Сенатаев А.
В конце сентября 1934 года я возвращался с охоты. На разъезд Ванюши я пришел слишком рано, до прихода пригородного поезда «Шумиха — Челябинск» оставалось еще часа два.
Чтобы скоротать время, улегся на разостланный плащ в тени станционных тополей. Подложив под голову рюкзак и ружье, незаметно задремал.
— Здорово, охотник! Спишь?
От этого неожиданного приветствия, произнесенного густым басом, дремоту словно рукой сняло.
Возле меня стоял мужчина огромного роста. На вид ему было лет пятьдесят. Его широченные плечи, богатырскую грудь и длинные руки с буграми выпирающих мускулов плотно облегала новенькая телогрейка. На голове красовалась заломленная набекрень старенькая барашковая папаха, из-под которой, лихо завиваясь, выбивался седеющий чуб. Большие серые глаза внимательно смотрели на меня. Окладистая густая борода, свисающие усы и мохнатые брови были покрыты серебром седины. Крупные, правильные черты загорелого лица приятно гармонировали со всей его большой и складной фигурой.
— Этак ведь, парень, не то что поезд, а и ружье проспать можно, — сказал незнакомец, усаживаясь рядом, на сброшенную телогрейку. — Охота-то у тебя, паря, видно, неважная, — кивнул он в сторону моей полупустой сетки.
— Да, не повезло.
— Что так? Аль птицы нет?
— Птица-то есть, да взять ее трудно. Красноголовик ушел, а серая сбилась в стаи на середине большого плеса. По чистому месту к ней никак не подберешься. «Видит око, да зуб неймет».
— Серая утка умная и осторожная, не то что красноголовик-хохлач аль гоголь, ее наскоком не возьмешь! — пробасил собеседник. — Да и погодка для стрельбы стоит неподходящая: вишь, какая теплынь и тишина. Доброго ветра надо: волна-то быстро утку с чистых мест сгонит. Полетит она от волны и ветра в затишье на мелкие плесы прятаться, вот тут ее, голубушку, и карауль. Иному дураку выпадет фарт, наткнется он случайно, где утки на отдых сбились, подберется к стае на выстрел и пальнет по ней из обоих стволов. Бросится с радости убитых собирать и за подранками гоняться — птицу-то и распужает. Больше на это плесо она летать долго не будет.
— Как же, папаша, в этих случаях поступать нужно? — поинтересовался я.
— Хитрость тут, паря, небольшая. Нашел на плесе утку, подплывай к ней незаметно, спрячься, потом постучи чем-нибудь о борт лодки. От стука она на крыло поднимется, залетает над плесом, сиди не показывайся, покружится утка несколько минут и улетит, вот тогда смело плыви к месту, где стрелять ее удобнее будет, замаскируйся и жди. Начнет она собираться обратно минут через пятнадцать-двадцать. Подлетать будет не всей стаей, а по одиночке или маленькими табунками. Тут уже не зевай, бей хошь сидячую, хошь влет. Стрельбы до зари хватит.
Подошел поезд, сели в вагон, тронулись... По дороге познакомились ближе. Спутника моего звали Игнатом Ивановичем.
— Вы что, в Ванюшах живете? — спросил я.
— Нет, Николаич, живу я у озера большой Сарыкуль, рядом с поселком камышитового производства, а сюда приезжал дружка своего хоронить.
При этих словах лицо его помрачнело, и он, опустив голову, умолк. Наступило молчание. Наконец, словно стряхнув с себя горестные воспоминания, Игнат выпрямился и сказал:
— Приезжай-ка ко мне в гости. Отменную охоту сообразим. Озеро наше с Ванюшами не сравнишь — ширь, простор. Выплывешь на «море» — другую сторону едва видно. А какие плеса, родники, грязи! Залюбуешься! Есть где поплавать и пострелять досыта. Утвы — множество. Любит она большой Сарыкуль.
Я с удовольствием согласился: спутник мне очень понравился, да и время свободное было — я находился в отпуске.
— Хорошо, послезавтра, Игнат Иванович, жди. Приеду обязательно. Люблю новые места.
За разговором время пролетело незаметно, скоро показался Челябинск.
Через день пригородный поезд «Челябинск — Увелка» вез меня к Игнату Ивановичу.
Погода стояла чудесная. Необозримые просторы полей, лугов и перелесков сливались с голубым горизонтом. Там и тут виднелись люди, рокотали тракторы, ведя за собой комбайны, словно веселые кузнечики, стрекотали жнейки.
