бы что и уронил, внимательный ко всему Петр не преминул бы заметить. Матвеич же ушел от нас раньше. «Значит, потерял что-то Петр, — рассуждал я, — свой неизменный ягдташ? Нет, он с ним. Сам видел. Единственно возможное — это шарф. Ведь в прошлом году потерял же я свой на охоте. Ну, подберем после тока, не забыть бы!»
Вскоре я вновь посмотрел в сторону черневшего на снегу темного комочка. Что за черт! Вроде он передвинулся дальше от куста. Я вспомнил о висевшем у меня на шее бинокле. Великое дело иметь весною на охоте бинокль. Вот это да! У куста лежал не шарф, а сидел черныш. «Токовик! — мелькнуло в уме. — А долго сидит. Хоть бы чуфыкнул, видно, холодно», — рассуждал я.
Восток светлел. Голубоватая дымка превратилась в легкий туман, который бывает лишь в морозное утро. Тетерев по-прежнему сидел неподвижно, даже как-то нахохлившись. Снег моей стенки слегка порозовел. Вдруг рядом что-то хрустнуло. Вот еще. Какое-то неслышное, но ощущаемое движение. Медленно поворачиваю голову и вижу буквально в двух шагах от меня за стенкой русака. В предутреннем свете он кажется огромным. Заяц перебирает оброненные мною соломинки. Я сижу словно завороженный, боясь упустить малейшее его движение. Пожевав что-то, русак прислушался, повел ушами и, не торопясь, запрыгал в поле.
За всеми этими событиями я забыл о тетереве. Смотрю в его сторону. Тетерев пропал. Куда же он делся? Ах, вот что! Он перелетел ближе к лесу. Там сидит уже второй, даже и третий — у самой соломы. Вот досада-то! А мы забраковали этот омет и сели здесь, в кустах, так далеко от места вылета.
Заря разгорается. Снег в поле стал совсем розовый. С ближнего болота доносится крик белого куропача, и тут же вслед ему как-то сразу со всех сторон забормотали тетерева — и слева, у деревни, и за лесом на моховой поляне. Отовсюду неслись эти столь волнующие звуки. Запели и наши так долго молчавшие тетерева.
Огромный на восходе диск солнца поднялся над верхушками леса. Какая красота!
Я тоскливо поглядывал в сторону петухов. Один снялся и улетел в болото. Но остальные вошли в азарт, дерутся, то приближаясь, то удаляясь от омета Матвеича. Стрелять ему еще рано. Молодец, что держится. В бинокль хорошо видно, как расходились шипящие друг на друга петухи. Внезапно оба разом взлетают, разворачиваются и улетают. Один скрывается в сторону болота, другой потянул за ним, но вдруг разворачивается и летит в мою сторону. Бросаю бинокль и хватаюсь за ружье. Так и есть! Петух идет на меня, чуть левее. Идет не высоко. Подпускаю, вскидываю ружье и бью. Птица, кувыркаясь, падает, вновь взлетает, опять падает, как-то несуразно вертится, поднимается, выравнивается, летит. «Ведь уйдет!» Бью из второго ствола. Полет черныша заметно замедляется, хотя он все еще летит часто работая крыльями. Безвольно виснут его лапы. Он, снижаясь, тянет в сторону Матвеича. «Только не потерять из виду, если дойдет до леса». Из омета громыхает выстрел. Петух падает. Охота окончена. Выходим с Петром из своих укрытий. Из соломы показывается Матвеич. Он подбирает петуха и идет нам навстречу, торжественно неся черныша в вытянутых руках.
— А петушок-то не ваш, — говорит ему, улыбаясь, Петр.
— То есть как не мой, — останавливаясь, растерянно говорит Матвеич. — Смотрю, после дублета летит в мою сторону. Я ударил, он упал. Значит мой.
— Нет, не ваш, — продолжает Петр. — Михаил Андреич его первым зацепил, ну, а вторым — уже как следует. Раз после выстрела летит, опустив лапы, — значит, готов, каждую секунду жди — упадет. Ему уже конец подходит, а вы стреляете, — продолжает шутить Петр.
Матвеич вздыхает и отдает мне петуха.
Первый ток, первый весенний трофей! Над Борцином встают вертикальные дымы затапливаемых печей. Мы спешим по еще твердому насту поставить шалаши. Весенняя охота началась!
III
Через неделю мы опять у Петра. Как все изменилось! За это время снег почти сошел. Лишь кое-где белел он у опушек в затененных местах.
С вечера все обещало погожее утро. Солнце заходило при чистом ясном небе. В его последних лучах у придорожных канав вверх и вниз толклись комары-толкачики. Но ночью, когда мы вышли на крыльцо Петрова дома, нас охватила плотная масса тумана. Даже соседние домики поселка почти не были видны.
— Надо торопиться, — сказал Петр. — Мы уж и так немного запоздали, а идти сегодня придется кругом. На прямую теперь не пройдешь.
