портал охотничьего, спортивного и экстерьерного собаководства

Петров Борис Михайлович

Но сегодня с утра тихо и звонко-пустынно кругом, видно далеко и вольно. (В Эвенкии один охотник рассказывал: «Сейчас идет сохатый по горе, и я его сквозь всю тайгу вижу!»). Земля устелена рыжей порошею, месиво дорожной колеи затвердело, искрится морозной солью, тускло светится ледок на лужах.

Ветер-листобой переворачивает новую страницу осени — открывает пору обнаженных лесов, время лучшей охоты на глухарей. Октябрь на Енисее примерно соответствует среднерусскому ноябрю; там у охотников праздник звонкоголосых концертов по чернотропу, а у нас гончих держат лишь единицы фанатиков: слишком мал срок для работы этим собакам до углубевших снегов. Утки улетели, таежная пушнина еще не доспела, тетерева стали строги и не подпускают, белых куропаток в районе Красноярска нет, рябчики... несолидны, на мой вкус, как-то суетливы. Нет, самое время отправиться именно на глухарей.

Случайно попадаются их выводки и в сентябре. Случайно — потому что держатся в это время больше всего в частых осинниках-молоделях, куда нам специально забредать, вроде, и не за чем. Но бывает, приходится пересечь... И вдруг басовитое хлопанье крыльев впереди — глухари! В отличие от тетеревов и куропаток, их выводок никогда не взлетает разом, всегда по одному-парочке... Вах-вах-вах!.. Рядом! Но вокруг густой осинник «слежняк» (осины размером — на слеги). Два шага сделаешь — еще: вах-вах-вах! И опять нельзя выстрелить. На третий все же не вытерпишь и... срежешь зарядом ближайший, в руку, светло-зеленый стволик. Это не стрельба. То ли дело после листопада!

Я даже называю про себя октябрь — «Месяцем Глухаря». (На эвенкийский манер: у них в календаре есть Месяц Телят, Месяц Гусей...) Глухари у нас пока еще попадаются. Не то, чтобы изобильно, однако с должным опытом и настойчивостью, да с упованием на охотничью удачу (а как же без нее-то?) можно пока охоту потешить. Хотя, прямо скажем, настоящих знатоков тонкостей этого дела все меньше и в Сибири...

Самая известная из глухариных охот — с лайкой (именно потому о ней я буду говорить меньше всего). Прекрасная охота! Да простят меня завзятые гончатники, к которым и сам я всегда принадлежал, осенняя стрельба глухарей с лайкой ничем не уступает — ни в азарте, ни в музыке — той радости, которую дарит смычок русских гончих на дорожке в осиннике, гулко-присмиревшем от изумления красотой неожиданного концерта.

Тиха на октябрьском рассвете тайга, дышит грустными запахами палой забродившей листвы, уже сошедших груздей и терпкой хвои. Утром, выбираясь из-под полога, растянутого рядом с погасшим костром, оттаиваешь застывший в котелке чай, греешься после стылой ночи. Только корольки попискивают в вершинах, деловито шуршит дятел, тихо поскрипывает рядом хитрая невидимая сойка. А шустрая лаечка уже куда-то скрылась, шастает самостоятельно. И вдруг, словно малиновый звон, доносится ее призывный голос. Сразу слышно — работает без напора, тонким тенорком: посадила бородатого глухаря. Остается недопитым чай, хватаешь ружье...

Главное в этой охоте — подход. Собака старается умненько: то взбрехивает вызывающе, сидя под деревом, потом немного отбежит, примется, подскуливая, демонстративно отбрасывать задними лапами листву и мусор, снова приближается к комлю сосны. А хмурый великан топчется на суку и сердится; ему непонятно, что это вытворяет внизу собака, что ей, собственно, надо? Ведь не достать его, как ни старайся. С любопытством вытягивает шею, недовольно покряхтывает. Особенно, если попался молодой — старик-то долго рассиживаться не станет. И ведь все чутко слышит и видит вокруг! Сумей скрасть до верного выстрела, сумей — в том и охота!

А собака старается, забегает на противоположную сторону дерева, чтобы отвлечь птицу от меня (она уже слышит шорох шагов хозяина). Теперь не плошай, стрелок, крадучись, да не мешкая, подходи к заветной птице. Только не подведи, расходившееся сердце, не спугни громким буханьем осторожную дичину, не сбей руку в прицеле...

Да, с лайкой по глухарям — настоящая таежная песня.