Над убранными полосами черными тучами кружились стаи грачей. С шумом стремительно проносились полчища скворцов. По дорогам, гудя и обгоняя друг друга, поднимая облака серой, долго не оседающей пыли, бежали колонны автомашин с зерном. Пламенея осенней листвой, березовые перелески неподвижно, как бы застыв, стояли среди полей. По скошенным лугам, словно огромные грибы, высились копны убранного сена.
— Таянды! — громко объявил проводник, проходя по вагону.
Поспешно собравшись, выхожу на остановке. Тишина. Ни малейшего дуновения ветерка. Жарко.
Дорога потянулась среди убранных полей и небольших березовых перелесков, за одним из которых, в лощине, показалась деревня.
Зашел на перепутье — напиться молока. Разговорился со старухой хозяйкой об Игнате Ивановиче.
— Игнат — старик справедливый, а рыбак и охотник первеющий, — сказала она.
— Вы, бабушка, рановато Игната Ивановича к старикам причислили. По его виду ему, наверное, и пятидесяти нет.
— Ты, сынок, на его вид не смотри, у них вся порода такая. Отец-то Игната до ста лет прожил, а ему самому сейчас уже семьдесят с гаком будет. Знаю я Игната хорошо, раньше он в нашей деревне жил. Жизнь только у него сложилась неудачная. Всю свою семью здесь схоронил. Жена при последних родах скончалась, дочка от простуды умерла, а двух сынов кулаки в 1929 году убили. Вот и остался он один, бобылем. Взял Игнат себе на воспитание девочку, круглую сиротку, и, почитай, уже лет десять живет с ней вдвоем на берегу озера...
Солнце склонялось к западу. Жара спадала. Я поблагодарил радушную, словоохотливую старушку и отправился дальше.
Через час я подходил к поселку камышитового производства. С высокого бугра, где расположен был этот маленький поселок, большой Сарыкуль виден как на ладони.
В голубой дали, сверкая и переливаясь под лучами закатного солнца, лежало безбрежное плесо, или, как его здесь называли, «море». Противоположный берег, почти сливаясь с горизонтом, был едва различим. Под бугром, в полукилометре от меня, у самой кромки высоченного сухого тростника, приютились три небольших деревянных домика. Возле них сушились развешанные на кольях рыбацкие сети.
При моем приближении навстречу с громким, злобным лаем бросился большой лохматый пес.
— Валет, назад! — раздался бас Игната, и сам хозяин показался на крылечке крайнего дома. — Иди, Николаич, смелее иди, не бойся, Валет не тронет. Давай проходи в хату! Умывайся, отдыхай, а я тем временем в садок за свежей рыбкой сплаваю, — сказал он, уходя.
Вскоре из-за сарая выбежал Валет, а вслед за ним вышел и Игнат.
— Вот и мы! — сказал он, подходя и вытряхивая из сачка в ведро десятка два крупных, отливающих позолотой карасей. За сараем раздалось громкое мычание коровы и сердитый женский окрик.
— Ну, вот и хозяйка моя пришла, дочка Наташа, — радостно улыбаясь, сообщил Игнат и, раскурив трубочку, сел рядом со мной.
Невдалеке на озере прогремел дублет.
— Иван Кривой в божий свет палит! — попыхивая трубочкой, сказал Игнат.
— Что за Кривой? Расскажи, Иванович.
— Сосед мой! Паршивый мужичонка: пьяница, скандалист, хвастун да к тому же и на руку не чист. Левый глаз ему в драке выбили, вот и зовут его у нас с тех пор Кривым. Жену себе полетать подыскал, два сапога — пара, что ни день — пьянка да драка. Завтра сам убедишься. Прибежит.
С характерным посвистом крыльев прямо над нами низко протянула тройка кряковых.
— У тебя тут, Игнат Иванович, словно на перелете, прямо с крыльца уток стрелять можно.
— Сейчас не то, редко пролетают, а вот весной — действительно раздолье. Всю нашу низину в разлив затопляет. Утка целый день взад и вперед над самым домом летает. Тебе, я вижу, стрельнуть не терпится? Сходи вон на то болото, потешь себя, — он показал рукой на видневшиеся невдалеке кусты.