Мы прибавили шагу. Несмотря на густой туман, весенняя ночь жила. Над карьерами было слышно, как в вышине шли на север стаи уток с их мелодичным посвистом крыльев.
— Будет ли вылет? — спрашиваю я самого себя, спеша за неясно видневшимися фигурами моих спутников. — В таком тумане может и ничего не быть.
К току подошли со стороны леса. Смутными, бесформенными грудами выступали отсыревшие кучи соломы. Но где же шалаши? Два стояли вот тут, между этими кучами, а третий подальше — к кустам. Шалашей не было! Мы растерянно остановились. Вглядываясь в туман, увидели в стороне, совсем не на нашем месте, очертания покривившегося шалаша. Подошли и по срубленным молодым осинам узнали один из своих, кем-то сюда перенесенных.
— Слушайте, — сказал Петр, — надо что-то делать. Того гляди прилетят, а мы стоим здесь посреди тока. Это не охота!
Матвеич решил сесть в шалаш, а мы с Петром — в соломенные кучи. Устраиваемся, раскапывая мокрую солому. Не особенно приятно! В душу постепенно заползает досада от неудачи.
Не успели мы засесть, как в тумане со стороны Борцина показалась человеческая фигура. Ясно, охотник. Этого еще не хватало! Петр, горячий и вспыльчивый, вскочил и предложил незнакомцу немедленно убраться подальше. Тот что-то ответил, не обнаруживая ни малейшего желания уйти. Петр не выдержал и пошел объясняться.
Туман стал редеть. Среди тока темнели фигуры спорящих охотников. Становилось тоскливо. Я поднялся из своей кучи. Показался и Матвеич, вылезавший из шалаша. Не успел он выпрямиться, как еле державшийся шалаш накренился, пополз в сторону и рухнул — конец охоте!
Петр честил борцинского охотника. Тот, увидев, что нас трое, стал извиняться, объяснять, что перенес шалаши из-за переместившегося в сторону тока, думая, что их поставил сосед, с которым они давно сговорились по этому поводу. Как бы ни были правдоподобны все объяснения, было очевидно — охота не удалась, тем более что заметно светлело. Тетерева не прилетели — то ли из-за тумана, то ли из-за наших разговоров на току. Молчали они и на болоте.
Борцинский охотник ушел, а мы, постояв, пошли к лесу, чтобы решить, что же делать дальше. Поднялся легкий ветерок, разрывавший быстро редевшую пелену тумана. В просветах засветлело лимонно-желтое утреннее небо. Со стороны болота раздалось первое чуфыканье. Значит, черныши были где-то недалеко.
Петр предложил попробовать поохотиться с подхода. Частый молодой сосняк в высоту человека позволял незаметно подобраться к токующим тетеревам. С подхода так с подхода! Ведь другого ничего не оставалось делать...
Совсем рассвело. Сквозь клочья быстро бежавших по небу остатков ночного тумана прорвались первые солнечные лучи. Бормотание тетеревов заметно усилилось, как будто они стремились наверстать упущенное. Особо сильное токование неслось с дальнего конца моховой поляны. В бинокль мы разглядели несколько черных силуэтов певших чернышей. Решили разойтись, чтобы подойти к ним с двух сторон. Петр и Матвеич пошли вправо вдоль кромки сосняка и высоких здесь кочек, поросших багульником. Я же взял влево вдоль канавы...
Шагов двести я прошел почти не таясь, так как сосенки закрывали меня со стороны тока. Но затем сосны сменились редкими березками, мелкими кустами. С трудом пригибаясь, пробирался я вперед. Вот и последние березки, но до петухов остается еще порядочное расстояние. Ближе не подойти.
Я присел за кустом, наблюдая картину тока, почти без всякой надежды на что-либо. Два-три петуха беспрерывно пели, расхаживая на малых кругах. Другие молча сидели в стороне. И вот с другой стороны поляны из лесного мыса раздалось раз за разом отчетливое чуфыканье.
«Петр», — подумал я. Он мастерски это умел делать. Чуфыканье Петра возымело действие. Один из чернышей перелетел ближе к лесу.
Вдруг мое внимание привлекли две большие птицы, быстро летевшие со стороны леса. «Еще пара тетеревов», — подумал я. Они снижались, направляясь к центру тока. На мгновенье в лучах солнца блеснуло их оперенье, странно отливавшее темным червонным золотом. Черныши, увидев двух летевших к ним птиц, сразу как по команде прекратили бормотание, насторожились, вытянув шеи, и... взлетали. Оба же новых петуха развернулись и «на бреющем полете» направились в мою сторону. Расстояние быстро сокращалось. Сижу на корточках. Ой как неудобно! Петухи налетают. В момент выстрела чувствую, что мажу. Тут же жму гашетку второго спуска.
Темные против солнца глухари — да, два глухаря, а не тетерева — уносятся вправо, а я? Я подымаюсь, отряхиваю с себя обильные мелкие ветки и крошки торфа: ведь из-за отдачи и неудобного положения я свалился на бок. Хорошо еще, что не в канаву.
