Ловецкий Павло
Поющий песок
Узкий приднепровский луг переходит в волнистую пятикилометровую пустыню из песчаных холмов — кучугур. Пустыня заросла густым тальником. Но за лиманом, против села Куцоволовки, стоят самые высокие кучугуры в голом желтоватом песке. Одну из них, наименьшую, но одетую в самый чистый песок, считают заколдованной и чрезвычайно ее боятся.
Да, в самом деле, когда всходишь на эту странную кучугуру, из ее песчаных глубин раздаются пугающие звуки: то как бы колокольный звон, то тяжелые вздохи и плач, то торжественное церковное пение. Я еще с детства слышал, что, мол, под кучугурой с незапамятных времен находится заколдованная церковь вместе с ее прихожанами. Это они под звон колоколов плачут и поют молитвы, прося бога расколдовать их...
Оказалось, что не только люди, но и звери боятся заколдованной кучугуры. Зайцы, например, всегда перемахивают ближайшую возвышенность, чтобы быстрее скрыться с глаз человека. Но, поднятые у этой удивительной кучугуры, они ее обязательно обегают. Даже такой умный зверь, как лиса, не был исключением.
...Лису я вспугнул под самой кучугурой. Она вырвалась из кустов тальника и метнулась влево. Там был мой пес, и он, конечно, бросился навстречу зверю. Лиса вынуждена была свернуть на страшную кучугуру. Однако, оказавшись на звенящем и поющем песке, зверь подпрыгнул так, будто его укусили сразу за все четыре лапы, и кувыркнулся по склону вниз. Подняться трус уже не успел: челюсти пса сомкнулись на его горле.
Хотя я был всегда очень доверчивым, но объяснение тайны заколдованной кучугуры вызывало еще в детстве даже у меня сомнения. В самом деле, ведь песок звенел и пел только во время движения по нему: остановишься — и все затихает. Я десять раз шевельнусь и тотчас замру на месте — и заколдованные подземные прихожане, покорные моим движениям, то все разом взвоют, то замолчат. Нет, не станут заживо погребенные люди так смешно играть в прятки! Значит, тут Федот, да не тот. В чем же дело?
Так называемые «поющие» пески встречаются во многих местах земного шара. Ученые предполагают, что их «пение» вызывается трением друг о друга песчинок определенной формы и размера, трением, которое создает своеобразные электрозвуковые явления. Правда, это только догадка. Однако в последнее время просто в лаборатории удалось заставить «петь» обыкновенный мертвый песок. Это уж не догадка, а неопровержимая действительность. И она целиком исключает суеверное представление о подземной заколдованной церкви с ее прихожанами.
Не наваждение
Лежу на спорыше под старой липой. Дремлю. Внезапно в уши бьет звонкий и тревожный гогот перелетной стаи диких гусей. Открываю глаза, прислушиваюсь — ничегошеньки! Приснилось, видно. Вдруг прямо надо мной льется с неба тот же торжественный гусиный гогот. Срываюсь с места, выбегаю из-под дерева, поднимаю вверх голову и тут же смеюсь над собой.
— Опомнись! Какой тебе перелет среди июля? Где-то у соседей загоготали домашние гуси, а тебе представляются дикари в небе!
Снова ложусь на спорыш. Но тут не улежишь! В густоте темных липовых листьев начинает напевать иволга. Стараюсь увидеть эту птицу, напоминающую кусочек золотого солнечного луча. Не удается. Однако иволга и с липы не перелетала, а такая осторожная птица не выдержала бы моего внимательного осмотра. Куда же она делась?
Неожиданно с дерева лает на меня... собачка. Таращусь на ветви озадаченно. Слуховое наваждение, что ли? Умолкает собачка, и снова раздается тот же манящий широкий гогот перелетной стаи диких гусей. Близко, близко! Всматриваюсь — и, как в театре, громко хлопаю в ладоши и кричу:
— Молодец!