Пройдя скошенный луг с копнами сена, я подошел к кромке большого болота, покрытого осокой и растущими кое-где кустами тальника. Невдалеке, за одним из них, виднелось небольшое чистое плесо. Пристегнув голенище резиновых сапог к поясу, по колено в воде, побрел туда.
Вдруг почти из-под ног, из осоки, с громким, хриплым кряканьем поднялась утка. Привычным движением взбрасываю ружье к плечу и уверенно нажимаю на спуск — выстрела нет. Ружье оказалось не заряжено.
Поспешно зарядил и побрел дальше, к одиноко растущему кусту. При моем приближении с кромки чистины сорвалась пара крякв. Бах! Промах! Бах! И одна из уток, сложив крылья, комом упала посредине плеса. От выстрелов болото ожило. Там и тут из осоки с кряканьем стали подниматься утки, заносились, кружась, стайки юрких чирков.
Табунок трескунков, со свистом рассекая воздух, опустился на воду. Раскатисто прогремел дублет. Четыре трескунка, перевернувшись кверху брюшком, остались средь плеса.
Вместе с наступающей темнотой перелет все усиливался. Через несколько минут патронташ опустел. После получасового утомительного поиска подсчитал собранные трофеи: «Три кряквы, пара широконосок да пять чирков. Результат для начала неплохой», — подумал я.
— Николаич! Где ты? — донесся из темноты голос Игната.
Радостно направился навстречу, рассказал о результатах. С сожалением упомянул о ненайденных утках.
— Это дело мы сейчас поправим. Валет хоть и не породистых кровей, а насчет уток мастак, живо всех соберет. Покажи-ка, где ты стоял?
— Вот у этого куста, а утки падали вон в том направлении.
— Валет! Валет! — громко позвал Игнат.
Невидимый в темноте Валет бежал на голос хозяина, громко хлюпая по воде. Невдалеке от нас он замер, затем послышалась какая-то возня и сопение.
— Нашел! Сейчас принесет.
И верно, через минуту-другую собака принесла найденную утку и, положив ее у ног хозяина, большими прыжками устремилась обратно.
— Ищи, Валет! Ищи!
Поощряемая криками хозяина, собака в течение непродолжительного времени обшарила вокруг нас всю осоку и еще нашла и принесла трех убитых мною кряковых.
Стало совсем темно. Сложив собранную дичь в сетку и выбравшись из болота, пошел вслед за молча шагающим Игнатом.
Перед домом, на полянке, ярко горел костер. Над огнем на таганке в большой сковородке жарились караси, а из отставленного в сторону чугунка приятно пахло утиным супом. При нашем приближении от костра поднялась девушка.
— Наташа! Принимай гостя и на стол быстрее накрывай: голодны мы как волки.
— У меня, тятя, все давно уже готово, только вас дожидалась! — произнесла девушка приятным грудным голосом и, подхватив чугунок ухватом, скрылась в хате.
Сняв в сенях охотничьи доспехи, вошли в избу.
— Садись, Николаич, к столу, будем ужинать.
Усевшись втроем за стол, быстро расправились с супом, а затем и с карасями. Вместо чая, выпили по два стакана густого холодного молока.
Наташа убирала со стола посуду, а мы, перейдя к открытой двери, присев на голубец, закурили.
— Ты, Николаич, ложись пока на кровать, отдыхай, а я тем временем вторую лодку подгоню. Она у меня на другом проходе стоит. Соберемся и тронемся потихоньку. Плыть-то далече придется, верст с десяток.
В это время из сеней, помахивая мохнатым хвостом, вбежал Валет. В зубах у него была живая утка с перебитым крылом, которую он бережно положил у ног Игната...
Через несколько минут я уже спал крепким сном.
...Выехали затемно. Мрак настолько был густ, что, казалось, вытяни руку и упрешься во что-то черное, непроницаемое. Слабый свет фонаря «летучая мышь» с трудом пробивался сквозь темноту, еле освещал белесым пятном небольшой клочок тропинки. Тропинка убегала в глубь озера среди двух сплошных стен сухого, шумящего тростника. Через несколько минут под ногами захлюпала вода. Идти стало труднее. Ноги по щиколотку вязли в тине.
— Вот и пришли! — раздался голос шедшего впереди Игната.
Свет фонаря осветил две лодки, стоящие одна за другой вдоль узкого прохода.
— Давай, Николаич, складывайся и тронемся. Ты как, на лодке-то плавать можешь?
