Жюль Верн
I
Есть люди, которые совсем не любят охотников, и, возможно, они до известной степени правы. Не потому ли это, что охотникам не противно убивать дичь своими собственными руками, прежде чем ее съесть? А, быть может, скорее потому, что эти господа слишком легко пускаются в рассказы о своих подвигах при всяком удобном и неудобном случае?
Я склоняюсь к этому последнему мнению.
Ну, вот уже двадцать лет, как я виновен в первом из этих злодеяний. Я охотился! Да, я охотился!.. И теперь, чтобы наказать себя за это, я хочу стать виновным и в другом грехе, рассказав вам подробно о моих охотничьих приключениях.
Пусть этот чистосердечный и правдивый рассказ навсегда отвратит моих ближних от вылазок в поля с собакой, ягдташем за спиной, с патронташем у пояса, с ружьем в руке. Признаюсь, я мало на это рассчитываю. Но все равно рискнем! Я начинаю.
II
Один причудливый философ где-то сказал: «Никогда не старайтесь иметь ни дома, ни имения, ни кареты, ни лошадей... ни охоты! Всегда найдутся друзья, которые позаботятся об этом для вас!»
В доказательство этой истины я был приглашен совершить мои первые боевые подвиги в департаменте Соммы (департамент во Франции — административно-территориальная единица, находящаяся под управлением префекта) на заповедном участке, не будучи его владельцем.
Если не ошибаюсь, это было в конце августа 1859 года. Постановлением префектуры на завтрашний день назначалось открытие охотничьего сезона.
У нас в Амьене (Амьен — главный город департамента Сомма. Жюль Верн жил там с 1872 года до конца жизни в 1905 году. Но он бывал в Амьене и раньше.) не было ни одного мелкого лавочника или скромного ремесленника, владельца хоть какого-нибудь ружья, который не бродил бы с ним по пыльным дорогам предместий по крайней мере за шесть недель до этой торжественной, столь нетерпеливо ожидаемой даты.
Завзятые спортсмены, те, кто всегда уверен, что попали, как и третьеразрядные стрелки; удачники, которые столь же искусно убивают дичь не целясь, как и неудачники, которые целятся никогда не убивая;
наконец бедняги, не менее «усердные», чем охотники первого разбора, — все готовились к открытию охоты, запасались снаряжением и провиантом, увлекались, думали только о перепелках, говорили только о зайцах, грезили только о куропатках! Жены, дети, родственники, друзья — все было забыто! Политика, искусство, литература, сельское хозяйство, торговля — все исчезло в ожидании великого дня, когда мечтали прославиться ярые поклонники того занятия, которое бессмертный Жозеф Прюдом (Жозеф Прюдом — литературный тип, созданный французским писателем Анри Монье. Его изречения напоминают афоризмы Кузьмы Пруткова.) назвал «варварским развлечением».
И вот случилось так, что среди моих амьенских друзей нашелся один заядлый охотник, прекрасный человек, хотя и чиновник. Уверяя, что он болен ревматизмом, когда приходилось идти на работу, он странным образом оказывался очень проворным во время недельного отпуска, позволявшего ему открывать охоту. Этого приятеля звали Бретиньо.
За несколько дней до великого дня Бретиньо разыскал меня, у которого ничего дурного не было на уме.
— Вы никогда не охотились? — спросил он меня тоном превосходства, в котором на две части снисходительности было восемь частей презрения.
— Никогда, Бретиньо, — ответил я, — и даже совсем не думал об...
— Ну, вы отправитесь на открытие со мной, — перебил Бретиньо. — У нас в коммуне Эриссар (коммуна во Франции — сельская община, волость) откуплено двести гектаров, где дичи полно! Я имею право привезти товарища. И это вы — товарищ, которого я привезу!
— Однако... — сказал я колеблясь.
— У вас нет ружья?
— Нет, Бретиньо, и никогда не было.
— Это неважно. Я вам дам ружье, правда шомпольное, но оно уложит зайца наповал с восьмидесяти шагов!
— При условии, если долетит дробь! — возразил я.
— Конечно! Это будет достаточно хорошо для вас.
— Слишком хорошо, Бретиньо!
— И, конечно, у вас нет собаки?
— О, это бесполезно, раз у меня будет собачка на ружье! К чему двойная нагрузка?
Друг Бретиньо посмотрел на меня сомнительным взглядом. Этот человек не любил, когда насмехались над охотой. Ведь это святыня!
Впрочем, его лоб разгладился.
— Итак, вы отправляетесь? — спросил он.
— Если вы меня возьмете, — ответил я без всякого воодушевления.
— Ну-ну!.. Надо пройти через это хотя раз в жизни. Мы отправимся в субботу вечером. Я на вас рассчитываю.