В самом деле, как не воздать честь и хвалу талантливому скворцу, который на липовой ветке воспроизводит всякие живые голоса!
Страх
Днем уже тепло, а ночью еще подмораживает. Вот и сейчас морозец есть! Поэтому на мне валенки, полушубок и заячья шапка. Сижу в засидке за камнем. Со мною друг — пес. Слева искрятся глыбы гранита на горке Прегарной, справа блестят воды Большой и Малой Бездн, впереди горит днепровская вода. А между этими огненными водами — темная полоска: перешеек из сизого луга в черный лес за Безднами.
Надо смотреть на перешеек: по нему из лесу на луг бегают жировать зайцы. Но забываю смотреть: рядом в лесу очень уж раскричался филин — то рыдает, то хохочет, не филин, а настоящий леший! К тому же слишком много света вокруг. Приятнее была бы самая темная и бурная ночь, чем такая — не ночь, а заколдованный день! Даже как-то угнетают эти потоки мерцающего мертвого блеска.
Все же посматриваю на перешеек: мол, пришел наблюдать жировку зайцев, так наблюдай! Вдруг сзади всколыхнулся воздух, и что-то сняло с меня шапку. Озираюсь вокруг, но никого, совершенно никого нет! Чувствую, как волосы на голове встают дыбом и в груди спирает дух. Я не суеверен, а страшно. Страшно оттого, что не знаю, где же шапка? Прижимаю к себе друга пса. Но пес выворачивается из-под руки я смотрит вверх. Вздрогнув, как перед прыжком в прорубь, поворачиваюсь лицом вверх и сам.
— Тьфу! Пропасть на тебя! — кричу с облегчением.
Надо мной летит филин, а в лапах его — моя заячья шапка.
С захисткой
Простая вещь — захистка: небольшая деревянная ось на маленьких колесиках с коротеньким дышлецом. На оси — с десяток дырочек. В них втыкаешь веточки тальника. Этот тальник впоперек переплетаешь таким же тальником. Получается зеленая стенка, издали напоминающая естественный тальниковый куст.
Подталкивая захистку впереди себя, ползу по узкой песчаной косе. Песок режет ладони. Он противно хрустит на зубах, пробивается сквозь полотно брюк и жжет колени, жжет сильнее той соли, на которую ставила меня безжалостная учительница начальной школы. Не менее безжалостное солнце втыкает огненно-колючие лучи в мою спину...
Вытираю пот рукавом, оглядываюсь назад. Далеко-далеко, там, где стоят кусты тальника, вьется борозда, выбитая в песке моими ладонями и коленями. Смотрю в дырочку сквозь захистку. Так же далеко, далеко врезается в воду Днепра конец косы, черный от уток. Птицы отдыхают после ночного вылета на кормежку. К ним влечет меня извечная охотничья страсть. Однако из-за нестерпимой боли дальше ползти нет сил. Значит надо «чистить» колени.
Заворачиваю брюки — сотни остроребристых песчинок глубоко впились в кожу. Выковыриваю их ногтями. На коже остаются багрово-черные ямочки, и она делается похожей на засиженную мухами бумагу.
Еще раз «почистив» колени, приближаюсь к добыче шагов на сто. Плохо то, что совсем нет ветра. В совершенной тишине песок под захисткой, мне кажется, скрипит до того громко, будто завывает. Ой, спугну я преждевременно слишком уж чутких уток! Едва двигаюсь вперед. Или так жжет солнце, или так волнуюсь, но чересчур сохнет во рту, губы покрываются белым налетом и делаются шероховатыми. Лижу их языком, но они становятся еще суше и шероховатее. Проползаю мимо прибрежной грязевой лужицы. На ней копошится несколько десятков зуйков. Если бы эти звонкоголосые кулички сразу «зазуйкали» и полетели, ясно, и уток как ветром смело бы с косы. Но, на мое счастье, зуйков этого табунка еще никто не научил осторожности.