— Плаваю помаленьку, — отвечал я, укладывая в лодку рюкзак и ружье. — Сомневаюсь только, Игнат Иванович, доплывем ли до места? Не заблудимся?
— Не сумлевайся, проплывем куда надо. Не было еще такого случая, чтобы Игнат на Сарыкуле заблудился. Скажу, не хвастая, озеро знаю, как свой дом. Да и как не знать, когда плаваю по нему без мала семьдесят лет, — поднявшись с беседки, переставив фонарь на корму и взяв шест сильными толчками, он прогнал лодку по проходу. — Поплыли!
Стараясь не отставать, тронулся за ним, но это удавалось плохо... Лодка шла с трудом, царапая дном о коренья. Потом проход стал чуть-чуть шире и глубже, и лодка пошла значительно легче. Огонек фонаря стал приближаться. Еще несколько толчков шестом, и я подплыл к Игнату.
— Скоро на чистые места выплывем, — успокоил он.
Действительно, вскоре темные стены тростника остались позади.
Навстречу задул порывистый ветер. Лодки закачались на невидимых волнах.
— По береговому плесу плывем. Скоро и «море» будет. Слышишь, как оно шумит?
Издали доносились ритмичные всплески и приглушенное шипение.
Вот и «море». Большие волны, окатывая фонтаном брызг, с плеском разбивались о борта. Лодка затанцевала. Сказать по правде, я струсил. Сознаться же Игнату, что трушу, не мог: не позволяло самолюбие. И, стиснув зубы, поплыл вслед за лодкой Игната, с большим напряжением преодолевая каждый метр. Так, в молчании, плыли мы куда-то в непроглядную темень ночи часа полтора-два.
— Держись, Николаич! Держись! Скоро Петров курень будет, — подбадривал Игнат.
«Будет ли?» — мелькала мысль. Я был уверен, что найти этот маленький островок тростника, затерянный где-то в середине «моря», в такую черную ночь невозможно.
Но, наконец, приплыли. Еще несколько толчков шестом, и моя лодка, воткнувшись носом в тростник, остановилась рядом с лодкой Игната Ивановича.
— Садись, Николаич! Отдыхай! Парень ты, видно, настырный. Признаться по совести, решил я тебя сегодня спытать, потому и гнал лодку во всю силенку. Не отстал — молодец! Плаваешь добре.
Скоро мы поплыли дальше.
Обогнув Петров курень, Игнат с прежней уверенностью погнал лодку. Плыть здесь стало значительно легче: глубина была не больше тридцати-сорока сантиметров, волн почти не стало.
— Вот и «Марьин нос»! — громко сказал Игнат.
От его возгласа где-то около нас с шумом и криком поднялась стая уток. Лодка Игната повернула в узенький залив, в узкий и мелкий проход.
— Вылазь, Николаич! По проходу не проплывешь, мель, лодки волоком тащить придется.
Увязая ногами в тине, едва прикрытой тонким слоем воды, с трудом потянули лодки за собой. Метров через триста вышли на плесо, с которого, тревожно гогоча, поднялись гуси. За этим плесом по новому, еще более узкому и мелкому проходу брели еще минут тридцать.
— Вот и твоя сидка, Николаич! — сообщил Игнат, выходя из прохода на небольшую чистину.
С трудом вытащив лодки в густые заросли сухого тростника, начали устраиваться на ночевку. Повесив фонарь на воткнутый под углом шест, Игнат скомандовал:
— Пошли камыш жать на «перины».
Нарезав ножами сухого камыша, выстлали им дно лодок, и наши постели были готовы. Сели перекусить. На разостланной газете появились хлеб, колбаса, яйца, жареные караси и фляжка.
— Слыхал, паря, сколько кругом птицы поднималось?
— Слыхал! Чувствую, что не зря мы сюда приплыли. Утки много.
— Любит она, Николаич, эти грязи. Дорогу-то сюда, кроме меня, никто не знает. А я бываю здесь тоже редко, больше все возле дома для себя-то стреляю...
— Разве ты, Игнат Иванович, кроме себя, еще для кого охотишься?
— Колхозник я, Николаич! — с гордостью произнес он. — Рыбку и уток в колхоз сдаю, а зимой маты из тростника для скотников делаю. Живу неплохо, да и колхозу своему пользу даю немалую... Время-то, поди, уж много? Пора спать! — продолжал он, позевывая и растягиваясь во весь свой огромный рост по подстилке из камыша.