И вот как я был втянут в эту авантюру, зловещее воспоминание о которой преследует меня до сих пор.
Признаюсь, впрочем, что приготовления к охоте меня ничуть не волновали. Я из-за них не потерял ни часа сна. Однако, если можно так выразиться, демон любопытства меня немножко мучил. Так ли оно интересно, это открытие? Во всяком случае, я обещал себе, если не действовать, то по крайней мере наблюдать этих любопытных охотников и охоту. Я согласился обременить себя оружием лишь для того, чтобы не казаться слишком печальной фигурой среди этих немвродов, восхищаться геройскими подвигами которых пригласил меня друг Бретиньо.
Я должен, однако, сказать, что, если Бретиньо снабдил меня ружьем, пороховницей, мешочком дроби, он не дал мне ягдташа. Я вынужден был сам купить эту принадлежность, без которой большинство охотников прекрасно могли бы обойтись. Я хотел найти по случаю. Бесполезно. На ягдташи был спрос, все расхватали. Пришлось взять новый, но с категорическим условием, что у меня его примут обратно — за полцены, если он не будет использован.
Торговец посмотрел на меня улыбаясь и согласился.
Эта улыбка показалась мне недобрым предзнаменованием.
«А впрочем, — подумал я, — кто знает?» О, тщеславие!
III
В указанный день, накануне открытия, в шесть часов вечера, я явился на свидание, которое назначил мне Бретиньо на площади Перигор. Там я поднялся в дилижанс восьмым, не считая собак.
Бретиньо и его компаньоны по охоте — я еще не осмеливаюсь считать себя в их числе — были великолепны в своем традиционном снаряжении. Превосходные типы, которых любопытно наблюдать: одни — серьезные в ожидании завтрашнего дня, другие — веселые, говорливые, уничтожающие на словах всю дичь коммуны Эриссар.
Там было полдюжины самых выдающихся стрелков пикардийской столицы. (Амьен — столица древней французской провинции Пикардия. Деление страны на провинции было заменено делением на департаменты во время Великой французской революции.) Я мало знал их. Поэтому друг Бретиньо должен был представить меня по всей форме.
Прежде всего там был высокий, сухой Максимой, приятнейший человек в обычной жизни, но свирепый с ружьем в руках, один из тех охотников, о которых говорят, что они скорее ухлопают спутника, чем вернутся несолоно хлебавши. Максимой молчал: он был погружен в свои возвышенные мечты.
Около этой важной персоны сидел Дювошель. Какой контраст! Дювошель был коротенький толстяк от 55 до 60 лет, глухой до того, что не слышал выстрела собственного ружья, но это не мешало ему яростно оспаривать результаты каждого сомнительного выстрела. Поэтому его не раз заставляли стрелять в убитого зайца из незаряженного ружья — одна из тех охотничьих проделок, которыми целых полгода забавляются в разговорах за обеденным столом.
Я должен был выдержать мощное рукопожатие Матифа, великого рассказчика охотничьих подвигов. Он ни о чем другом не говорил. Но какие междометия! Какие звукоподражания! Крик куропатки, лай собаки, звук ружейного выстрела! Бах! бах! бах! Тройное «бах» из двуствольного ружья! А какие жесты!
Кисть движется наподобие кормового весла, чтобы представить зигзаги дичи, ноги подгибаются, спина округляется, чтобы лучше изобразить нанесенный удар, левая рука вытягивается, а правая прижимается к груди, показывая прицеливание! Сколько пало зверей и птиц! Сколько зайцев уложил он на бегу! Он ни разу не промахнулся! Я сам чуть не был убит в своем углу одним из его жестов.
Но что стоило послушать, так это разговор Матифа с его другом Понклюе. Они были схожи как две капли воды, но это не мешало им схватываться из-за всякой малости, если один задевал другого.
Пока тряская карета катилась к Эриссару, Матифа говорил:
— Сколько я перебил зайцев в прошлом году, это невозможно сосчитать!
«Ну, точь-в-точь, как я!» — подумалось мне.
— А я, Матифа! — подхватывает Понклюе. — Ты помнишь последний раз, когда мы охотились в Аргеве? Ух, эти куропатки!
— Я точно вижу ту, первую, в которую я всадил заряд дроби!
— А я во вторую, с нее свалились все перья, и осталась голая кожа!
— А та, которую моя собака никак не могла найти в борозде, куда птица наверняка упала!
— А та, в которую я смело выпалил более чем за сто шагов, и, однако, уверен, что задел ее!
— А еще та, в которую я из моих двух стволов... бах! бах! бах! Она покатилась в люцерну, но моя собака, к несчастью, проглотила ее!
— А выводок, который поднялся как раз в тот момент, когда я перезаряжал ружье! Фрр... Фрр... Ах, какая охота была, друзья мои, какая охота!..