Близко добыча! На острие косы рассыпались чернети: сивашки, белобочки, несколько белоглазок. Ближе кучками шевелятся беспокойные чирки. Еще ближе — мечта утятников: табунок тяжелых блестяще-серых кряковых. Проползти еще шагов тридцать — и можно стрелять. Я заранее богатею в мыслях: мол, возьму на выстрел сразу несколько штук... Но светлые надежды сразу сменяются мрачным отчаянием, так как возле уток поднимается на длинных ногах черно-пестрый, словно сорока, и такой же крупный кулик. Знаю: эту хитрую шельму захисткой не обманешь. Сейчас он поднимет такой гвалт, что даже зуйки испугаются и улетят куда глаза глядят. Смотрю, как кулик-сорока подозрительно поглядывает на захистку, и едва не плачу: даром я несколько часов принимал от солнца и песков муку мученическую!
— Кю-вит! — на весь Днепр раздается тоскливо-предостерегающий крик пестрой длинноносой птицы.
Крик пугает утиное общество. Кряквы настороженно вытягивают шеи. Чернети подхватываются на ноги и, поворачивая головы набок, рассматривают небо: не крылатый ли хищник им угрожает? Чирки суетятся и перелетают от кучки к кучке.
— Кю-вит! — еще раз кричит кулик, срывается в воздух и летит через реку.
Кряквы настораживаются и тоже начинают рассматривать небо. Чернети перелетают на самый конец косы и на речку. Много чирков срывается в воздух и летит за куликом-сорокой.
Но, видно, слишком уж размаривает солнце, видно, слишком похожа на естественный куст тальника моя захистка, ибо минут через десять утиное общество успокаивается. Почти не дыша, продвигаю захистку еще шагов тридцать и сам себе шепчу:
— Пора!
Вынимаю из правого кармана рубашки гильзу, снаряженную дробью № 1, и вкладываю в ружье. Сквозь дырочку в захистке целюсь в табунок кряковых. После выстрела воздух свистит и воет под сотнями утиных крыльев. Облако порохового дыма стеной встает между мною и утками и медленно наплывает на меня. Оно, как вода, обтекает захистку, просачиваясь сквозь дырочки и щели сизыми струйками. Вслед за облаком дыма плывет на меня облако утиного пуха и пера. Хочу заорать во все горло в честь тяжело доставшейся победы, но от полной неожиданности каменею: впереди не лежат битые наповал утки, не бьются подранки. Смотрю на желтый голый песок, на чистую поверхность прилегающего мелководья и ни в склад, ни в лад шепчу слова охотничьей шутки:
— Перо полетело и мясо понесло...
Бывает: не можем мы уразуметь какого-нибудь явления, и оно кажется нам сверхъестественным, потусторонним чудом. Так и здесь. Как совместить несовместимое: облако пуха-пера — и ни одной убитой утки?
Лишь сейчас чувствую смертельную усталость. В голове шумит и звенит. Широко раскрытым ртом ловлю воздух. Хватаюсь за сердце и постепенно осознаю: под пальцами твердая выпуклость гильзы. Машинально вынимаю ее из кармана и вижу на пыже надпись: «№ 1». Ой, горе! Значит в правом кармане лежала почти безвредная для кряковых...
— Дробь № 10! Трижды проклятый бекасинник! — выкрикиваю я и падаю лицом в песок.
Тайна «аистова суда»
Кто бывал на Поднепровье и интересовался живой природой, тот уж, наверное, слышал об «аистовом суде». Ему рассказали, что осенью перед отлетом аисты собираются стаями где-нибудь вдали от сел и «судят» провинившихся в течение лета собратьев. Его также заверили, что аиста, совершившего наиболее тяжкий проступок (например, изменившего своей семье), приговаривают к смертной казни и тут же на месте убивают. Такая как бы сказка — это отнюдь не выдумка темных людей. Наблюдения местных жителей над явлениями живой природы всегда поразительно верны и точны. Ошибкой является то, что, объясняя эти явления, народ часто слишком «очеловечивает их».