Но у меня теперь лаечки нет... Как у большинства охотников-горожан. И тем не менее, считать дело безнадежным не стоит: возможны еще проверенные способы осенней охоты на мошников.

Первые дни октября у нас — время золотых лиственниц. Дождавшись, когда отполыхает листопад и померкнут остальные деревья, лиственницы загораются ясным и тихим огнем, последними светильниками сибирской осени. И каждый год не перестаешь удивляться: как их, оказывается, много везде! Просто в остальную пору они незаметны.

Когда заходит речь о Сибири, традиционно вспоминают кедр. Да, этот боярин в собольей шубе величествен, а главное полезен, первый кормилец в тайге. О лиственнице не поют песен, не называют ее именем танцевальных ансамблей. «Сосна — святое дерево, ель — мудрое, дуб — могучий, береза нежна и болтлива», — написал тонкий поэт русской природы Михаил Пришвин. Для лиственницы и у него слова не нашлось. Нет ее в средней России? Есть, растет. Просто такая у дерева судьба — оставаться в тени.

А между тем, «лиственница — наиболее распространенная порода в Советском Союзе», это «быстрорастущая порода, по образуемому на одном гектаре запасу древесины стоит на первом месте». Эти цитаты я выписал из учебника «Лесоводство» — любопытны, правда? Самая распространенная! А в народном сознании ее как бы нет...

Хороша лиственница и весной, когда на корявых ветвях вдруг выпрыснут пучочки нежнейшей и пахучей зелени («Хоть глаза протирай!» — говорят у нас). И тут же вдруг распускаются свекольного окраса шишечки под вид соцветий луговой кровохлебки, только величиной с ноготь — это лиственница зацветает, обильно, но не броско. Ну, а в первых числах октября не заметить красавицу-сибирячку невозможно!

Когда кроны у лиственниц только начинают линять, отдавая в первую желтизну («закисать», как, опять же, говорят наши таежники), глухари некоторое время питаются только этой мягкой хвоей. Почему-то она кажется им лакомством, ради которого забывается все остальное. «Где листвяг — там и глухарь!» — уверенно твердят в эту пору промысловики. В европейской России мошники любят посещать желтеющие осины. У нас они отдают предпочтение лиственницам, регулярно вылетают на них по зорям. На этом и строится охота.

Выходишь на окраину таежной мшарины либо мари и далеко озираешь высоченные листвяги (бинокль при этом, разумеется, очень полезен): не затаился ли на какой угрюмый глухарь-старовер? И петляешь тихими стопами от одного золотого факела к другому... На первый взгляд занятие это кажется незатейливым: броди себе с рассвета до позднего утра и затем после отдыха — перед закатом, броди, то и дело задирая голову, и жди... Да не так-то оно просто. Прежде всего, думать при этом надо не «по-рябчиному» или «по-тетеревиному», а именно «по-глухариному»: дескать, а кабы сам я был глухарь... Дело это тонкое, для уразумения приведу один пример.

Вот стоит листвяжина — у земли комлеватая и осанистая, ствол устремился вверх прогонисто и мощно, высоченный, как Останкинская телебашня. Там, в вершине, на редких, торчащих в разные стороны суках, нежная золотистая бахрома светится на фоне синевы неба. Так красиво!.. А птицы опять нет. И вдруг ловлю себя на мысли: ведь это меня восхищает золото дерева-красы, а глухари любят не желтую, а линялую, лишь тронутую драгоценным отблеском хвою! Незаметно для себя забыл об этом и выбирал по ходу деревья самые красивые. Только глухари-то уже потеряли к ним интерес: парчовая хвоя «перекисла». Не сошлись мы взглядами.

У меня это нередко случается. Иногда забредешь в такую даль заболотную, в такие-то дивные места! И солнечные полянки, и березовые чащи, пустынные лесные покосы, дорожки, тишина — хоть картину пиши. Должны обитать тут тетерева, не поверю, чтоб не было! Ходишь, ходишь — пусто... И вдруг стукнет: ба, да ведь им тут... лопать нечего! На вырубах трава густа и высока («медведь медведём») — нет в ней ягоды. В низинах слишком сыро, осинно. Ни бруснички, ни чернички, ни даже костяники. Нет ягоды — нет и дичи. И вся живописность пейзажа только меня восхищает. Разные у нас с косачами взгляды на красоту. Часто мы со зверьем так друг друга не понимаем. И даже порой добро ему стараемся сделать — на свой вкус.