Со своей стороны я заметил, что в конечном счете из всех куропаток Понклюе и Матифа ни одна не попала в их ягдташи. Но я не осмелился ничего сказать, потому что боялся людей, которые знают об охоте гораздо больше меня. И однако, если речь идет о том, чтобы промахиваться в дичь, я могу, черт возьми, делать это не хуже их.
Имена других охотников я забыл; но, если не ошибаюсь, один из них носил кличку Баккара (вид игры в карты), потому что он «всегда стрелял и никогда не убивал».
А, по правде, кто знает, может, я и сам на пути к тому, чтобы заслужить такое прозвище? Полноте! Меня одолевает честолюбие. Я бы хотел, чтобы уже было завтра.
IV
Оно пришло, это завтра. Но какова была ночь в эриссарской гостинице! Одна комната на восемь человек! Скверные кровати, где можно было заняться более добычливой охотой, чем в заказнике коммуны! Отвратительные паразиты, по-братски разделенные с псами, которые лежали возле постелей и чесались так, что дрожал пол!
А я еще наивно осведомился у нашей хозяйки, старой пикаррийки с непокорной гривой волос, нет ли блох у нее в спальне!
— О нет! — ответила она мне. — Их съели бы клопы!
После такого ответа я решил спать не раздеваясь на колченогом стуле, который стонал при каждом моем движении. Поэтому я чувствовал себя совсем разбитым, когда рассветало.
Конечно, я встал первым. Бретиньо, Матифа, Понклюе, Дювошель и их компаньоны еще храпели. Я хотел бы уже очутиться в поле, как те неопытные охотники, которые спешат выйти на заре даже не позавтракав. Но мастера, которых я почтительно разбудил одного за другим, ворчливо успокоили мое нетерпение новичка. Хитрецы, они знали, что ранним утром к куропатке, крылья которой еще влажны от росы, очень трудно приблизиться и, если она взлетает, то неохотно спускается на землю.
Значит, надо было ждать, когда солнце осушит слезы зари.
Наконец после обильного завтрака, сопровождавшегося неизбежной утренней выпивкой, покинули гостиницу, расчесывая себе суставы; затем направились к равнине, где начинался заказник.
Когда мы приблизились к его границе, Бретиньо отвел меня в сторону и сказал:
— Держите ружье как следует, вкось, дулом к земле, и постарайтесь никого не убить!
— Я сделаю все, что в моих силах, — ответил я, не очень впрочем ручаясь за себя, — но долг платежом красен, не так ли?
Бретиньо презрительно пожал плечами, и вот мы охотимся, свободно охотимся, как кому вздумается.
Достаточно противен этот Эриссар, его совершенная нагота не оправдывала названия местности (Herisisse (франц.) — колючий, щетинистый). Но кажется, что если он не так изобилует дичью, как Мон-су-Водрей, все же «логовищ» достаточно, «зайцев хватит», говорит Матифа, и можно видеть, как они шныряют «по тринадцати штук на дюжину», добавляет Понклюе.
Рассчитывая на удачные выстрелы, все эти молодцы приходят в хорошее настроение.
Мы идем. Погода великолепная. Солнечные лучи пронизывают утренние туманы, которые собираются на горизонте. Крики, щебетанье, кудахтанье доносятся отовсюду. Птицы, выпархивая из борозды, поднимаются прямо к небу, как геликоптеры, у которых внезапно запущен двигатель.
Много раз, не владея собой, я прикладывал ружье к плечу.
— Не стреляйте! Не стреляйте! — кричал мне друг Бретиньо, исподтишка наблюдавший за мной.
— Почему? Разве это не перепелки?
— Нет, это жаворонки! Не стреляйте!
Не нужно говорить, что Максимой, Дювошель, Понклюе, Матифа и двое других так и сверлили меня взглядами. Потом они благоразумно удалились со своими собаками, которые, опустив носы, обшаривали люцерну, эспарцет, клевер; их вздернутые хвосты вертелись, как вопросительные знаки, на которые я не знал, что ответить. Мне подумалось, что охотникам не интересно было оставаться в опасной зоне, где ружье новичка заставляло их опасаться за свои кости.
— Черт побери! Держите же как следует ваше ружье! — повторил мне Бретиньо удаляясь.
— Ну я держу его не хуже других, — возразил я, несколько раздраженный этим избытком наставлений.
Бретиньо вторично пожал плечами и удалился налево. Так как мне не хотелось оставаться позади, я ускорил шаг.
V
Я присоединился к моим компаньонам, но, чтобы не пугать их, нес ружье на плече прикладом вверх.