Под монотонные, убаюкивающие звуки шуршащих камышей я быстро заснул. Игнат разбудил меня, когда на востоке чуть заметной белесой полоской начала зарождаться заря.
— Устраивайся тут, Николаич! А я на другое плесо поплыву. До обеда постреляем, перекусим — и к дому двинемся. Ну, ни пуха ни пера, — сказал он, выталкивая свою лодку на плесо.
Через несколько минут огонек его фонаря скрылся, затерявшись среди зарослей. Проводив его, я с удивлением, восторгом и вместе с тем с завистью думал о поразительном умении Игната ориентироваться на этом озере даже в такую непроглядную ночь.
Заря. Светлая полоса на восточном горизонте становилась все шире и шире. Ночной мрак как бы таял, нехотя уступая место мутному рассвету. Сквозь его сероватую пленку все яснее и рельефнее начинали обозначаться окружающие плесо камыши и рогоза.
За моей спиной, где-то у берега, начали перекликаться гуси. Издалека доносился хохот белых куропаток. В тростниках осторожно попискивала лысуха. Невдалеке закрякала утка, ей отвечал хриплый голос селезня. Над головой то и дело слышался посвист крыльев пролетающих уток. На плесо с шумом опустился табунок каких-то водоплавающих, но стрелять было еще темно.
Бах! Бах! — раздался откуда-то слева дублет Игната.
Напуганные утки «веером» сорвались с воды. Вздрогнув от неожиданности, поспешно, не целясь, проводил их безрезультатными выстрелами.
Над посветлевшей водой легкой дымкой поднимался туман. Подхватываемый ветром, он рваными клочьями уносился в глубь озера. Из воды кое-где торчали небольшие, голые кочки, сплошь усеянные пером и птичьим пометом.
Подняв фонтан брызг, на воду опустилась стайка кряковых. Прогремел мой дублет. Три кряквы, перевернувшись на спинки, остались на воде. Почин сделан, зорька началась.
Не успел перезарядить ружье, как на воду вновь опустилась стайка широконосок. Поднявшись с беседки, ударил раз за разом навскидку по взлетевшим уткам. Две широконоски упали в воду, а третья, волоча переломленное крыло, поспешно поплыла к камышу. Выстрел остановил ее.
Во всех направлениях над плесом пролетали, а порой и опускались на него утки. Стрелял почти беспрерывно, едва успевая перезаряжать. Невдалеке, как бы вторя звукам моей стрельбы, раскатисто гремели выстрелы Игната.
Несмотря на нашу почти беспрерывную стрельбу, утки все летели и летели. Вдруг в поведении их почувствовалась какая-то настороженность. Не долетая до меня метров сто, все они как по команде с кряканьем набирали высоту и, развернувшись, стремительно уносились обратно.
В это время тростники вокруг словно ожили. Из их гущи в одиночку и стайками выбегали водяные курочки. Перелетая через плесо, они торопливо скрывались в зарослях противоположной стороны.
Не успели последние из них скрыться, как воздух наполнился писком, и сотни, тысячи грязно-серых водяных крыс и мышей заполнили все плесо. Оно словно закипело.
А через несколько минут в том же направлении быстро пролетели, часто махая широкими крыльями, с десяток выпей.
— Николаич! Спасайся! Камыш горит! — донесся далекий, тревожный крик Игната. Поспешно вытолкнувшись на плесо, вброд, чуть не бегом начал собирать и сбрасывать в лодку убитую дичь.
— Тикай! Тикай! — кричал появившийся из тростника Игнат.
Он был без шапки и телогрейки, от толчков его шеста лодка, словно пришпоренная лошадь, прыгала вперед.
— Держись за мной! Не отставай! — хрипло бросил он, проплывая мимо меня. Торопливо сбросив телогрейку и вскочив в лодку, стараясь не отставать, поплыл вслед за Игнатом.
Проход.
Бросив в лодки ненужные теперь шесты, медленно увязая в тине, побрели по вязкому дну, еле таща их за собой. Вокруг нас все гуще и гуще падал пепел. К шуму камышей и ветра все отчетливее и громче стали примешиваться завывающие звуки быстро приближавшегося пожара. Позади, над стеной тростника, то там, то тут вырывались к небу языки огня. Белесый дым, как пеленой, окутал заросли. Дышать становилось труднее. Воздуха не хватало. Напрягая все силы, подгоняемый страхом, тяжело, со свистом дыша, тянул и тянул лодку по бесконечному проходу. Огонь не только позади, но и с боков начинал охватывать камыши широким полукругом.