Короче, надо знать, где ходить. Лучшие места — когда купы листвягов возвышаются посреди осиновых чащ, по кромкам болот, граням лесосек и гарей. Присутствие здесь дичи внимательному глазу выдают попадающиеся на земле лиственничная поедь, помет, перышки, лунки в супеси. Среди деревьев у глухарей водятся излюбленные, которые они посещают регулярно, их следует запоминать и проверять особо.

При всей своей огромности глухари-броненосцы на высоких деревьях видятся совсем небольшими, даже как-то не верится — так они умеют «сгруппироваться» в неприметный комок. И очень искусно прячутся в этой самой, вроде бы прозрачной, золотистой хвое.

Однажды мы с приятелем ехали на машине по лесной колее и вспомнили, что скоро встретится бугорок — с молодой лиственницы на нем уже два раза слетал глухарь. Специально остановились, собрали ружья и пошли тихонько... Вот бугорок, вот та листвень, подножье усыпано обкусанными веточками, но самого завсегдатая, увы... Обошли дерево со всех сторон, разглядывая крону на просвет небесной синевы, — пусто. Что ж, не все в кон, ино и за кон. Ружья повесили на ремни и повернули к машине. Только тогда за спинами раздался негромкий шорох слета... Как он мог там спрятаться, в этой новогодне-елочной золотой мишуре?! Непонятно. А уж что снимаются, когда ты дерево пройдешь, за спиной, это у них испытанный прием.

В другой раз было в сильный ветер — скрал копалуху на дереве, ветка, на которой она сидела, шибко раскачивалась, и я долго целился, стоя почти у комля. Наконец, щелк! — осечка. Видимо, она меня заметила, металлический звук ей не понравился, и ... перепорхнула на другой сук, скрывшись за стволом. Ну, точно как рябки, изощрены прятаться в кронах, складываться и замирать!

В отличие от громоподобного подъема, когда его потревожишь на земле, с дерева глухарь сваливается тихоньким шмыгом, без театральных громов, сперва несколько планирует вниз, уж потом набирает скорость и нужную высоту. Это его сваливание с ветви часто сбивает с толку: за выстрелом — вспышка радости (падает!). Да не тут-то было... А стрелять и первый раз приходится далеко, добавить из второго ствола после мгновенного замешательства вовсе не удается. Улетел твой глухарь!

Итак, найти и разглядеть дичину в кроне непросто, но это еще полдела. Требуется ее скрасть до расстояния выстрела. Но если и с отвлекающей внимание лайкой это удается не всегда, то просто так, самому... Опытные знатоки говорят: надежнее ходить вдвоем — один, дескать, будет маячить в стороне, чтобы второму легче подойти. По теории — возможно, однако на практике в лесу я себе как-то плохо это представляю. Другое дело, надежда на хорошую погоду.

В октябре случаются разные дни, но лучшие для нашей охоты — когда «заунывный ветер гонит стаю туч на край небес», тоскливая поздняя осень с повисшей в воздухе моросью-«бусом». Потому, что под ногой тогда не шорстко, листва отволгла, и это позволяет приблизиться на расстояние верного выстрела... Но до того печальны в подобные дни осенние картины кругом. Бродить одному так грустно! И в сердце заквашивается тоскливое ненастье, будто не осень проходит, а все, все кончается... Такое порой охватывает чувство неприкаянности, что хоть бросай охоту и беги домой, к теплу, к близким людям. Но тягостное это состояние сразу забывается при первом взлете могучей птицы! Да коли еще выстрел выдастся удачный — и погода вокруг станет прекрасная, и сама жизнь замечательной! Так уж устроена душа у нашего брата-охотника.

Стрелять глухарей, кстати, лучше всего в бок, дробью-«первачом». Выстрелы с хвоста и по брюху дают много подранков: улетит метров за двести и рухнет... Найти сбитую птицу в таком случае помогает лишь чудо. А встречи с дичью на глухариной охоте нечасты, штучные, каждой надо дорожить. Есть, правда, надежда найти улетевшего еще раз — перемещенного. Молодые глухари обычно летят более-менее прямо и садятся метров через 200—300 почти исключительно на лес, а не на пол. Но старик может умчаться и за километр, ему такое запросто. А что до копалух, то они попадаются значительно реже. Почему? Может, лиственничная хвоя больше «мужская» еда? На земле же копалухи чаще скрытно убегают, не хотят подниматься на крыло.