Как был великолепен их вид, этих охотников-профессионалов, с их охотничьими повадками, в белых блузах, в широких шароварах с бархатными лампасами, в просторных, подбитых гвоздями башмаках с выдающимися подошвами, в полотняных гетрах, закрывающих шерстяные чулки, более удобные, чем нитяные или бумажные, с которыми не избежишь ссадин, в чем я скоро убедился. Я выглядел далеко не так роскошно в моем случайном обмундировании, но нельзя же требовать от дебютанта, чтобы он обладал гардеробом старого актера.
Ну, а что касается дичи, я ее не видел. Однако в этом заказнике водилось множество перепелок, куропаток, дергачей, затем этих январских зайцев, которых мои компаньоны называли «трехчетвертными» и о которых они болтали без умолку, а затем были зайчихи, а затем зайчата — и всему этому надо было верить, потому что они это утверждали.
— И вот что, — сказал мне друг Бретиньо, — не стреляйте беременных зайчих! Это недостойно охотника!
Пусть черт меня унесет, если я разберусь, беременны они или нет, ведь я до сих пор не отличаю кролика от кота даже в жарком!
Наконец Бретиньо, который особенно старался, чтобы я его не осрамил, добавил:
— Последнее наставление, которое окажется немаловажным, когда вы будете стрелять в зайца.
— Если он подвернется, — насмешливо возразил я.
— Он подвернется, — холодно ответил Бретиньо. — Так вот, помните, что благодаря строению тела заяц бежит быстрее в гору, чем под гору. Это надо принимать во внимание при выстреле.
— Как хорошо, что вы меня предупредили, друг Бретиньо, — сказал я. — Это замечание не пропадет, я обещаю воспользоваться им!
А в конце концов весьма вероятно, что даже при спуске с холма заяц бежит слишком быстро для того, чтобы моя смертоносная дробь могла оборвать его путь. Тут Максимой закричал:
— На охоту, на охоту! Мы здесь не для того, чтобы воспитывать сосунков!
Ужасный человек! Но я не осмелился возразить.
Прямо перед нами, направо и налево, насколько хватал глаз, простиралась обширная равнина. Собаки убежали вперед. Их хозяева разбрелись. Я изо всех сил старался не потерять их из виду. В самом деле, меня преследовала мысль: как бы мои компаньоны, шутники по природе, не вздумали разыграть со мной какую-нибудь штучку, воспользовавшись моей неопытностью. Я невольно вспоминал забавную историю про одного новичка, которому друзья подсунули под выстрел картонного зайца: он сидел в чаще и издевательски бил в барабан! После такой проделки со мной я умер бы от стыда!
Между тем, бродя по жнивью, мы следовали за собаками, чтобы достигнуть гряды, которая вырисовывалась в трех-четырех километрах от нас, с гребнем, окаймленным невысокими деревьями.
Как я ни старался, все эти ходоки, привычные к болотам и вспаханной почве, шли гораздо скорее меня, и вскоре я отстал. Даже Бретиньо, который сначала замедлял шаг, чтобы не оставить меня моей горькой судьбе, и тот припустился вперед, не желая упустить свою долю в первых выстрелах. Я не сержусь на тебя за это, друг Бретиньо! Твой инстинкт, более сильный, чем дружба, неудержимо увлекал тебя!.. И скоро я видел от своих компаньонов только головы, которые, на манер пиковых тузов, поднимались над зарослями.
Во всяком случае, прошло уже два часа, как мы покинули эриссарскую харчевню, а я еще не слышал ни единого выстрела, нет, ни единого! Какое дурное настроение, сколько взаимных упреков, сколько проклятий это обещало, если при возвращении ягдташи будут такими же пустыми, как перед охотой!
Ну, поверите ли вы? Это мне выпала удача сделать первый выстрел. Я стыжусь рассказывать, как это получилось.
Стоит ли признаваться? Мое ружье еще не было заряжено. Ротозейство новичка? Нет, вопрос самолюбия. Я боялся выказать себя слишком неловким при этой операции и решил произвести ее, когда останусь один.
Итак, оказавшись без свидетелей, я открыл мою пороховницу, всыпал в левый ствол заряд и забил его простым бумажным пыжом, а сверху добавил мерку дроби, скорее большую, чем маленькую. Кто знает? Может, лишняя дробинка как раз принесет успех! Потом я прибивал, прибивал пыж, пока у меня чуть не лопнул ствол, и, наконец, — о, неблагоразумие! — насадил пистон на стерженек ствола, который только что зарядил.
Покончив с этим, я начал ту же операцию с правым стволом. Но пока я снова забивал пыж, вдруг сотрясение! Грянул выстрел! Заряд пронесся перед моим лицом. Я забыл опустить курок левого ствола, и толчок заставил его упасть!
Предупреждение новичкам! Я чуть не ознаменовал открытие охоты в департаменте Сомма несчастным случаем. Какой вклад в хронику происшествий для местных газет!