Много лет пытался я разгадать тайну «аистова суда».
Свыше десятка предотлетных аистовых сборищ удалось мне видеть. И странное дело: эти смирные, почти домашние, птицы, собравшись где-нибудь на возвышении открытого поля, делаются предельно осторожными и не подпускают к себе человека ближе нескольких сот шагов. Если же следить издали, ничего не разберешь и в хороший бинокль: птицы, собравшись кучкой, что-то там делают часа два-три, а затем разлетаются так же, как и потревоженные приближением человека. Однако, наблюдая издали за семью такими сборищами, я дождался, пока аисты разлетелись, и дважды нашел на измятой птицами траве еще теплых аистов-самцов с сильно избитыми телами. Народное поверье как будто подтверждалось.
Давно известно, что иногда и плохое хорошим оборачивается. Как-то просидел я ночь в замаскированной яме, подстерегая на приваде волков. Звери не пришли. На заре я неожиданно уснул. А часов в десять утра разбудил меня громкий и беспрерывный треск. Оказалось: шагах в сорока от моей засидки расположилось тесным кругом свыше двух десятков аистов. Это они так громко трещали клювами: то поодиночке, то все вместе, то отдельными группками. Действительно, все это очень походило на своеобразное судебное заседание.
Через несколько часов аисты вдруг беспорядочно засуетились. Суетня сразу же переросла в общую свалку. Затем птицы разлетелись, а на земле остался мертвый аист-самец.
Теперь для меня стало понятным все в отношении «аистовых судов». Если бы меня спросили об этом, я ответил бы так:
— Почему аисты собираются вдали от сел, объяснить просто. Собравшись в селе или около него, они привлекут к себе внимание людей. А люди, особенно дети, будут мешать птицам заниматься своими делами.
Причиной чрезвычайной осторожности аистов на сборищах являются, безусловно, те горе-охотники, которые рады из ружья во все живое палить, лишь бы палить. Хотя в народном понятии аист-птица неприкосновенная, но подобные «охотники» в чистом поле без свидетелей не щадят и аистов. Вот с такого горького опыта и научились птицы остерегаться людей на безлюдье.
Круговое расположение стай свойственно не только аистам, но и еще некоторым птицам, потому что оно наиболее удобно и выгодно. При таком расположении каждый член группы, не оборачиваясь, может видеть всех остальных. Совершенствуя свои инстинкты из поколения в поколение, круговой способ расположения, в числе разных видов птиц, освоили и аисты.
Своеобразное трещание клювами на сборищах — это просто групповая игра аистов. Я уверен, что всякий склонный к общительности вид птицы имеет свою групповую игру. Только мы не все их знаем. Скворцы, например, устраивают оглушительные «хоры», кулики играют в «пятнашки», журавли «танцуют»... Аисты же — птицы очень солидные и молчаливые. Их групповая игра — это как бы «шумовой оркестр» с исполнением на собственных клювах.
Убийства на сборищах отдельных аистов тоже объяснимы без «очеловечивания». Дело в том, что перед отлетом у всех птиц вообще очень повышена возбудимость. Если к этому добавить, что групповые игры еще и сами по себе чрезвычайно возбуждают их участников и часто настраивают на драчливый лад, все делается понятным. Перед суетней и общей свалкой птиц возле моей замаскированной ямы заметил я короткую схватку между двумя аистами, к которой быстро присоединились остальные птицы. Ясное дело: один из наиболее возбужденных и сварливых самцов ударил соседа, сосед дал «сдачи» — и началась драка. Остальные аисты, тоже возбужденные игрой, набросились на зачинщика драки и сообща убили его.
Однако такие убийства — не случайность, а обыкновенное биологическое приспособление аистов к жизненным условиям, то есть, просто говоря, вынужденная необходимость. Ведь птицы убивают лишь таких сварливых самцов, которые мешали бы аистовым стаям дружно жить и сообща бороться за жизнь на перелетах и зимовках.
Вот и вся она, тайна «аистова суда».