И еще отступление — о словах «глухарь», «копалуха». Самок в Сибири не зовут «глухарка». Так же, как и о тетеревах говорят — «косачи» и «тетерки». Знакомый научный сотрудник заповедника рассказывал: в числе других пунктов программы фенонаблюдений он предписал своим лесникам отмечать появление выводков у глухарей. Лесники-таежники подняли молодого ученого на смех: «А от козла молока не желаете? Не бывает птенцов у глухарей — только у копалух! Так и называют: копалята...».

Но быстро мелькают короткие октябрьские дни, все ближе дело к зиме. Уже не раз и редкие снежинки порошили в воздухе, и печальные снегири появились в присмиревших лесах. А галки улетели. Галки у нас на Енисее вместо грачей: весной одними из первых появляются, оглашая окрестности суетливыми криками, осенью их суматошные стаи улетают...

Недавно было — разгулялась уж такая окаянная погодушка! Низко ползли тяжелые сизые морока, то налетит косой холодный дождь, то пробьется неуверенное солнце, и все вокруг мокро заблестит, а то даль замутится коротким сухим снежным зарядом. Я отдыхал, возвращаясь с охоты, на виду у полевой деревушки, а позади меня на вершинах кривой березовой рощи, изнахраченной скотом, целая орава горластых птиц гомонила, то и дело перелетывала и базарила. И показалось, что в их голосах слышалась какая-то печаль.

Вдруг весь табор с гамом взмыл с голых ветвей, закружил, закуролесил, с трудом ему удалось выстроиться в длинную мельтешащую на фоне туч ленту, которая потянулась в сторону заката. Я обратил внимание: не такой уж он безалаберный, этот строй. В середине небольшими группами летели галки, а по сторонам их, словно кортеж мотоциклистов при встрече почетного гостя, сопровождали вороны. Через час, когда уже приближался к железнодорожной платформе, увидел: вороны молча возвращались — одни. Эти-то на Енисее зимуют. Галок они просто провожали, прощаясь на много месяцев. Вот какие, оказывается, в пернатом мире тонкости.

Пронизывающий ветер-северяк сбил уже и погасшую квелую хвою лиственниц (удивительно много летело в воздухе этого легкого мусора, в лиственничных гривах он ложится буро-коричневым подстилом под вид облезшей медвежьей шерсти). Листвяги стояли теперь тоже голые, вся несуразность их темных раздерганных сучьев стала на виду. И теперь глухари до глубоких снегов кормятся на полу. Однако охота моя не заканчивается, только спускается, так сказать, на грешную землю: в сумерках, утром и вечером, можно застать желанных птиц на галечниках.

Вылетают они на каменистые берега ручьев и речек, бродят по склонам бугров и спускам лесных дорог, где камешки попадаются в размытых колеях. Со всей округи обычно собирают глухарей строящиеся новые «рытые» дороги и насыпи (и тут им лихо достается от браконьеров-машинников). Клюют гальку все тетеревиные птицы, разрывая лапами дресву под выдранными корнями упавших елей; в Сибири эти вывортни называют «искорь», как я понимаю, от слова «искоренить». В ямах под такими искорями долго стоит вешняя вода, зимой их нередко выбирают для берлог медведи, под защитой выворотней устраивают в снегу ночлег отемнявшие в тайге охотники. А глухари в октябре, по-петушиному разгребая лапами обнаженный суглинок, выбирают по вкусу необходимые для перетирания жесткой сосновой хвои твердые камешки. В старопрежние времена, когда дичи было «не в пример боле», под искорями даже ставили глухариные ловушки — так называемые слопцы.

Чтобы успешно стрелять на галечниках, надо знать места, в которые птицы обычно прилетают: они на удивление постоянны! У меня есть один угол, называемый Каменный ключ, где на рассвете встреча с глухарем или парой копалух почти гарантирована... Если только до тебя там не побывал кто другой, увы, не один я знаю это место. И стреляют их на Каменном ключе, и гоняют регулярно много лет, а все равно — иди и поднимешь. Вот какая, просто даже удручающая меня, привязанность у многих поколений птиц к одному опасному пятачку. Не меньше, чем к постоянным весенним токовищам.