И однако, в момент, когда раздался нечаянный выстрел, если бы... — да, меня осенила идея! — если бы в направлении заряда пролетела какая-нибудь дичь, я бы ее, без сомнения, убил!.. Быть может, я потерял случай, который никогда не повторится!
VI
Между тем Бретиньо и его товарищи достигли возвышенности. Остановившись там, они совещались о том, как им побороть злосчастный рок. Я подошел к ним, перезарядив ружье, на этот раз со всеми предосторожностями.
Максимой обратился ко мне высокомерным тоном, как и подобало мастеру:
— Это вы стреляли?
— Да... то есть... Да! Я стрелял...
— В куропатку?
— В куропатку!
Ни за что на свете я не признался бы в своей неловкости такому строгому судилищу.
— Ну и где же она, эта куропатка? — спросил Максимой, трогая мой пустой ягдташ концом своего ружья.
— Пропала! — бесстыдно ответил я. — Чего вы хотите? У меня нет собаки! Ох, если бы у меня была собака!
Ну и ну! С таким апломбом нетрудно скоро сделаться настоящим охотником!
Вдруг допрос, которому меня подвергли, внезапно прервался. Собака Понклюе подняла перепелку в каких-нибудь десяти шагах от нас. Невольно, по инстинкту, если хотите, я прицелился... и бах! — как говорит Матифа.
Плохо приложив ружье к плечу, я получил здоровенную оплеуху, правда, из числа тех оплеух, за которые ни у кого не попросишь удовлетворения! Но за моим выстрелом мгновенно последовал другой — Понклюе.
Перепелка упала изрешеченная дробью, и собака принесла ее хозяину, а тот положил ее в свой ягдташ.
Ни у кого не явилось даже и мысли, что я мог иметь долю участия в этом убиении. Но я не сказал ничего, я не осмелился ничего сказать. Всем известно, что я от природы робок с людьми, которые знают о чем-нибудь больше, чем я!
Честное слово, первый успех раззадорил всех этих бешеных истребителей дичи. Подумать только! После трех часов охоты одна перепелка на семь охотников. Нет! Невозможно, чтобы на этой богатой эриссарской земле не оказалось по меньшей мере второй, и если им удастся ее ухлопать, это составит: почти по трети перепелки на бойца.
Перейдя холмы, мы оказались на скверной вспаханной почве. Скажу о себе: эти борозды, через которые приходилось делать утомительные прыжки, эти глыбы земли, прилипавшие к ногам, меня совсем не устраивали, я предпочитаю асфальт бульваров. Наша шайка, сопровождаемая собачьей сворой, безрезультатно бродила еще два часа. Уже хмурились лбы. Жестокий гнев обнаруживался из-за всякой малости: из-за корня, о который спотыкались, из-за собачьей драки. Словом, проявлялись недвусмысленные признаки всеобщего бурного настроения.
Наконец показалась стая куропаток в сорока шагах от нас, над свекловичным полем. Я не осмеливаюсь утверждать, что это можно было назвать стаей, так как численность ее свелась к минимуму. В действительности она состояла всего из двух куропаток.
Неважно. Я выстрелил в кучу, и снова за моим выстрелом немедленно последовали два других. Одновременно заговорили ружья Понклюе и Матифа. Одна из бедных птиц упала. Другая улетела как ни в чем не бывало и опустилась в километре от нас, за холмом.
Ах, несчастная куропатка, какой из-за тебя поднялся спор! Какие раздоры между Матифа и Понклюе! Каждый считал себя виновником убийства. И вот какие резкие выпады! Какие колкости! Какие ядовитые намеки! А эпитеты! Захватчик!.. Все бы ему одному! К черту людей, потерявших стыд!.. Это в последний раз они охотятся вместе!.. И другие любезности в пикардийском духе, которые мое перо отказывается передавать.
А вся суть в том, что выстрелы этих двух господ произошли в один момент.
Был, конечно, и третий, который предшествовал двум первым. Но — и это даже не обсуждалось! — разве можно допустить, что эту куропатку сразил я? Посудите сами, шольник!
Итак, я не подумал вмешиваться в ссору Понклюе и Матифа, даже с великодушным намерением восстановить согласие. И если я ничего не требовал, это потому, что я естественно боялся... Вы знаете конец фразы.
VII
Наконец, к большому удовлетворению наших желудков, наступил полдень. Остановились на склоне, в тени старого вяза. Ружья, сумки, увы, совершенно пустые, были отложены в сторону. Затем позавтракали, чтобы восстановить силы, так бесполезно истраченные после выхода на охоту.