Обессилев, спотыкаясь и пошатываясь, вышел вслед за Игнатом из прохода на небольшое продолговатое плесо. Непроходимая стена тростника кольцом опоясывала эту чистину. Единственный выход к спасению — проход к «морю» — пылал. Мы оказались в огненном капкане.
— Поджигай камыши! Пущай попутный пал! — хрипло бросил Игнат, в несколько прыжков достигая противоположной стороны плеса. Побежал вслед, поднимая фонтаны брызг, и торопливо, трясущимися руками, ломая и роняя в воду спички, поджег тростник в нескольких местах.
— Назад, к лодкам! Сейчас, паря, жарко будет, попотеть придется, — говорил Игнат, отбегая от вспыхнувшей, как порох, стены камыша.
Схватив из лодки наши плащи и втаптывая их в воду, Игнат продолжал:
— Не робь, Николаич! Выкрутимся!
На месте подожженного нами камыша бушевало огненное море. Раскаленный, смешанный с дымом воздух перехватывал дыхание.
Рубашка, обжигая тело, начинала дымиться.
— Накидывай плащ! — приказал Игнат.
Поспешно вытащил из воды грязный и мокрый плащ и с трудом набросил его на плечи.
Хватая воздух широко открытым ртом, словно выброшенная на берег рыба, в бессилии опустился на корму лодки.
— Крепись, сынок! Крепись! Скоро вырвемся, — ласково подбадривал Игнат. — На-ко испей! — и он протянул мне большую флягу. С жадностью припав губами к узкому горлышку фляги, большими глотками, обливаясь, торопливо глотал прохладную воду.
Это освежило, стало значительно легче.
Осмотрелся кругом.
От берега, как бы гонясь за нами, быстро надвигались огненные смерчи. Огонь бушевал.
Я с тревогой взглянул на Игната, а он, словно каменное изваяние, стоял во весь свой огромный рост, сдвинув мохнатые брови, немигающим, сосредоточенным взглядом смотрел вдаль на приближающуюся лавину огня. Его мужественное лицо было сурово и вместе с тем сохраняло полное спокойствие. Он словно что-то выжидал. Глядя на Игната, я понял, а вернее подсознательно почувствовал, что он — единственное мое спасение, что только он может спасти и вывести меня из этого ада.
Так прошло еще несколько минут томительного ожидания, показавшихся мне вечностью.
— Вперед! Быстро! — сбросив с себя плащ и схватив шест, властно скомандовал он и сильными толчками погнал лодку на ту сторону.
За эти несколько минут нашего плеса нельзя было узнать.
«Огненный зверь», ненасытно пожирая сухие камыши, бесновался, убегая все дальше и дальше.
Огонь «плясал» метрах в ста впереди. Отплыв от прохода несколько поодаль, набросив поверх плеч плащ, Игнат спокойно уселся на беседку.
— Садись, сынок! Садись! Отдыхай. Теперь нам сам черт не страшен, — и он неторопливо принялся набивать свою трубочку.
Раскурив ее, продолжал:
— За тебя я, Николаич, сильно беспокоился. Выдержишь ли? А ты молодчина, выдержку имеешь. Люблю таких. Толк из тебя, сынок, будет. Охотник выйдет первейший. А зорьку-то нам бандюги сорвали, не дали пострелять, — продолжал Игнат, попыхивая трубочкой. — Почитай, лучшие места на озере выжгли. Браконьеры чертовы! Подлецы! Теперь на энтих местах до будущей осени делать нечего, не постреляешь. Птица сюда летать не будет. Вишь, какой кусок озера оголили.
Я оглянулся. Там, где недавно шумели непроходимые тростниковые джунгли, было голое место. Вплоть до виднеющегося вдали берега раскинулась выгоревшая унылая «пустыня», покрытая толстым слоем плавающего пепла да торчащей из воды щетиной почерневшего камыша.
Погода хмурилась. Начал накрапывать дождь.
Посмотрев на небо, сплошь затянутое низко плывущими косматыми тучами, Игнат заторопился.
— Поплыли, Николаич, к дому, а то дождем крепко наполощет!
И мы поплыли, подгоняемые попутным ветром.
Я с восторгом и удивлением, с завистью и благодарностью смотрел на своего проводника. Какой неиссякаемый запас энергии, сколько силы и воли было в его спокойном и мудром лице!