...Знаю, что вот-вот лесная колея начнет сваливать вниз, к ручью — тут самое верное место. Шагаю настороженно, как рысь, ружье наизготовке, сам весь на взводе... А что это странное, будто кривой сук, виднеется впереди на обочине дороги? Нет, не птица, не стал бы он сидеть открыто, на виду... Правда, пока далековато. Нет, коряжина — мелко для петуха, глухарина — это ведь ого-го!..

И все же это был он. Мощные крылья хлобыщут, под ними взвихривается листва (словно под лопастями вертолета!), я вскидываюсь... А это черное почему-то у меня на глазах растет, увеличивается. Летит на меня?! Не может быть, зачем ему?.. Я успеваю глянуть обочь ствола-прицела и вижу: точно, огромная махина стремительно мчит вдоль узкой дороги прямо «на таран»! Вот он проносится мимо — даже ветром опахнуло. Ббу, ббуу! — гремят два торопливых выстрела, и петух невредимо удаляется, не меняя направления, вдоль дорожки.

Про-ма-зал! Господи, да как же так можно было, ведь вот он, рядом пронесся, рукой схватить! Ах ты, старый пень, за столько лет стрелять не научился, в руках был глухарь, в руках! И улетел... Да как же так-то?

Через полчаса, несколько уняв нервное потрясение, уже рационально объясняю себе: «Потому и промазал, что было слишком близко! Дробь — пулей, какой дурак стреляет птиц в пяти шагах на штык?! А было так просто: пропусти, обернись, посади на мушку в чистый угон и бей наверняка, словно дубиной! Из рук упустил... Петух попался молодой, дурашливый, вот и сглупил. Да и сам ты, милый, не шибко оказался умником, хотя мно-ого старше. Еще отец в детстве учил: «Не торопись — дробь догонит!» Нет, за полвека не повзрослел, ничему не научился...»

Так я себя ругал, долго и занудно, шагая назад по лесной дороге, стыдил, корил, воспитывал. А сам в глубине души знал, что... бесполезное это занятие: не могу научиться стрелять хладнокровно! А вообще-то, и не надо птиц стрелять — хладнокровно. На стенде — иное дело, а в лесу, на болоте — не надо! Иначе уж будет не охота. Улетел глухарь — значит, не мой был. Пойдем-ка мы теперь своего поищем — на кормежках.

Стрельба на галечниках очень коротка: по существу, ограничивается рассветными и закатными сумерками. Затем глухари отправляются попитаться чем-нибудь более существенным, нежели остывшие за ночь камешки.

Поклевать боровую брусничку, а заодно и ее жестких лаковых листьев (хотя они больше «уважают» малиновые в эту пору осыпающиеся листочки черники), алого шиповника, скиснувших на стеблях тусклых ягод костяники. Вот тут я их и разыскиваю — на сухих брусничных горушках, на вырубках и горельниках, заросших шиповником и таежной жимолостью. Известное глухариное-тетеревиное лакомство — клюква. Но в нашей местности близко моховых болот нету, потому поездки «в клюкву» у меня редки, составляют целое мероприятие. А побродить по светлым сосновым буграм несложно — надо лишь отъехать часа два на электричке. Попадаются глухари и ближе, но тут их трогать у меня руки не поднимаются.

А денек сегодня, похоже, затевается ангельский, случается несколько таких — золотейших, редкостных, на счет — как подарки. С утра всюду серебрится иней, днем над головою бескрайней синевой сияет небо без облачка. Березовые рощи светятся всем своим белоствольем, сосны умиротворенно дремлют в ласковых лучах, по ручьям и рыжим марям-кочкарникам ватными хлопьями распушились кусты ивы-бредины, стоят, словно невесты в белых нарядах; вновь поблескивают в холодном воздухе волосяные нити паутины. Я называю эти дни «последней негой осени». Птички летят ныряющими стайками к югу, высоко кружат ястреба, сопровождающие их. Видел: по лежащему на земле стволу пробежал горностай, весь совершенно беленький на рыжем фоне, только две черные точки глаз и еще одна — на кончике хвоста...

Правда, в такую погоду трудно охотиться с подхода: даже рябки, вспорхнув, без присада, пулей летят в ближайшие хвойные чащи. Подсохшая и примороженная листва под сапогами до того «неприлично» громко разговаривает, что подойти к дичи на добрый выстрел удается редко. Вряд ли выпадет сегодня удача. Ну и ладно, зато вокруг благость и лепота — и это дорогого стоит! Побродим для души. А глядишь, чего и вытопчем.