Словом, печальный завтрак! Сколько глотков, столько же и взаимных упреков! Отвратительная местность! Это хорошо оберегаемая охота? Все опустошили браконьеры!.. Их надо вешать на каждом дереве с дощечкой на груди!.. Охота становится невозможной!.. Через два года совсем не будет дичи!.. Почему не запретить охоту на некоторое время?.. Да!.. Нет!.. Вообще обычные жалобы охотников, которые ничего не убили с рассвета!
Потом возобновился спор между Понклюе и Матифа из-за «общей» куропатки. Вмешались другие... Дело чуть не дошло до драки.
Наконец час спустя все тронулись в путь, хорошо нагруженные и «намокшие», как здесь выражаются. Быть может, после обеда привалит счастье? Есть ли настоящий охотник, который не сохраняет хоть немного надежды вплоть до часа, когда начнут перекликаться куропатки перед тем, как собираться на ночь семьями.
И вот мы отправились. Собаки, почти такие же недовольные, как мы, бежали впереди. Их хозяева орали на них таким ужасным тоном, который походил на команды в английском флоте.
Я шагал нерешительно. Я чувствовал, что надорвался. Мой ягдташ, хотя и пустой, тяжело давил на мою поясницу. Мое ружье с его невероятным весом заставляло меня сожалеть о тросточке. Пороховница, мешок с дробью — я охотно отдал бы эти обременительные предметы одному из деревенских мальчишек, которые следовали за мной с насмешливым видом и спрашивали, сколько я убил «четвероногих»! Но я не решился на это из самолюбия.
Протекли еще два часа, два убийственных часа. Мы отшагали добрых пятнадцать километров. Мне стало очевидно, что из этой экскурсии я скорее принесу страшную ломоту в пояснице, чем полдюжины перепелок.
Внезапно послышался какой-то звук: «Фрр...» — и смутил меня. На этот раз тут была действительно стая куропаток, которая взлетела над кустом. Общая стрельба! Беглый огонь! Раздалось по меньшей мере пятнадцать выстрелов, считая и мой.
В дыму послышался крик. Я смотрю...
В этот момент из-за куста показывается фигура.
Это был крестьянин, у которого правая щека вздулась, словно он держал во рту орех!
— Вот! Несчастный случай! — вскричал Бретиньо.
— Нам только этого и недоставало! — подхватил Дювошель.
Это и было все, что они могли сказать по поводу «обвинения в членовредительстве без намерения причинить смерть», как говорит кодекс законов. И эти бессердечные люди побежали к своим собакам, которые принесли им двух раненых куропаток, и докончили несчастных птиц ударами каблуков! Желаю им такого же конца, если они когда-нибудь будут иметь надобность в том, чтобы с ними покончили!
А в это время крестьянин был уже здесь с раздутой щекой, не позволявшей ему вымолвить слово.
Вернулись Бретиньо и его компаньоны.
— Ну, что нужно этому парню? — спросил Максимой покровительственным тоном.
— Черт возьми, у него дробинки в щеке! — ответил я.
— Ба, это ничего! — вмешался Дювошель. — Это ничего!
— Нет... нет... — сказал крестьянин, стараясь доказать важность своей раны ужасной гримасой.
— Но кто же был так неловок, что изуродовал этого беднягу? — спросил Бретиньо, вопросительный взгляд которого, наконец, остановился на мне.
— Разве вы не стреляли? — спросил меня Максимой.
— Да, я стрелял... как и все остальные!
— Ну, вопрос решен! — вскричал Дювошель.
— Вы такой же неумелый охотник, как Наполеон I, — добавил Понклюе, ненавидевший империю.
— Я? Я? — завопил я.
— Кто же, кроме вас! — сурово сказал Бретиньо.
— Решительно, этот господин — опасный человек! — заметил Матифа.
— И когда человек новичок в охоте, — добавил Понклюе, — он не должен принимать приглашений на нее, от кого бы они ни исходили.
И вслед за этим все трое ушли.
Я понял. Разделываться с раненым оставили меня.
Я покорился. Я вытащил кошелек и предложил десять франков этому молодчику, правая щека которого мгновенно опала. Должно быть он проглотил свой орех.
— Помогло?— спросил я.
— О да, да... Это меня вылечило, — ответил он, раздувая свою левую щеку.
— Ну нет, — сказал я, — хватит! На этот раз довольно одной щеки!
И я тоже ушел.
VIII
Пока я улаживал дело с хитрым пикардийцем, другие ушли вперед. Впрочем, они хорошо дали мне понять, что нельзя быть в безопасности в соседстве с таким неловким субъектом, как я, от которого самое элементарное благоразумие советует держаться подальше.
Даже Бретиньо, суровый, но несправедливый, покинул меня, точно я был обладателем дурного глаза. Все исчезли за маленьким леском, налево. Говоря по правде, я не очень этим огорчился. По крайней мере, я буду отвечать только за свои действия!