Охота кончилась. Навстречу мне показываются Петр и Матвеич. Мне приходится выслушать целую лекцию о том, как стреляют настоящие охотники дублетом, убивая сразу двух птиц, как надо было вскочить, стрелять стоя, а не с корточек, и все прочее. Упустить двух глухарей, именно двух, налетевших на двадцать шагов, — просто позор! Я силюсь объяснить свой промах и положением при стрельбе, и своим изумлением при виде глухарей.
Воркотня и упреки Петра продолжаются еще долго. Но откуда взялись глухари на тетеревином току, открытом со всех сторон? Этого не может сказать обычно все и вся знающий Петр. Гипотезы следуют одна за другой. О моем промахе уже почти не говорится — вот хорошо-то!
В разговорах незаметно подходим к гряде леса, отделяющей нас от борцинского поля, и вдруг из-за нее в том же стремительном полете выносятся те же два глухаря. Не найдя подходящего места в этом направлении, они, видимо, летят обратно.
В мгновенье ружья сорваны с плеч. Торопливо гремят, сливаясь и перебивая друг друга, шесть выстрелов вслед улетающим глухарям.
— Все стреляли? — мрачно спрашивает Петр.
— Все, — отвечаю я. — Вот и стоя некоторые охотники не могут попасть. А можно было бы взять обоих, — отвечаю я не без ехидства. — Я все свою неудачу переживаю, вот и опять промазал, а те, которые были ближе, те...
— Ну, ладно, — обрывает Петр, — дело не в этом, а в том, что второго мы все же зацепили. Видели, он в сторону пошел. Больно часто махал крыльями. Верный признак, что ранен.
Возникает спор. Матвеич и я придерживаемся мнения, что все дружно промазали. Петр настаивает на своем. Однако, как ни спорь, одни сплошные неудачи — от начала до конца.
Решаем идти к огурцовскому заливу — посмотреть на разлив. Домой же идти и рано, и нет смысла, несмотря на несостоявшуюся охоту. Солнце припекает. В небе звенят жаворонки. На разливе, кувыркаясь в воздухе, плачут чибисы. Бормотание тетеревов почти совсем прекратилось. Медленно идем к огурцовскому заливу в направлении улетевшего и скрывшегося далеко за лесом глухаря.
Выходим на лесную тропинку. Здесь среди больших елок снега еще много. В тени он кажется совсем голубым. Подходим к низине. Бежит, струится широко разлившаяся вода. На ее закрайках еще толстые, покрытые ржавым болотным налетом наледи. Воды много, но мы в высоких сапогах. С шумом, подобно лосям, пересекаем низину.
Внезапно идущий впереди Матвеич срывает с плеча ружье и замирает в настороженной позе. Мы также сразу останавливаемся, но за его высокой фигурой ничего не видно. Недоуменно переглядываемся с Петром.
— Глухарь, — тихо говорит Матвеич, неотступно всматриваясь в чащу.
Мы ничего не понимаем. Нет ни взлета, ни вообще какого-либо движения. Где же глухарь? Не почудилось ли? — непонятно!
— Да вон же, около дерева сидит, — говорит наш приятель, концом ствола поводя в сторону большой ели, ветви которой красиво спускаются до самой земли.
Действительно, почти у ее ствола сидит, странно наклонив голову вниз, глухарь. Мы все еще стоим не двигаясь, готовые к выстрелу в любую минуту.
— Что я говорил? — раздается сзади торжествующий голос Петра. — Я по полету видел — попали. А вы: нет да нет! Хорошо, что сюда пошли. Смотри-ка, почти километр пролетел.
Фотоаппарат со мною, и я спешу снять столь редкий трофей, но поздно. Смертельно битая птица валится на бок.
Осторожно укладываем глухаря в рюкзак и шагаем к заливу. Идем молча. Каждый, видимо, думает: кто же убил глухаря?
Всегда гостеприимный Петр, наконец, нарушает молчание.
— Кто попал — неизвестно, но глухаря вы берите себе — в Москве как-нибудь разделите. А редкий случай, — добавляет он. — Идти на тетеревиный ток, а убить глухаря. Стрелять его чуть ли не в поле, а найти в километре от места выстрела. Такого со мною еще не было.
Мы сразу оживляемся, веселеем, начинаем, перебивая друг друга, рассказывать, как и кто стрелял, где стоял, кто первый увидел. Случай действительно редкий! И как все неудачно началось, а кончилось так занятно! Попутно выясняется, что Петр бил нолевкой, Матвеич — третьим, а я — вторым номером.
Дня через три, во время обеда, я из жаркого не без гордости вытаскиваю помятую дробинку второго номера. Тут же звоню Матвеичу.
— Да, возможно, что ваш выстрел, — слышится в трубке его голос, — но, может быть, расплющилась дробинка третьего номера. Разница не так уж велика. На будущий год, — добавляет он, — шалаши надо ставить на моховой поляне — от Борцина дальше и больше вылет.