Вся глухариная охота — собственно, сплошная ходьба. Издавна у культурных городских стрелков к такому занятию сложилось отношение несколько пренебрежительное: «бродовая», дескать, охота — примитив. Но это как бродить! Если просто так, «без царя в голове», оно, конечно, занятие простоватое. А ежели по уму да с расчетом, с опытом — ого, не так-то оно наивно! Где сейчас могут сидеть мои глухари, по каким местам, в каких известных мне заветных уголках? В том и умение.

Переходя с одного пригорка на другой, я пересекал голый серо-зеленый осинник. Общий тон в нем — сумеречная дымка. Как будто грязные — комли стволов, сквозная прозелень ветвей, серая подстилка из умершей, потерявшей цвет листвы... И вдруг вижу: из-под лоскута серого шинельного сукна под ногами ярко-желтым сверкнуло что-то живое. Остановился, ворохнул носком сапога — открылся чистый мясистенький такой гриб — лисичка. Края шляпки-воронки слегка отмякли, а толстый столбик и самая сердцевина тверды, проморожены, сверху в воронке застыл ледок. Давно уже не видно грибов, успел отвыкнуть от них. А тут, хоть и мороженая, но такая яркая и так тонко пахнущая летом лисичка!

Я держу неожиданную находку перед глазами, а взгляд нет-нет обежит вокруг по серой листве, пошарит у подножья стволов. Привычный взгляд грибника: нашел, любуюсь и — нет ли еще?.. И ведь, кажется, есть! Показалось, что из-под вороха подстилки снова мелькнул краешек желтого. Наклоняюсь — точно, еще лисичка. Но тогда тут могут быть и другие, лисички родятся семьями!

Я опустился на колени и начал шарить ощупью... Там таился целый хоровод поздних грибов! Какие уже остарели и размякли, но какие попадались упругие, яркие, живые и со своим неизменным тонким, чуть сладковатым запахом. Я насбирал их штук двадцать, бережно уложил в котелок. Итак, первая добыча есть. Не глухарь, конечно, однако тоже кое-что — лисички!

Затем часа полтора прокрутился по брусничным буграм, но никого не поднял. Даже рябчиков нет... Не уродила нынче брусника. Зато там и здесь попадались свежие затекшие смолой карры на сосновых стволах. Явно «химдымовцы» вернулись в этот квартал. Ну, а где подсочка, там мне делать нечего — мертвое пространство. Только подумать: за сезон вздымщик и сборщик живицы подходят к каждому стволу сосны по нескольку раз — к каждому! А при них обязательно рыскают в округе две-три собаки («для обороны от зверя»!). Может тут сохраниться хоть какая-то дичь? Нет, от подсочки беги, словно от зачумленного места! Пойдем-ка мы лучше попытать счастье на гари, там полно шиповника, это я точно знаю, бузина встречается, красная смородина-кислица еще не вся осыпалась, болтаются кровавые капельки кислого сока в кожистой оболочке. Только на гарь!

Шел, шел, и вдруг попался такой рясный куст шиповника! Ягоды крупные, алые, мягкие — красным-красно. Будь я глухарем, ни за что не пропустил бы. Закидываю ружье за спину, чтоб удобнее было действовать «оберучно», подступаю к кусту. Только потянулся за первой ягодой — бу-бу-бу-бу! — загромыхало рядом, слева за плечом... Вот он где сидел, притаившись, меня ждал!

Ах, какой же огромный — будто пароход, как только в воздухе держится? То-то и поднимается долго и тяжко-громогласно. И еще подумалось: «Сам пепельно-серый, а хвост черный — словно в расклешенной юбке...» Все это пронеслось в голове, пока я неловко тянул ружье из-за спины, вскидывал его и пытался посадить летящую громаду на мушку. Но только видится, будто он летит медленно, тяжко набирает разгон — когда я кое-как изготовился для выстрела, цель была уже далеко...

Ну, что ты будешь делать, опять упустил! Просто проклятье какое-то нависло сегодня надо мной... Надо ж было свернуть к этому кусту — вон сколько шиповника кругом! А шел бы прямо — как раз на петуха, точно на него шагал. Нет, отвернул. Да еще остановился. А остановок птицы не переносят, им кажется, что кто-то заметил, готовится прыгнуть и сцапать... Какое дурацкое невезенье!