И вот я остался один, один посреди бесконечной равнины. Великий боже, что мне делать со всей этой сбруей на плечах! Ни одной куропатки, которая добивалась бы чести попасть ко мне под выстрел! Ни одного зайца, за которым я мог бы гнаться до самого его «логовища» (охотничье словечко)! И это вместо того, чтобы спокойно сидеть у себя в кабинете, читать, писать или даже ничего не делать!
Я блуждал бесцельно. Торные тропинки я предпочитал вспаханной земле.
Я сидел десять минут и шел двадцать. Ни одного дома в радиусе пяти километров. Ни одна колокольня не вырисовывалась на горизонте. Пустыня. Время от времени появлялась доска на столбе, угрожавшая незваным гостям загадочной надписью: «Охота воспрещена».
Воспрещена? На кого? Наверно, не на дичь, потому что здесь не было никаких ее следов.
И я все шел, шел, мечтая, философствуя, с ружьем на перевязи, тащась еле-еле. По-моему, солнце спускалось к горизонту недостаточно быстро. Уж не нашелся ли новый Иисус Навин, который, нарушив законы природы, остановил движение дневного светила, чтобы доставить побольше удовольствия моим рьяным компаньонам? (По библейскому преданию, иудейский пророк Иисус Навин остановил солнце на небе, чтобы обеспечить своему войску победу над врагом.) Может быть, ночь не спустится на землю после этого плачевного дня открытия охоты?
IX
Но всему есть предел, даже заказнику. Показался лес, ограждавший равнину. Еще километр — и я его достиг.
Издалека доносились выстрелы, как треск фейерверка 14 июля. (День взятия Бастилии в 1789 году, национальный праздник Франции.)
«Они бьют дичь! — подумал я. — Ну конечно, они ничего не оставят на будущий год!»
И тогда — о, люди! — мне пришла в голову мысль, что я, возможно, окажусь счастливее в лесу, чем в поле.
На верхушках деревьев всегда водятся невинные воробьи, которых вам подают в лучших ресторанах, кокетливо нанизанных на вертел, под названием жаворонков.
И вот я уже крадусь по просеке, которая примыкала к дороге.
Решительно, демон охоты овладел вашим покорным слугой! Да! Я уже не держал ружье на плече, я его старательно зарядил, нес наготове... Мои взоры беспокойно бродили направо и налево.
Ничего! Воробьи, видимо, побаивались парижских ресторанов и держались настороже. Раз или два я прицеливался... Но это только листья шевелились на деревьях, и, конечно, я не мог позволить себе стрельбу по листьям!
Было уже пять часов. Я знал, что через сорок минут я должен вернуться в трактир, где мы пообедаем перед возвращением кареты, которая должна отвезти нас в Амьен, людей и животных, живых и мертвых.
Я продолжал идти по главной просеке, которая вела в Эриссар, и все время внимательно приглядывался.
Вдруг я остановился... Сердце мое забилось быстрее!
Под кустом, в пятидесяти шагах от меня, в зарослях ежевики определенно что-то виднелось.
Это что-то было черноватое, с серебристым ободком, с ярко красной точкой, которая смотрела на меня, как горящий глаз! Наверно, дичь в шерсти или перьях — я не мог разобрать какая — укрылась в этом местечке. Я колебался между зайцем, по меньшей мере трехчетвертным, и фазаньей курочкой. Эх, а почему бы нет? Вот когда я необычайно вырасту в мнении моих компаньонов, если вернусь с ягдташем, раздувшимся от фазана! Я приближался осторожно с ружьем у плеча. Я затаил дыхание. Я был взволнован, да, взволнован, как Дювошель, Максимой и Бретиньо, вместе взятые!
Наконец, когда я очутился на расстоянии верного выстрела — около двадцати шагов, — я поставил колено на землю для лучшего упора, широко открыл правый глаз и крепко зажмурил левый, совместил мушку с прорезью, прицелился и выстрелил.
— Попал! — закричал я вне себя. — На этот раз никто не будет оспаривать моего выстрела!
В самом деле, на моих глазах, да!..
Я увидел, как полетели перья или скорее шерсть.
За неимением собаки я сам побежал к кусту, устремился на неподвижную дичь, не подававшую признаков жизни! Я ее подобрал... Это была жандармская шляпа, украшенная серебряным галуном, с кокардой, красный кружок которой смотрел на меня, как глаз!
К счастью, она не была на голове ее владельца в тот момент, когда я выстрелил!
X
В это время распростертое на траве длинное туловище поднялось.
Я с ужасом узнал голубые панталоны с черными лампасами, темный мундир с серебряными пуговицами, желтый пояс и перевязь жандарма, которого мой несчастный ружейный выстрел только что разбудил.