И опять через какое-то время успокаиваюсь, более-менее рассудительно обдумываю положение. Времени уже много, кормежка закончилась, и сейчас у глухарей краткий дневной «мертвый час». А днюют они чаще всего на старых могучих соснах, не мачтовых, а присадистых, богато охвоенных, с раскидистыми непоколебимыми сучьями. Знаю я такое местечко, только надо опять вернуться наверх, на угоры. На тех сосновых лужайках еще и малые лесные покосцы попадают. Не хочется возвращаться, но что поделаешь — охотника ноги кормят.

...Глухарь слетел с раскидистой сосны далековато. Но вся глухариная стрельба — далекая! У меня для нее специальные сильные патроны собственной зарядки (дробовой снаряд в контейнерах). Ударил. Из него аж пух выбило! Словно палкой хлопнул по старой подушке. Он просел в полете и стал валиться по отвесной траектории... Это меня и подвело в очередной раз: поверилось, что падает. А он, как летел, так и скрылся, полого лавируя меж деревьями.

«Старый пенек! — который уж раз взъярился я на свою оплошность.

— Мало тебя учили! Знаешь ведь, как они на самом деле падают: сразу весь исковеркается в воздухе и рушится наземь ералашем. «Падает»! Мазила несчастный, упустил еще одну возможность...»

Что толку было опять ругаться, оставалось шагать дальше. Еще теплилась надежда: может, он метров через 200—300 сядет? Идти мне все равно куда, надо проверить в том направлении...

Там, дальше, минут через пять открылась зеленая кулижка, один из покосцев, разбросанных на бугру (в нашей горбатой местности нет заливных лугов, приходится народу сено ставить по лесным угодьям). Лужайка прямо-таки светилась изумрудной отавой, влажной от растаявшего инея. И еще издали я обратил внимание: посреди сочно-зеленого чернеет что-то... непонятное, чему не положено находиться на этой заботливо расчищенной полянке. Все необычное в лесу следует проверять — я направился ближе к этому черному.

Глухарь! Явно мой, только что стреляный — еще теплый, распустив крылья, грудью ткнулся в росистую траву... Есть все-таки охотничий бог в лесах, есть! Он просто пошутил сперва надо мной, а потом наградил за настойчивость. А иначе зачем бы петуху упасть на крохотной чистой кулижке, затерянной в большом лесу, в центре ее, словно на блюдце! Называйте это как угодно — везением, чудом, розыгрышами лешего...

Вот он лежит, мой законный глухарь, тяжелый, сумрачный, с красной бровью и мощным крючковатым клювом, дикая заветная добыча... Однажды (точно помню, 2 мая 1949 года) я, еще юным охотником, попал на глухариный ток с двумя взрослыми мужиками. Вечером они маленько пригубляли, а тост был торжественно провозглашен такой: «За завтрашнего глухаря!» Вся обстановка того костра накануне, живой весенней ночью, и сам глухариный ток — с первым добытым мною петухом — так глубоко врезались в память, что торжественный тост, слышанный тогда, остался на всю жизнь ритуальным присловьем. Вот он лежит, «завтрашний глухарь»... (сколько за него было поднято охотничьих стопок!). Буйной радостью цветет сердце: значит, я настоящий охотник, знаю, как это делается, постиг все тайны и добыл своего мамонта — вот он, у меня под ногами...

Ночевал я у жаркого костра, сложенного из бревешек-сутунков, натянув легкий тент от ветра и возможной мороси. Ночь однако простояла чистая и морозная. И долгая, как всегда в октябре, почти бесконечная. Раза два пришлось вставать и подживлять огонь, сдвигая обгоревшие бревешки; без его тепла морозец сразу заползал с боков из-под куртки, которой я укрывался. И каждый раз стоило открыть глаза, первой приходила мысль: «Бело кругом... Снег выпал?» И всякий раз убеждался: не снег это, а свет полной, яростно сиявшей луны. От него под деревьями вытягивались траурно-черные тени, а на открытых лужайках многоцветно искрилась изморозь. Нет, пока не снег... А вполне мог бы статься хоть сегодня, хоть завтра. Будет снег, скоро, много будет снегов! На всю великую Сибирь хватит. Потому как зима уже не за горами, а за лесами...

С двадцатых чисел октября затеяло то и дело пробрасывать снежком. Наступило время «пестрой тропы», когда, сидя дома, совершенно невозможно угадать, что сегодня творится там, в тайге. Может, лежит вчерашняя пороша, но вполне вероятно опять установился черностоп. Коли земля черная, стало быть, еще осень на лесном календаре. Последние прощальные поездки, каждый раз грустно думаешь: ну, уж в следующий — наверняка больше не удастся...

На сей раз госпожа погода рассудила так: на рассвете я проехал полпути и возликовал: чернотроп стоит, чернотроп! Однако вдруг в воздухе начало тонко порошить. Снег сыпал все гуще и наконец повалил неудержимо, так плотно завесил округу, что днем наступили сумерки. Возвращаться с полдороги?.. А! Все равно день пропал — поброжу часок, коли приехал. Рябчики-то ведь будут кормиться под елками, вот и пройдусь.

Буран прекратился, но снег уже лежал в лесу на ладонь, правда, на ходу не ощущался. Он укрыл траву, но не придавил ее, всюду торчали рыжие стебли... Ага, вот и мелкие четкие крестики на снегу — рябок семенил, быстро перебирая лапками. Я немного прошелся по наброду, и петушок вспорхнул впереди в ельнике, невидимый. Бог с ним...

Выхожу на чистое место посреди старой деляны — вдалеке от штабеля брошенных бревен вскипает крыльями стайка тетеревов. О, подъем дичи всегда бередит душу и вселяет надежды! Хотя ясно, что на белом снегу птицы не могут сидеть спокойно, на выстрел ни за что не подпустят. Я все-таки подошел к обветшавшему штабелю. Вокруг него густо поднималась осиновая моложа. Снег на поляне был испещрен крупными крестиками. И в этот момент за бревнами громко и долго забоботало...

Срываю ружье с плеча. Из-за штабеля возникает серое с черным, огромное — глухарь! Так близко, что я рассмотрел, как он старался махать крыльями, тянулся вперед шеей изо всех сил. Стволы ружья на его фоне показались тонкими, словно тростинки. Давлю спусковой крючок — выстрела нет. Давлю второй — тоже не стреляет.

...Настойчиво давлю еще и еще раз, но глухарь уже далеко, и стрелять бесполезно. Все до глупого просто: забыл двинуть вперед гашетку предохранителя, оплошность начинающего!

Положено было клясть себя на чем свет стоит, потом, как обычно, долго бухтеть. А я с посторонним удивлением чувствую, что не больно расстроился. Странно. Какое-то прощальное, почти всепрощенческое настроение. Кончился осенний сезон, расстаюсь со своими тетеревами-глухарями да рябчиками. Следки попались — сердчишко вздрогнуло, но с ленцой. Рябок увильнул без выстрела — только добродушно покачал головой: пусть себе летит...

А вот — ого! — еще один свежайший глухариный след на снегу, огромные корявые кресты по теплой пороше. Куда это он шествовал? На сей раз заранее щелкаю предохранителем. Посмотрим, посмотрим, тропить глухаря по пороше — даже как-то необычно...

Оказывается, и по первым снегам они кормятся на полу, не торопятся переходить на сосновую хвою (еще надоест за зимние месяцы!). Бродит себе таежный петушина по земле, покрытой снежком, наподобие дикой козы на кормежке. Там склюнет красную ягоду шиповника, здесь ущипнет зеленую прядку брусничника, мягкий проросток сосны. Всё его сегодняшнее меню на виду — теперь буду лучше знать, чем вы в эту пору довольствуетесь, государь-глухарь.

А вон какая-то обугленная головешка маячит впереди — что такое? Не останавливаясь, начинаю пристально за нею наблюдать. Ясно вижу на ходу, что и она движется меж сосновых стволов. Ну, конечно, глухарь идет, подняв шею! Вот он скрылся в ложбинке — тут мне надо поспешать... Бросив следы-кресты, я торопливо направляюсь напрямик туда, где только что маячила «головешка». Сейчас он загремит крыльями! Удивительно, что я так спокоен.

И он загрохотал. И как близко опять подпустил! Или это лишь кажется, оттого, что он такой большой? Ружье тем временем упирается в плечо и маленькая мушка на обрезе стволов уверенно находит свою точку. Я даже заранее представляю, как он сейчас съерошится — ворохом перьев-крыльев, будто шалаш обрушился...

Вот и закончилась моя осенняя охота. Еще можно ездить, но страсти уже перезрели в душе и утихомирились. Сезон завершился — отбушевали охотничьи желания... Осенние. Но уже потихонечку воспряли, заиграли зимние мечты, закружились новые планы и надежды. Как это там у них говорится в торжественных случаях?.. Да-да, именно: «Сезон кончился — да здравствует сезон!»