— Зачем вы сейчас стреляли в жандармскую шляпу? — спросил он тем особенным тоном, который отличает администрацию.
— Жандарм, уверяю вас... — забормотал я.
— И вы даже попали как раз в кокарду!
— Жандарм... Я думал... что это заяц! Иллюзия... Впрочем, я готов заплатить...
— Конечно! Но это дорого стоит, жандармская шляпа... особенно, когда в нее стреляют без охотничьего билета!
Я побледнел. Вся моя кровь прихлынула к сердцу. Это был мой слабый пункт.
— Где у вас билет? — спросил жандарм.
— Билет?..
— Да, билет! Вы знаете, что такое билет? Ну, конечно, я не имел билета. Я думал, что на один день охоты можно обойтись и без него.
Ну, конечно, я начал уверять, как всегда в таких случаях, что я забыл мой билет.
Недоверчивая улыбка появилась на исполненном достоинства лице представителя закона.
— Так что мне придется составить протокол, — заявил он тоном, смягченным в предвидении награды.
— Зачем? Завтра я покажу его вам, мой добрый жандарм, этот билет...
— Да, я знаю, — ответил жандарм, — но я обязан составить протокол.
— Ну что же, составляйте, раз уж вы нечувствительны к просьбе новичка!
Жандарм, который был бы чувствительным, не был бы жандармом. И он вытащил из кармана записную книжку, переплетенную в желтый пергамент.
— Как вас зовут? — спросил он.
Вот оно! Я знал, что в подобных серьезных случаях дают властям имя какого-нибудь друга. Будь я в это время членом Амьенской Академии (когда Жюль Верн стал прославленным писателем, его избрали членом Амьенской Академии искусств), я бы, пожалуй, не поколебался назвать имя одного из моих коллег. Но я удовольствовался именем одного из моих старых парижских приятелей, весьма талантливого пианиста. Милейший человек в это время, без сомнения, был всецело поглощен упражнением для развития четвертого пальца и ничуть не помышлял, что против него составляют протокол за нарушение законов об охоте!
Жандарм заботливо зафиксировал имя жертвы, его профессию, возраст, адрес. Потом он вежливо попросил меня доверить ему мое ружье, что я и поспешил сделать. По крайней мере, меньше тащить. Я даже попросил его конфисковать ягдташ, мешочек с дробью и пороховницу, но он отказался с бескорыстием, о котором я пожалел.
Оставался вопрос о шляпе. Он был немедленно улажен с помощью золотой монеты, к взаимному удовлетворению договаривающихся сторон.
— Досадно, — сказал я, — шляпа хорошо сохранилась.
— Шляпа совсем новая, — ответил жандарм. — Я купил ее шесть лет назад у бригадира, ушедшего в отставку!
И надев ее на голову по установленной форме, величественный жандарм, подрагивая ляжками, отправился в свою сторону, а я в свою.
Час спустя я добрался до гостиницы, скрывая по возможности исчезновение конфискованного ружья, и ни звуком не обмолвился о моем плачевном приключении.
Скажу, что мои компаньоны принесли из своей экспедиции одну перепелку и трех куропаток на семерых. Понклюе и Матифа поссорились насмерть после своей стычки, а Максимой и Дювошель подрались из-за зайца, который и сейчас на воле.
XI
Таковы были впечатления этого памятного дня. Я, быть может, убил перепелку, быть может, застрелил куропатку, быть может, ранил крестьянина, но наверняка влепил заряд в жандармскую шляпу. Меня задержали за то, что я был без билета, но протокол составили на другого! Я обманул власти! Что больше могло случиться с учеником в охотничьем деле для его дебюта в карьере Андерсона и Пертюизе? (Известные французские охотники.)
Полагаю, что мой друг-пианист был очень неприятно удивлен, когда получил приглашение предстать перед исправительным судом в Дуллане. (Город в департаменте Сомма в 30 км от Амьена.) Я узнал потом, что он не смог доказать алиби. И потому был приговорен к шестнадцати франкам штрафа, помимо судебных издержек в такой же сумме.
Спешу добавить, что несколько времени спустя он получил по почте с надписью «Возмещение» чек на 32 франка, который покрыл его расходы. Он никогда не узнал, как все это случилось, но пятно приговора не смыто с него, и он имеет судимость!
XII
Я не люблю охотников, как и сказал вначале, в особенности за то, что они рассказывают о своих приключениях. Ну вот и я рассказал о своих. Простите меня, я больше не буду.
Эта экспедиция была первой и последней в жизни автора, но он сохранил о ней злую память. И теперь, когда я встречаю охотника в сопровождении собаки, с ружьем под мышкой, я никогда не упускаю случая пожелать хорошей охоты: говорят, это приносит неудачу!
Перевод с французского и примечания Александра Волкова. Рисунки Гедеона
